К юбилею Виктора Львовича Хенкина

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЮБИЛЕЙ

Виктор Львович, простите, что на этот раз поздравляю вас прозой. 85 – это какой-то несерьезный, прямо скажем – промежуточный, юбилей, так что со стихами придется обождать. Но уж на 90-летие, обещаю, порадую такими виршами, что вам непременно захочется дожить до следующего круглого юбилея!.. А если вдуматься, что такое 100 лет? С вашими-то предками-долгожителями, да с таким чудесным муромским поместьем? Всё лето на свежем воздухе, да на парном молочке, да каждый день по грибки да по ягоды. Да еще если не лениться по утрам усаживать себя за рабочий стол… Что значит, не пишется? Подольше посидеть, что-нибудь да напишется, по себе знаю.

Короче, здоровья вам, дорогой мэтр! Не знаю, кто там из гоголевской «Шинели», а я так точно вышел из хенкинской. Да что я? Почти вся наша современная шахматная журналистика родом оттуда же.

Сергей Воронков

«Знаешь, как я бы назвал этот снимок? – глаза Хенкина блеснули из-под очков. – Печально я гляжу на ваше поколенье!» Он всегда любил – и умел – давать броские журналистские заголовки своим репортажам и очеркам. Потом с грустью добавил: «Хотя точнее будет сказать – печально я гляжу на наше поколенье…»

Хенкин брал интервью у всех чемпионов мира (кроме Фишера), с которыми ему выпало быть современником. Он по праву считается одним из лучших интервьюеров, и, побывав с ним однажды на турнире в Сочи (1988), я узнал секрет, как ему удавалось достигать эффекта «разговора по душам»: он, оказывается, никогда не пользовался диктофоном, всецело полагаясь на свою память. Но у него было железное правило: после интервью он сразу шел к себе в номер и, не мешкая, перелагал разговор на бумагу. «Стоит промедлить или с кем-то по дороге поболтать – всё, нюансы уходят из памяти, потом уже, сколько ни напрягайся, не вспомнишь». Но на этом фото Хенкин не за работой – просто дружеская беседа с Василием Васильевичем и Надеждой Андреевной.

«Между прочим, Смыслову напрасно отказывают в остроумии, – утверждает он. – Когда летом 1976 года Корчной покинул нашу страну, в Сочи проходил очередной Чигоринский мемориал. Помню, как, прохаживаясь по пляжу в окружении участников турнира, Смыслов кивал на меня и, лукаво щурясь, приговаривал: «Берегите Виктора Львовича, он у нас теперь один остался…»

Москва, 2004 год. Хенкин принимает у себя дома дорогих гостей – Виктора Корчного и Петру Лееверик.

Их связывает не только общее имя-отчество, но и взаимное уважение, прошедшее не одну «проверку на вшивость». Недаром, когда швейцарский Виктор Львович задумал издать в России автобиографию, он обратился за литературной помощью именно к Хенкину. К сожалению, у нашего Виктора Львовича было неважно со здоровьем, и он вынужден был отказать знаменитому тезке. Но не полностью: «Я подумал и предложил присоединить к его биографии свои воспоминания о людях, с которыми мы встречались, и времени, в котором жили». Так в книге Корчного «Шахматы без пощады» (Москва, 2006) появилась заключительная главка Хенкина «Со своей колокольни», составленная из небольших зарисовок и эссе, которые сейчас принято называть байками. Хотя от баек, наводняющих современные журналы и книги, истории Хенкина отличаются, как полевой луг от гербария: он пишет только о том, чему был свидетелем или, на худой конец, о чем слышал из первых уст.

Вот, к примеру, история про Корчного:

«Киевский ресторан «Москва» издавна славился отменным украинским борщом с пампушками. Отведать это аппетитное кушанье приходили осенью 1968 года почти все москвичи, занятые в финальном матче на первенство мира между Корчным и Спасским.

Заглянув в ресторанный зал – это было накануне первой партии, – я обнаружил за одним из столиков одинокого Корчного и, конечно, поспешил к нему присоединиться, чтобы задать, как теперь говорят, несколько «эксклюзивных вопросов».

Не успел я раскрыть рта, как невесть откуда возник Спасский и с радостным возгласом «Два Виктора Львовича – это к счастью!» вклинился в нашу позицию с бесцеремонностью слона.

Ответный ход Корчного последовал незамедлительно. Молча, с тарелкой борща в руках он перебрался за другой столик, всем своим видом давая понять, что вовсе не рад ни обществу соперника, ни его присказке.

Я не слишком удивился такому повороту событий, поскольку знал привычку Корчного во время серьезных поединков не вступать с соперником в дружеские беседы.

Как мне казалось, сходной чертой характера отличался и Ботвинник. Когда Таль подписывал с ним соглашение о матче за звание чемпиона мира 1960 года, рижанину было строго-настрого наказано не сердить Михаила Моисеевича. На все, порой не слишком выгодные для претендента, условия матча Таль отвечал согласием, не давая сопернику повода для споров. Не стала ли эта «бесконфликтность» одной из причин проигрыша Ботвинника, не сумевшего «разозлиться» на улыбчивого рижанина? Любопытно, что годом позже, когда между ними уже успела пробежать черная кошка, Ботвинник легко взял реванш.

Сопоставление характеров показалось мне оправданным, и я опубликовал эту заметку в одном из шахматных бюллетеней. Заметка попалась Корчному на глаза, когда он уже проживал в Швейцарии, и вызвала неожиданный гнев. «Зачем ты рассказал об этом случае с борщом? – писал он мне сердито. – Ты ведь не хотел сказать обо мне плохо? А для читателей теперь ясно, что Спасский личность светлая, а Корчной – темная… Ты разве не знал, почему я тогда не захотел беседовать со Спасским?»

Честно говоря, я не знал. И, когда мы с Корчным встретились в Москве, задал ему этот сакраментальный вопрос.

– И я что-то не припомню, – сказал Виктор Львович. А потом добавил: – А с какой стати я должен был валять с ним ваньку?»

«Так сложилось, что в 1971 году, когда Спасский был чемпионом мира, я нередко заходил к нему в гости. Приветливая хозяйка, статная розовощекая Лариса потчевала нас обедом или ужином, как выпадет. Борис Васильевич держался барином, называл жену Солохой и одобрительно шлепал по одному месту, когда она ставила на стол выпивку.

Беседы мы вели самые разные, чаще всего они касались Фишера, рвавшегося к трону, как одержимый. Спасский его не боялся, как, впрочем, никого и никогда. Более того, испытывал к нему симпатию и желал успеха. Когда Тайманов проиграл Фишеру всухую, Спасский, казалось, не был удивлен этим результатом и, смеясь, показывал, как Марк Евгеньевич накануне матча «надувал щеки» от сознания собственной значимости. Борис вообще обладал природным даром имитатора и некоторых коллег-гроссмейстеров пародировал с таким мастерством, какому мог бы позавидовать даже Максим Галкин.

И вот сидим мы однажды в конце июня за бутылкой коньяка и обсуждаем перспективы полуфинального матча между Фишером и Ларсеном. К датчанину Спасский относился с симпатией, замешанной на иронии. «Много амбиции, мало амуниции», – говорил он про него, вспоминая их претендентский матч в Мальмё из предыдущего цикла.

– Но Бобби его так просто не одолеет, – заключил Борис Васильевич.

И тогда я возьми да скажи, что Ларсен у Фишера вообще ни одной партии не выиграет.

– Ну что вы, Виктор Львович, – укоризненно пробурчал Спасский.

– А вот и не выиграет, – упорствовал я.

Тут отворилась дверь и вошел Игорь Захарович Бондаревский. Узнав о предмете наших разногласий, он резонно предложил: а вы побейтесь об заклад.

– Отвечаю тройным, – задиристо сказал Спасский.

Я заявил, что ставлю две бутылки против, сами понимаете, шести. Ударили по рукам.

– Вам возвращая ваш портрет, – сказал Борис Васильевич, наполняя рюмки.

Это была строка из модного когда-то танго. К Спасскому время от времени прилеплялись всякие дурацкие словечки и выражения, употреблял он их кстати и некстати по только ему понятной ассоциации.

Мы опрокинули «на посошок» и расстались. На этот раз надолго. В июле Фишер обыграл Ларсена под ноль, как и Тайманова. Но Спасский куда-то запропастился, и выигранное мною пари повисло, как отложенная партия. Я уже начал о нем забывать, как вдруг – помню, на дворе стоял сентябрь – зазвонил редакционный телефон в «Комсомольской правде» и знакомый голос произнес:

– Виктор Львович, какой коньяк вы предпочитаете?

– «Наполеон», – ответил я без запинки. Это был один из самых дорогих коньяков того времени.

На другом конце провода воцарилось молчание. Я взял ход назад.

– Соглашаюсь на армянский.

– Ждите меня через полчаса, – сказала трубка с облегчением.

Ровно через 30 минут на 6-й этаж правдинского комбината поднялся 10-й чемпион мира. Под мышкой он держал увесистый сверток, маркированный торговыми знаками приснопамятной «Березки» – сети магазинов, торговавших на чеки, заменявшие валюту.

– Вам возвращая ваш портрет! – торжественно произнес Борис Васильевич, вручая мне пакет. На сей раз это выражение полностью соответствовало смыслу происходящего».

Хенкин улыбчив и гостеприимен. Но в принципиальных вопросах он жесток и неуступчив. Думаю, корни этого в его фронтовой юности. Я замечал эту жесткость и в своем отце, и в Якове Исаевиче Нейштадте – они, как и Хенкин, тоже с 1923 года. Из каждых ста ребят, родившихся в том роковом году, уцелело на войне только трое…

«Это весна 42-го, – рассказывает он, глядя на снимок, – я курсант Куйбышевского пехотного училища. Осенью лейтенантом попал на Ленинградский фронт. Командовал взводом автоматчиков, потом стрелковой ротой; какое-то время был переводчиком при штабе армии (из 150 кандидатов отобрали двух!), и снова на передовую – помощником начальника штаба полка по разведке. Воевал до июня 44-го, когда в третий раз ранило, под Выборгом. На этот раз тяжело, так что на фронт я уже из госпиталя не вернулся…

Кстати, шахматы однажды очень помогли мне. В 43-м году меня вызвал к себе командир дивизии и предложил сыграть: оказывается, до него дошли слухи, что я неплохо играю в шахматы. Будучи совсем молодым и неопытным, я не знал тогда, что нельзя выигрывать все партии, иначе потеряешь партнера. И я стал обыгрывать его каждый раз, когда он приглашал меня к себе. В один прекрасный день ему это надоело, и он прекратил мои визиты. А в качестве благодарности дал мне отпуск! И я на две недели прилетел в Москву из осажденного Ленинграда…»

«В 1938 году, когда команда киевского Дворца пионеров приезжала в Москву на матч со школьниками столицы, судьба свела меня на третьей доске с кудрявым мальчиком Дэвиком Бронштейном. Ему было 14 лет, мне 15. Я одержал победу со счетом 2:0. Обе партии протекали на удивление одинаково: в обеих была разыграна французская защита, в обеих мой соперник владел перевесом и в каждой зевнул по целой ладье на одном и том же месте – поле d6! Он был очень расстроен, едва не плакал, а может, и плакал, сейчас уже не помню… Расставаясь, мы решили не прерывать знакомство и какое-то время обменивались письмами. Вскоре началась война…

Вернувшись с фронта, я сжег свой довоенный архив – хотелось начать жизнь с чистого листа. У Бронштейна же в оккупированном немцами Киеве практически ничего не уцелело. Так пропала запись наших детских партий. Но память о них сохранилась.

В первые послевоенные годы мы с Бронштейном не встречались. Я еще только боролся за звание мастера и от претендента на мировое первенство находился на расстоянии пушечного выстрела. Когда же в кругу шахматистов начинал хвастаться результатом наших с ним встреч, реакция слушателей была мгновенной. Теперь понятно, говорили они, почему Бронштейн не смог победить Ботвинника!»

«В 1971 году, когда Ботвиннику исполнилось 60 лет, он обратился в Госкомспорт с заявлением об отказе от гроссмейстерской стипендии. Свое решение он мотивировал тем, что прекращает официальные выступления в шахматных соревнованиях и не хочет получать незаработанные деньги. О своем решении он объявил в одном из интервью, оно было опубликовано…

Прошел год. Беседуя однажды с Михаилом Моисеевичем, я спросил, как живется ему без стипендии?

– Мне продолжают ее выплачивать, – ответил он к моему удивлению.

– Но вы же от нее отказались!

– А известно ли вам, кем было подписано распоряжение о моей стипендии?

Я не знал.

– Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Оно висит на стене над моим письменным столом в рамке, – чеканным голосом произнес Ботвинник. И добавил: – Наши чиновники до сих пор боятся отменять его приказы…

А я вспомнил поэтические раздумья Николая Глазкова:

Сталин умер, но дело его живет.
Это не хорошо, а плохо.
Но виноват не русский народ,
Виновата эпоха.

Даже сейчас, когда минуло более 50 лет со дня смерти «лучшего друга советских физкультурников», эти строки не кажутся устаревшими. Мертвые хватают живых».

«Яков Герасимович Рохлин, известный шахматный деятель и дока в области балета, привел однажды на турнир Галину Уланову. Конечно, я не мог не воспользоваться случаем побеседовать с великой балериной. Под занавес разговора, помню, я спросил ее, как танцует Ботвинник. «Хуже, чем играет», – ответила она с улыбкой, из чего я понял, что она знакома с отзывом Ботвинника о себе. Напомню, что в книге «К достижению цели», рассказывая о банкете после матча с Флором (1933), Михаил Моисеевич пишет:

«Танцую с Галей Улановой (ее на банкет пригласил Рохлин). «Никогда не думала, что шахматисты танцуют», – говорит Галя. Я ей ничего сказать не мог – фокстрот она танцевала слабо».

«Эту историю мне поведал международный мастер Яков Борисович Эстрин.

Какой-то зарубежный графолог попросил его однажды раздобыть автографы советских чемпионов мира, чтобы по почерку определить их характер.

Эстрин позвонил Ботвиннику.

– Завтра в 10.35 жду вас в своей лаборатории, – сказал Михаил Моисеевич.

Позвонил Петросяну.

– А Ботвинник согласился? – был первый вопрос Тиграна Вартановича.

Позвонил Смыслову.

– Автограф, – задумчиво произнес Василий Васильевич. – Что-то не припомню, давно не писал… Попробуйте позвонить через месяц.

Таля Эстрин повстречал в раздевалке Центрального шахматного клуба.

– Дайте лист бумаги, – сказал Михаил Нехемьевич и тут же, надев пальто в один рукав и прислонив бумагу к стене, свободной рукой нацарапал немыслимыми буквами какую-то абракадабру.

Узнав о том, как собирались автографы, графолог, поблагодарив за труды, отписал: «Теперь они излишни».

Таль действительно был очень порывистым, искренним человеком, с мгновенной реакцией. Помнится, на чемпионате СССР 1988 года он похвалил меня за репортажи в турнирном бюллетене. Я поблагодарил его и заметил, что такую похвалу мне редко от кого приходится слышать.

– Это потому, – доверительно шепнул Таль, – что тебя никто, кроме меня, не читает».

«Пустяк, а приятно!» В 1962 году грудь Хенкина украсил значок мастера спорта СССР. К слову: тогда шахматных мастеров было меньше, чем сейчас гроссмейстеров.

Достав этот рисунок, Виктор Львович помрачнел. «Кто мог подумать, что Рошаль уйдет раньше меня… Помнишь, он написал обо мне юбилейный очерк в «64»? К нему было подверстано мое шутливое «письмо в редакцию». Шутка оказалась пророческой… Все-таки есть вещи, которыми лучше не шутить».

Вот это «письмо в редакцию», написанное ровно десять лет назад:

«Прослышав, что Александр Борисович сочиняет обо мне панегирик, я вспомнил одну из наших давних встреч.

Сидели мы как-то в ресторане Дома журналистов. Как водится, «хорошо сидели», разговаривали по душам. Когда беседа (и всё ей сопутствующее) подходила к концу, Рошаль задумчиво произнес: «Теперь я знаю, что написать о тебе в некрологе». «Я тоже», – сказал я… «Но, но!» – погрозил пальцем Алик, намекая на арифметику возраста. Черный юмор. Но тогда мы были на пару десятков лет моложе, и эндшпиль казался таким далеким…

Сегодня я, конечно, польщен, что за юбилейное перо взялся мой старый товарищ, так много достигший в журналистике. Одно меня смущает: не израсходует ли он весь свой пафос заранее?

P.S. Чтобы снять напряжение, предлагаю «разгрузочную комбинацию» из моего архива: дружеский шарж Георгия Яраляна с чемпионата СССР 1975 года в Ереване».

«Этот эпизод рассказал мне народный артист СССР Игорь Моисеев в пресс-центре финального матча претендентов Карпов – Корчной (1974). Он только что возвратился из гастролей по США и поспешил отдать дань своему юношескому увлечению.

– Когда-то я имел первую категорию, – говорит Игорь Александрович, – и мой приятель Яша Рохлин, в те годы молодой, сильный шахматист, уговаривал меня бросить балет и всерьез заняться шахматами… А хотите, расскажу, как я познакомился с Фишером? – продолжал Моисеев, и все вокруг застыли от любопытства.

– Это было в 1958 году во время наших первых гастролей в Нью-Йорке. После одного из выступлений ко мне за кулисы прошла молодая женщина и, поблагодарив за концерт, спросила, не хочу ли я познакомиться с ее младшим братом: «Ему всего пятнадцать лет, но он уже самый сильный шахматист Америки».

Мне представили Бобби Фишера. Не знаю, о чем мы с ним разговаривали, помню только, что я предложил сыграть партию в шахматы. Юноша с улыбкой согласился. К сожалению, в театре не нашлось шахмат. Если бы я знал тогда, какого партнера теряю!»

«Я один из немногих, кто помнит, как Майя играла еще в куклы!» – теплеет лицом Виктор Львович, который рано разглядел необычайный талант юной грузинки. В 1973 году, когда Чибурданидзе было всего 12 лет, он опубликовал в «Комсомолке» статью под названием «Берегитесь, гроссмейстеры!» Вот портрет будущей чемпионки мира:

«Передо мной совсем еще ребенок. У маленькой Майи быстрый взгляд и румянец во всю щеку. Гладко зачесанные волосы и белая лента, вплетенная в смоляную косу. Майя по-детски непоседлива и смешлива. «Взрослые» вопросы ее забавляют, а иногда приводят в недоумение.

– Ты любишь шахматы?

Смеется.

– А за что ты их любишь?

– Люблю играть.

– Выигрывать или проигрывать?

Смеется.

– Когда проигрываешь, огорчаешься?

– Если тренер ругает…

– Ну что вы от нее хотите? – смущенно улыбаясь, вступает в разговор мама. – Она ведь еще в куклы играет…»

«Эта история приключилась на одном из матчей Петросяна со Спасским. На каком точно, уже не помню, потому что чехословацкий гроссмейстер Мирослав Филип судил оба матча… Итак, в фойе Театра эстрады я встречаю Рону Петросян, прогуливающуюся с очаровательной блондинкой с пышными формами. Оказалось, что это жена Филипа – Ярмила. Недолго думая, я пригласил их в буфет. За беседой время прошло незаметно… Вдруг появляется взволнованный Боря Равкин, администратор матча, и сообщает, что Филип поставил ультиматум: или ему немедленно приводят жену, или он покидает матч! Международный скандал удалось погасить, а в дальнейшем мы с Мирославом стали большими друзьями».

Эпикуреец и балагур, Хенкин любил окружать себя красивыми и талантливыми девушками, которых он ласково называл дочками. Лариса Артамонова – художник его детского учебника «Куда идет король…» (1979), который, как и другие книги Хенкина, переиздается до сих пор. Кто не видел то первое издание, советую найти – иллюстрации замечательные!

«Дитя оттепели». Хенкин не был диссидентом, но вольный дух 60-х бурлил в его крови. Бурлит и сейчас, но уже не так грозно, по-домашнему. Власть он по-прежнему не любит, да и как можно ее любить: это удел «нищих духом», а Хенкин – поэт! Не в том смысле, что пишет по ночам стихи, а по отношению к жизни и вечности. Он никогда не лез в шахматные разборки, а тем паче в политику, инстинктивно понимая, что «всех денег не заработаешь, а биографию испортишь».