Энциклопедия	Сергей ВОРОНКОВ, журналист, историк
РУССКИЙ СФИНКС-7

Ефиму Дмитриевичу Боголюбову не повезло. Чужой среди своих, он не стал своим и среди чужих – на новой родине, в Германии. Впрочем, такова судьба многих изгнанников, особенно из России. Разве чувствовал себя во Франции своим Алехин? Нет, иначе не глушил бы грусть-тоску в стакане, не слал бы окаянно-покаянных писем большевикам…

Но Алехину повезло. Проклятый, как и Боголюбов, при жизни, он после смерти понадобился своей родине-мачехе для поднятия национального духа. Как-никак, первый русский чемпион мира! В начале 50-х о всех его былых грехах перед советской властью в одночасье забыли, и Алехин – вслед за Чигориным – был провозглашен «русским гением» со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями, как то: мемориальный турнир, сборники его партий, роман о нем и даже художественный фильм… А Боголюбов так и остался на долгие годы «ренегатом» и «фашистским лакеем». Вот что мог узнать читатель из «Шахматного словаря» (1964), изданного 120-тысячным тиражом: «Б. изменил Родине. Постановлением сов. ш. организации он был исключен из ее рядов, как ренегат, и лишен звания чемпиона СССР… Низко пал Б. после утверждения в Германии гитлеровской диктатуры: активно участвовал во всех мероприятиях ш. организации нацистского «райха» и представляя его, довольно бесславно, на междунар. арене» (стилистическая безграмотность последней фразы лишь подчеркивает убожество текста).

Так совпало, что для Ефима Дмитриевича Боголюбова нынешний год оказался вдвойне юбилейным: весной исполнилось 120 лет со дня его рождения, а летом – 75 лет второму матчу на первенство мира между ним и Алехиным.

Только четверть века назад официальное отношение к Боголюбову стало меняться в лучшую сторону; в энциклопедическом словаре «Шахматы», вышедшем на закате советской власти (1990), статья о нем уже не содержит никаких политических оценок. Тем не менее, в России до сих пор не издано ни одного сборника партий Боголюбова, ни одной монографии о нем, не считая довольно куцей книжки В.Чарушина «Одна, но пламенная страсть» (1995). То ли в силу инерции, то ли по недосмотру, но даже в «Моих великих предшественниках» Г.Каспарова нет ни одного боголюбовского шедевра (а сколько их у него!) – зато с добрый десяток поражений, словно в доказательство его «нечемпионского калибра»…

Я рад, что приводимая мною – впервые после публикации в 1933 году в парижской газете – статья Алехина о Боголюбове отчасти воздает должное этому удивительному, ни на кого не похожему, гениальному киевскому самородку. Написанная перед вторым матчем между ними – 75-летний юбилей этого единоборства пришелся как раз на нынешнее лето, – она представляет исключительный интерес. Никогда – ни до, ни после – Алехин не писал так откровенно о Ефиме Дмитриевиче, с которым его связывала искренняя дружба. А какой чудесный русский язык! Это вам не алехинский сборник о турнире в Нью-Йорке 1924 года, который местами напоминает сделанный наспех подстрочник и где отчетливо слышна разноголосица четырех переводчиков. Недаром я так упорно отыскиваю статьи Алехина, написанные им для русских газет и журналов: никакой, даже самый лучший, перевод не в состоянии передать своеобразие и обаяние его стиля. Алехин пишет длинными, довольно сложными по конструкции оборотами, но при этом изумительно ясно формулирует свою мысль, поэтому текст читается без усилий, на одном дыхании. А шарм ему придает скрытая, но всегда ощутимая эмоциональность, которая почему-то полностью исчезает при переводе.

Друзья-соперники: Ефим Боголюбов и Александр Алехин. Фотография сделана во время их первого матча за мировую корону (1929).

…Перечитывая статью, я вдруг заметил, что она заканчивается словами: «Наконец, последний, невольно возникающий и в известной степени злободневный вопрос: не был ли бы более своевременным матч на первенство с кем-либо из представителей молодого поколения? Как на этот, так и на вопрос о роли шахматной молодежи в настоящем и близком будущем постараюсь дать ответ в следующей статье».

Делать нечего, придется привести и статью «Наша смена», иначе вы так и не узнаете ответа на эти вопросы. Впервые я опубликовал ее в журнале «Шахматы в России» (№ 3, 1996) к 50-летию со дня смерти Алехина, но тогда, в обстановке всеобщего раздрая, она прошла незамеченной. Между тем только из нее можно узнать, что думал Алехин накануне нового, 1934 года о творчестве «молодых корифеев»: Эйве, Флора, Решевского, Султан-Хана, Ботвинника, Файна, Кэждена, Пирца, Штольца… Характеристики самые различные: иногда лестные, чаще нелицеприятные, но всегда откровенные – тем и интересны.

Александр АЛЕХИН
Е.Д.БОГОЛЮБОВ
(По поводу предстоящего моего матча с ним)

I. Прошлое далекое

С Е.Д.Боголюбовым я познакомился в 1912 году осенью, во время виленских турниров. Познакомился – и только; шахматное творчество и возможности его не только на меня – еще малоопытного мастера, но и вообще ни на кого особенного впечатления тогда произвести не могли. Пришел он в турнире, носившем громкое название «международного турнира любителей», правда, вторым; но самый состав турнира был, несмотря на многочисленность участников, достаточно слабым, да и иностранцев в нем почти не было. К тому же я сам был слишком занят своей игрой во Всероссийском турнире мастеров, чтобы уделять много внимания побочным состязаниям. Осталось лишь смутное воспоминание об остро (бесшабашно почти) агрессивном стиле и о любопытстве Е.Д. ко всякого рода дебютным опытам и новинкам.

Но уже немного месяцев спустя мне, в издаваемом в то время моим братом «Шахматном вестнике», пришлось встретить Боголюбова в связи с крупным для такого молодого игрока успехом – выигрышем матча у заслуженного лодзинского мастера, успешного участника нескольких международных турниров Г.С.Сальве. И не только спортивный результат этого матча – достаточно убедительный сам по себе – был интересен; останавливал внимание, главным образом, стиль, в котором Боголюбов его выиграл.

В партиях матча, попавших в печать, пришлось впервые – правда, еще в эмбриональном виде – отметить ту черту творчества Боголюбова, которая и посейчас составляет главную его силу, а именно олимпийски-спокойное (как бы овеянное даже какой-то малороссийской ленцой) умение его использовать до конца малейшее позиционное преимущество с того момента, когда он сознаёт, что такое преимущество у него имеется. Забегая вперед, скажу, что эта характерная черта Е.Д. коренным образом отличает его творчество от метода Капабланки, всегда внутренне готового «обменять» один вид преимущества на другой, поскольку такой обмен представляется ему выгодным или по меньшей мере равноценным. И именно эта черта сближает боголюбовский стиль с моим (в особенности в период до матча в Буэнос-Айресе); в силу этого-то сходства темпа Боголюбов являлся и является для меня одним из самых серьезных противников.

Всероссийский турнир мастеров в Петербурге (фрагмент фото из журнала «Нива» № 7, 1914). Первый снимок в моем архиве, на котором Боголюбов и Алехин запечатлены вместе (между ними Б.Грегори).

Победа над Сальве дала Боголюбову формальное звание русского мастера, и в качестве такового он был допущен к участию во Всероссийском турнире мастеров (Петербург, декабрь 1913 – январь 1914), предшествовавшем памятному Grossmeisterturnier’у 1914 года. Качество и солидность игры Е.Д. несомненно увеличились с 1912 года – но все же он в этом состязании занял лишь 9-е место при 18 участниках; он не дал вполне того, чего от него ожидали, – и уж гораздо меньше, чем сам ожидал от себя. Главной причиной этого относительного неуспеха было, вероятно, его пристрастие к рискованным дебютным новинкам, анализом которых он тогда увлекался.

Расскажу по этому поводу малоизвестный факт касательно моей партии с ним (при первой нашей встрече за доской) в этом турнире. Как-то в середине турнира, когда уже определилось, что у Боголюбова нет шансов на первое место, а мы с Нимцовичем лидировали, – зашел разговор о только что проигранной Е.Д. партии, причем я выразил сомнение в солидности избранной им защиты против классического Ruy-Lopez’а (дебют Рюи Лопеса – старинное название испанской партии). «Вы ошибаетесь, – возразил Боголюбов, – и если вы изберете Ruy-Lopez в нашей партии, я попытаюсь вам это доказать».

Партия наша должна была по расписанию играться в предпоследнем туре, чуть ли не через две недели после этого разговора, – и за это время я успел о нем позабыть. И только когда Боголюбов действительно избрал свою более чем рискованную защиту, я невольно насторожился. Что это: бесшабашный оптимизм, деморализация (дескать, все равно турнир не удался) или тонкий психологический расчет? Как бы то ни было, уже через очень немного ходов оказалось, что шахматная правда на моей стороне: я выиграл фигуру за одну лишь пешку. Но «психология» (сознательная или подсознательная – не знаю и до сих пор) была на стороне Боголюбова.

Смутно-неловкая мысль, что противник в такой ответственный момент турнира ни с того, ни с сего фактически «дарит» мне очко, очевидно, так на меня подействовала, что я не принял элементарных мер для защиты своего короля, – и Е.Д. со свойственной ему уже тогда «гладкой» манерой спокойненько скушал меня. Кажется, это единственная партия (значение которой было в том, что она чуть не лишила меня права участвовать в Grossmeisterturnier’е, оказавшемся поворотным пунктом моей карьеры) за всю мою деятельность, которая стоила мне бессонной ночи.

Следующая встреча с Боголюбовым – в Мангейме, накануне войны. В этом своем первом международном состязании Е.Д. добился вполне почетного результата – 50 процентов – и, быть может, достиг бы и большего, если бы не случилось непредвиденного и оба мы (вместе с девятью другими русскими шахматистами), вместо мирного окончания турнира, не начали хождения по немецким тюрьмам. Сначала – Hauptwache (гауптвахта – нем.) в Мангейме, затем (для меня) – военная тюрьма в Людвигсгафене, затем – Раштатт, наконец – под надзор полиции в Баден-Бадене. Из всех этих мытарств сидение в раштаттской тюрьме было самым длительным и, пожалуй, самым колоритным. Мне пришлось делить камеру с Е.Д., мастером И.Л.Рабиновичем и неким С.О.Вайнштейном, в то время прилизанным студентом-технологом, всячески заискивавшим перед ответственными деятелями русского шахматного движения, теперь – одним из наиболее рьяных цепных шах-псов Крыленки.

Житье в тюрьме было достаточно однообразное – ни книг, ни газет, ни, разумеется, шахматной доски. И вот принялись мы с Боголюбовым часами играть в шахматы «не глядя». Хотя Е.Д. никогда не специализировался в этой области, он, как и всякий крупный мастер, в состоянии играть несколько партий одновременно не глядя – и борьба наша в большинстве случаев была очень занимательна. Был в ней, правда, вынужденный перерыв, когда меня за то, что я осмелился улыбнуться во время общей прогулки (обязательным «гусиным шагом») по тюремному двору – посадили на четыре дня в «одиночку» (есть и более «романтичная» версия: см. воспоминания Ф.Богатырчука в моей статье «Русский сфинкс-6»). И все же скажу, что и это наказание, и вся атмосфера раштаттской тюрьмы с единственным ее смотрителем и его дочерью, три раза в день приносившей нам еду и весело с нами болтавшей, – представляется теперь каким-то идиллическим, почти милым воспоминанием по сравнению с – увы – слишком многим известным домом на Екатерининской площади в Одессе (там весной 1919 года помещалась губернская ЧК, в подвале которой Алехин сидел в ожидании расстрела)...

После освобождения из Раштатта – Баден-Баден, мой быстрый отъезд оттуда, благодаря случайности или счастью (для тех, кто в них верит); выезд – вскоре после меня и по моему способу – П.П.Сабурова и Ф.П.Богатырчука и сидение остальных русских шахматистов в Германии до окончания войны (только Б.Е.Малютин был после долгой переписки через полтора года на кого-то обменян и тоже мог вернуться на родину).

Боголюбов остался на чужбине на неопределенное время. Нет сомнения, что, в особенности в первое время, ему, не знавшему ни слова по-немецки, когда он приехал в Мангейм, было очень и очень нелегко. Но в конечном итоге это испытание явилось поворотным пунктом в его жизни – и шахматной, и личной.

Вынужденное бездействие, сперва в Баден-Бадене, затем в Триберге, заставило Боголюбова по-настоящему подумать о шахматах и понять, что, не только играя, а работая над развитием своей техники и творческой мысли, он сможет превратиться из очень талантливого, но все же неуравновешенного игрока с несомненным налетом Kaffehausstyl’я (кафейный стиль – нем.) в одного из первых шахматных художников современности.

Работа над собой за этот период (1914–1919) была им проделана действительно огромная, и результаты ее не замедлили сказаться: с первых же послевоенных состязаний имя Боголюбова (еще без сравнения со «сверхигроками» Ласкером и Капабланкой, но уже в сопоставлении с кандидатом в чемпионы Рубинштейном) произносится с любопытным уважением: er ist der kommende Mann (он восходящая звезда – нем.). И даже тот факт, что он не берет первого приза в первых послевоенных турнирах (Гётеборг и Берлин 1920), ставят в вину не его «молодости» (правда, ему уже за 30 лет), но избытку темперамента. Стиль его и то неуловимое, что заставляет даже самую большую «mazette» (растяпа – фр.) почувствовать подлинного нового художника, – подкупают.

Карлсбад, 1923. На этом турнире Боголюбов и Алехин встали вровень, разделив 1–3-е места вместе с Мароци.

В таком совершенно новом виде я встретил Боголюбова в 1921 году, по своем исходе из СССР. Перемена, начиная с внешности, разительная. Вместо худощавого молодого человека, еще не видевшего ясно своего пути и только хотевшего, чтобы в него верили, – я увидел плотного, самодовольного и самоуверенного мужчину, знающего, что он в избранной им области нечто, знающего, что и людям придется с этим считаться. За первые шесть лет моей послевоенной шахматной деятельности (до матча 1927 года) мне пришлось встретиться с Е.Д. в целом ряде международных турниров; и я должен признать, что, несмотря на тот факт, что как при индивидуальных встречах, так и в турнирных итогах (из восьми турниров, игранных за тот период, я был впереди Боголюбова пять раз, два раза наравне и один раз позади него) мне удавалось его опередить, – ни у меня, ни, вероятно, у широкой публики не было абсолютного убеждения, что спор между нами окончательно разрешен.

Причин такого нежелания склониться перед простой «статистикой» было, думается, две: 1) чисто формально Боголюбов имел в своем активе один успех, которого мне не удалось иметь, – он в Москве в 1925 году получил первый приз впереди Ласкера и Капабланки; 2) сравнительные спортивные неуспехи его по отношению к моим отнюдь не было бы преувеличением объяснить в известной мере тем фактом, что Боголюбов далеко не всегда умеет принудить себя с достаточной серьезностью отнестись к данному противнику и к данному состязанию. Некоторую роль в этих неудачах играли и играют особенности его яркого шахматного темперамента, индивидуальная сторона его стиля. Об этих особенностях я и хочу поговорить в связи с недавним прошлым – его вызовом меня на борьбу за мировое первенство и матчем 1929 года.

II. Прошлое близкое

С идеей мирового первенства Боголюбов носился уже достаточно давно; еще в 1921 году, тотчас же по выигрыше Капабланкой матча у Ласкера, Е.Д. послал новому чемпиону не то вызов, не то запрос – на каких, дескать, условиях Капабланка согласен защищать свое звание.

Кубинец ответил тогда, помнится, что он готовит новые правила для матчей на первенство мира, которые в ближайшее время и опубликует. Правила эти, действительно, получили общее признание наиболее видных мастеров на лондонском турнире 1922 года, и на их основании игрались оба следующих матча на первенство. Вызов Боголюбова так и не имел последствий: так же оказались безрезультатными разговоры о матче после его блестящей московской победы в 1925 году.

Главной причиной этих неудач был, по-видимому, тот факт, что каждый раз, когда имени Капабланки в тот период противопоставлялось какое-либо другое имя – Боголюбова ли, мое ли, – неизменно в известной, специфически настроенной части шахматной печати выдвигалась другая идея – матча-реванша Ласкер – Капабланка; и приводились доказательства, что прежний чемпион n’a pas desarme (не обезоружен – фр.) и блестяще подтвердил свои права в 1924 году в Нью-Йорке. Эта «контрпропаганда» регулярно приводила к тому, что оба проекта проваливались, – и если бы не оказалось удачной конъюнктуры в Аргентине, Капабланка и до сих пор оставался бы чемпионом.

Первый матч между Алехиным и Боголюбовым вызвал ажиотаж, особенно среди русской эмиграции. Обложка парижского журнала «Иллюстрированная Россия».

Итак, Боголюбову после Буэнос-Айреса, как и мне в свое время, пришлось вооружиться терпением, ждать благоприятного стечения обстоятельств. Судьба пришла к нему на помощь сравнительно быстро: уже к осени 1928 года он получил в глазах шахматной «общественности» достаточный формальный повод для вызова; поводом этим была победа Е.Д. в киссингенском турнире. Выигрыш этого турнира был знаменателен во многих отношениях, но главный вес его заключался в том, что Боголюбов во второй раз перегнал Капабланку. И перегнал не того бесконечно самовлюбленного чемпиона, который считал и заставлял считать своих слепых поклонников, что каждый его относительный неуспех (Нью-Йорк 1924, Москва 1925) является не стоящей внимания случайностью; нет, человека, специально приехавшего в Европу с целью в ряде турниров «раздавить всё и вся» и тем доказать, что Буэнос-Айрес не должен идти в счет. И вот этот-то первый турнир «с Капабланкой» Боголюбов выиграл почти шутя. Немудрено, что в двух странах – Германии и Голландии – нашлись люди и организации, готовые финансово поддержать вызов Боголюбова мне; немудрено, что матч быстро и безболезненно осуществился. Результат известен, и перипетии его в свое время подробно описал Е.А.Зноско-Боровский на страницах «Последних новостей». Мне же за эти годы не довелось высказать свое мнение об этом состязании, о причинах его результата и возможных из этого результата выводах. Постараюсь сделать это теперь.

«Держать экзамен» перед самим Эмануилом Ласкером – задача не из легких. Тем более что экс-чемпион мира здесь в роли не зрителя, а судьи!

Силу Боголюбова со времени его памятного трибергского сидения создали два фактора: 1) его почти никогда не изменяющий ему боевой темперамент и безграничная вера в себя; 2) объективное его самопознание как шахматиста – борца и художника. Для достижения спортивного успеха важны оба фактора – но второй сравнительно редко можно встретить у мастеров, в особенности в той мере, как у Е.Д., который целый ряд лет потратил на то, чтобы усовершенствовать характерные особенности своего стиля и по возможности устранить его дефекты.

Рисунок из журнала «64 – Шахматы и шашки в рабочем клубе» (1929).

В очень интересной статье «Алехин и Боголюбов» («Шахматы» № 7, 1929) Н.Греков, знакомый с Боголюбовым еще с киевских времен, подметил и такой «дефект»:
«Характерная черта Боголюбова: он почти никогда не играет на ничью и даже больше того – не умеет играть на ничью. Из всех гроссмейстеров у него самый малый процент ничьих в серьезных партиях. Помню, во время своего пребывания в Москве Алехин как-то сказал: “Есть много шахматистов, которые прекрасно умеют играть на выигрыш, но во всем мире только двое-трое умеют играть на ничью”. Боголюбов к последним не принадлежит…»

В этом постоянном самоусовершенствовании, соединенном с большой дозой законной в общем самоуверенности, – главный секрет триумфов Боголюбова. Но как за доской, так и вне ее всякая «сила» в известный момент и при стечении обстоятельств может превратиться в «слабость». И, думается, я угадываю верно, почему так случилось с Е.Д. во время нашего с ним матча.

Во-первых, перед самым началом матча Боголюбов сделал ошибку, вполне понятную при его оптимизме: он принял участие в большом и ответственном карлсбадском турнире 1929 года (где я присутствовал лишь в качестве корреспондента «New York Times») – и в итоге пришел 8-м. Такой результат (уже не говоря о влиянии снисходительно-насмешливого отношения толпы и прессы, обычно судящих на основании лишь формальных данных) не мог не повлиять на настроение даже самого отъявленного оптимиста. Естественно поэтому, что Е.Д. приступил к матчу не с обычным своим подъемом, и психологические результаты этого подхода не замедлили сказаться тотчас же после первой партии матча.

Как известно, мне посчастливилось в обоих матчах на первенство выиграть первую же партию, и оба раза в стиле, дававшем неточное представление о значении и силе моих противников. Но как бесконечно разно восприняли они это поражение! В то время как Капабланка был просто зол на «казус», больно уколовший его самолюбие, и ничуть не сомневался в тот момент в благоприятном для него исходе матча, – в облике Боголюбова, когда мы с ним встретились на следующий день после первой партии, нельзя было не уловить той, столь ему вообще не свойственной, «беспокойной ласковости взгляда», которая уже не покидала его до конца борьбы. Человек со случайно, временно надломленной психикой – вот чем был Е.Д. во время нашего матча. И есть еще другое, вероятно, главное. Сосредоточив себя на самоусовершенствовании, Боголюбов проглядел (или недооценил) того основного принципа всякой борьбы, который гласит не только «познай себя» (он познал), но и – «познай своего врага». В невосприятии этого второго постулата Боголюбовым я и усматриваю главную причину моей внешне убедительной матчевой победы над ним. В то время, например, когда я, годами изучая особенности – не только шахматные, но и человеческие – Капабланки, готовился к решительной схватке с ним, – Боголюбов со своей олимпийско-малороссийской беспечностью раз и навсегда убедил себя в несложной формуле, что, дескать, «Капабланка – совершенный техник» (что было абсолютно неверно, так как кубинец не был никогда совершенен и, главное, далеко не только техник). В результате такого одностороннего понимания Е.Д. в индивидуальных встречах регулярно оказывался жертвой Капабланки.

В СССР матч 1929 года тоже широко освещался, несмотря на резко негативное отношение к обоим шахматистам. Фото из журнала «Шахматный листок».

Почти то же относительно восприятия Е.Д. моего шахматного «я». Каким легкомыслием, например, звучит его сделанное Зноско-Боровскому после матча заявление, «что он ожидал от Алехина лишь того стиля, какой тот выявил против Капабланки». Как будто Боголюбов не встречался со мной и не мог изучить моего шахматного лица за предшествующие 15 лет! Как будто он не мог перед этим важнейшим для него состязанием вдуматься в мои недочеты и постараться их использовать!

Этот недостаток соперника Алехин отметил еще в известной, раздерганной потом на цитаты статье «Мой матч с Боголюбовым», опубликованной накануне первого матча в американской прессе (цитируется по журналу «Шахматы» № 10, 1929):
«Насколько я мог заметить, Боголюбов в своем безграничном оптимизме всегда надеется почерпнуть новые силы для своих творческих замыслов в богатых данных своего природного таланта. Он рассматривает противника как превосходное экспериментальное поле для применения своего искусства и никогда не пытается изучить своего противника. Он часто надеется на чудо там, где необходимо точное знание. А это может повести к неожиданным провалам, которые могут подорвать уверенность в самом себе. Для Боголюбова же такая уверенность необходима превыше всего».

И вместе с тем, несмотря на указанные психологические минусы, я должен констатировать, что Боголюбов далеко не явился мне легким противником. Борьба с Капабланкой была по ряду причин труднее психологически – в чисто шахматном же отношении победа над Е.Д. досталась мне, несомненно, тяжелее, нежели над кубинцем. У Капабланки труднее выиграть отдельную партию, чем у Боголюбова, но при игре с ним не испытываешь и тени той напряженности, необходимости быть каждый момент начеку, как при схватке с теперешним немецким чемпионом. В чисто же художественном отношении Боголюбов в своем матче показал несомненно больше, чем Капабланка: три из пяти им выигранных партий (5-я, 14-я и 18-я) являются действительно первоклассными образцами беспощадного использования небольшого позиционного преимущества. Словом, несмотря на указанные неблагоприятные факторы и принимая их в расчет, Боголюбов, несомненно, вышел с честью из первого матча на чемпионат.

III. Настоящее

Теперь я получил новый вызов от Е.Д. на 1934 год. О формальных правах его говорить не приходится: в двух крупнейших турнирах, имевших место после нашего матча (Сан-Ремо и Блед), он добился прекрасных успехов (III и II призы) и в индивидуальных встречах имеет против меня за послевоенный период значительно большее количество выигрышей, чем кто-либо из других мастеров (семь против четырех у Капабланки и двух у нескольких других; точнее, только у двух: Нимцовича и Ейтса).

Блед, 1931. Историческое достижение Алехина: его отрыв от второго призера Боголюбова составил 5,5 очка! Рисунок из югославского журнала «Sahovski glasnik» с автографами соперников.

Как и в прошлый раз, ему, вероятно, удастся обеспечить финансовую сторону состязания – но, конечно, не эта сторона интересна для шахматной публики. Интересен лишь вопрос: что может дать этот новый матч в спортивном и художественном отношениях? Мне лично думается, что многое, и вот почему: несмотря на то что за последние годы мне удалось добиться значительно высших турнирных успехов, чем Е.Д., наши индивидуальные результаты с ним за этот срок (+1–1=2), формально равные, скорее окажутся в его пользу, если к ним применить качественный критерий. Если обе решенные партии можно признать более или менее равноценными, то нельзя объективно того же сказать о ничьих; в одной из них (Сан-Ремо) я, правда, имел некоторое время позиционный перевес – но зато в другой (Блед) Боголюбов имел явно выигрышное положение и не добился победы лишь благодаря случаю, имеющему место в подобных серьезных партиях примерно один раз на сто. И поскольку Боголюбов на этот раз серьезно отнесется (хотя бы уже в силу предыдущего опыта) к особенностям стиля своего «врага», – матч обещает быть весьма напряженным спортивно и содержательным качественно. Добавлю все же, что при полном признании высокого класса своего противника я имею полную веру, что мне и на этот раз удастся удержать свое звание, – уже потому, что и я, в силу причин, о которых не время распространяться, в первом матче не дал своего максимума. Но задача, во всяком случае, будет не легка.

В связи с проектом матча крайне интересно было, между прочим, прочесть заявление шахматного редактора «Возрождения», гроссмейстера С.Г.Тартаковера, о том, что «Боголюбов, несомненно, усилился со времени первого матча». Исходи такое заявление от кого-либо другого, оно не могло бы быть встречено без доли скептицизма: ведь всякому, интересующемуся ходом международной шахматной жизни, известно, что наиболее блестящие успехи Боголюбова (Пьештяни 1922, Москва 1925, Киссинген 1928) достигнуты им были в период до матча 1929 года. Однако в данном случае Тартаковер, очевидно, руководствуется не статистикой, а своим качественным анализом творчества Е.Д. за последние годы; если это так, то ему и книги в руки... И, главное, суть не в том, усилился или не усилился Боголюбов, – он достаточно большой шахматист, чтобы оказаться опасным, будучи самим собой, прежним Боголюбовым. Как с таковым и нужно будет с ним считаться.

Второй матч Алехин – Боголюбов (1934) не вызвал в мире такого живого интереса, как их первое единоборство. И это понятно: лучшие годы Ефима Дмитриевича были уже позади…

Наконец, последний, невольно возникающий и в известной степени злободневный вопрос: не был ли бы более своевременным матч на первенство с кем-либо из представителей молодого поколения? Как на этот, так и на вопрос о роли шахматной молодежи в настоящем и близком будущем постараюсь дать ответ в следующей статье.

«Последние новости» (Париж), 1 и 2 октября 1933

Эпилог. Между этим снимком и тем первым, на котором два великих русских шахматиста были сняты вместе, дистанция в 27 лет. «Алехин и Боголюбов анализируют в Варшаве свою партию. За столом сидит (в штатском) генерал-губернатор, рейхсминистр д-р Франк… Крайний справа Юнге» (фото и подпись из журнала «Deutsche Schachzeitung» № 11, 1941).

Александр АЛЕХИН
НАША СМЕНА

I. Мы и они

Не так давно С.Г.Тартаковер сделал в Русском кружке имени Потемкина доклад на тему о шахматной молодежи. На докладе я не был, но, зная тему и взгляды Тартаковера, могу, без опасения впасть в ошибку, сказать, какова была основная его мысль, каковы были выводы. Мысль – гимн молодому поколению, вывод – «молодежи принадлежит будущее». Это один из многих случаев, когда тема прямо подсказывает выводы, и слишком скользкой, неблагодарной работой было бы от них отступиться. Под гром аплодисментов докладчик возвещает истину, равноценную тому, что дважды два четыре или «Волга впадает в Каспийское море». Да, без сомнения, будущее принадлежит молодости – не только в шахматах, но и во всех областях жизни; так уж устроила природа. Но суть, право же, не в том. Интересно одно – каковым окажется это будущее, что оно сулит? Чем оно будет лучше или хуже прежнего?

Шахматы, как известно, можно рассматривать с трех основных точек зрения: 1) как фактор социального развития, 2) как спорт, 3) как искусство. И вот, в интересующем нас вопросе постараемся выяснить, что дало в этих областях шахматам наше поколение и что можно ожидать от следующего.

Прежде всего, социальный фактор: для того чтобы быть культуртрегером (от нем. Kulturtrager – носитель культуры) даже в очень скромной области, человеку нужно обладать каким-то минимумом общего интеллекта и той дозой джентльменства, которую вправе ожидать от всякого среднего индивидуума. И вот мне, видевшему три поколения мастеров (прежнее, наше и новое), возможно констатировать, что в этом отношении у молодежи всё обстоит вполне благополучно; не только новое поколение «не сдало» социально, но и во многих отношениях оно даже выше предыдущих двух. Вопрос – сложный и деликатный, коснусь его потому лишь в общих чертах.

В то время, когда во времена Ласкера, Тарраша и др. мастера-профессионалы были джентльменами лишь в виде исключения, теперь этот тип понемногу становится правилом. Молодые мастера – Эйве, Кэжден, Флор, Султан-Хан, Штольц, Элисказес, Микенас, Петров и ряд других (уже не говоря о моем безвременно исчезнувшем друге, бельгийском чемпионе Колле, бывшем в полном смысле слова шахматным джентльменом) являются тем, что на американском Slang’е соответствует О.К. Можно ли сказать то же о мастерах прошлых поколений? Увы – нет. Были блестящие исключения, только подтверждавшие правила.

Следовательно, если бы дело было лишь в том, чтобы бороться с десятилетиями укоренившимся (особенно в латинских странах) предубеждением против шахматных профессионалов, можно было бы признать, что сделан важный шаг вперед. Но есть, к сожалению, другие стороны вопроса, пожалуй, более важные.

Одна из них, например, – отношение молодежи к шахматам-борьбе, шахматам-спорту. С этой стороны не скажу, чтобы всё обстояло идеально. Правда, представители нового поколения очень охотно идут на единоборство со старшими мастерами – но это только естественно, так как в смысле репутации в этих случаях ils ont tout a gagner, rien a perdre (приобрести они могут всё, а терять им нечего – фр.). Но совсем иное можно наблюдать, когда дело доходит до встреч молодых между собой. Здесь они проявляют в большинстве случаев поистине куропаткинскую тактику (имеется в виду осторожная тактика генерала Куропаткина, командовавшего русскими войсками во время войны с Японией).

Ярко запомнился, например, эпизод из последнего тура бледского турнира (1931). Положение в тот момент было таково: у меня было 20 очков, у Боголюбова – 15, у Нимцовича и Флора (который, однако, заранее сыграл свою последнюю партию и поэтому уже не мог улучшить своего «scor’а»; результат – англ.) – 13,5; у Видмара, Кэждена и Штольца – по 13 очков. Из этого сопоставления видно, что в то время, когда первые два места были в прочных руках, вопрос третьего и следующих не был еще решен. Судьбу этих мест должны были по расписанию определить партии Нимцович – Колле, Пирц – Видмар и Штольц – Кэжден.

Югославский гроссмейстер, игравший вообще весь турнир ниже своей формы, уже через полчаса свел свою партию вничью и тем отпал как конкурент на третий приз. На других же двух досках разыгралась своеобразная трагикомедия, до тех пор мной невиданная.

Нимцович сравнительно быстро получил позиционный перевес против бельгийца и встал перед дилеммой: либо оставлять структуру позиции нетронутой, что обеспечивало ему ничью, либо форсировать выигрыш качества, но дать противнику некоторые шансы на атаку короля. При исключительной находчивости Колле в острых положениях эта последняя попытка могла даже угрожать Нимцовичу проигрышем партии и заслуженного третьего приза.

А за доской Штольц – Кэжден в это время происходило вот что: сделав первые двадцать ходов примерно в четверть часа (общеизвестный вариант ферзевого гамбита, где почти все фигуры еще на доске и конечного результата поэтому нельзя предугадать) и тем накопив массу времени, «les deux jeunes geants» (выражение Тартаковера; два молодых гиганта – фр.) вообще перестали играть и вместо этого поочередно стали ходить смотреть на партию Нимцовича, выиграет он, дескать, или нет? Нимцович, чуя, что за соседней доской творится нечто неладное, в тот момент переживал муки своеобразной «пытки сомнением»: рискнуть или не рискнуть играть на выигрыш? Наконец, так как у него уже не оставалось много времени на обдумывание, – он решился, рискнул, отразил затем контратаку и получил технически легко выигранный конец; но могло случиться и наоборот...

В тот же момент «молодые гиганты», окончательно убедившись в том, что ни тому, ни другому Нимцовича не нагнать, протянули друг другу руки и без дальнейшей игры согласились на ничью. Были ли подобного рода случаи в прежних турнирах – не знаю; слышать о них не приходилось.

Не было как-то раньше и того преувеличенного и мало совместимого с настоящей значительностью страха за свою репутацию, который характеризует нынешних молодых. Так, Флор и Эйве, выиграв каждый по одной партии во втором их матче (Карлсбад 1932), остальные шесть сводят вничью без тени борьбы. Так, Кэжден, начавший прошлой зимой крайне неудачно чемпионат Manhattan Chess Club’а, попросту выходит из турнира под предлогом заваленности литературной работой! И такого рода примеров – сколько угодно.

Правда, на это можно возразить, что такой страх за свою молодую репутацию объясним отсутствием опыта и с годами исчезнет. Что же, может быть; поживем – увидим. Но что вряд ли уже изменится (по крайней мере, у той части молодежи, которая сейчас особенно на виду), это характер качественной продукции «гигантов» и значение их как шахматистов-идеологов, вожаков современной мысли. Эти две стороны деятельности молодых слишком важны, чтобы на них не остановиться.

Начнем с качественного характера творчества молодых корифеев, то есть попросту их стилей. Стили эти за последние годы достаточно определились, и – увы – характерной чертой их (за одним лишь исключением) является отсутствие оригинальности. Не хочу этим сказать, что у каждого из этих послевоенных светил – назову Эйве, Кэждена, Султан-Хана, Пирца, Штольца – нет в манере чего-либо такого, что не отличало бы его от других игроков этой группы. Так, например, Эйве особенно силен в дебютах, Кэжден – в концах; у Флора один-два раза в год бывают (как, например, в одной из матчевых партий с Эйве и во встрече с Кэжденом в Фолкстоне) бурные прорывы не свойственного ему вообще чисто-тактического творчества; Штольц же по расположению преимущественно комбинационный игрок, и т.д., и т.д. Но нового в их партиях найти ничего нельзя; они только сумели, в большей или меньшей степени, освоить то абсолютно ценное, что было в идеях и писаниях лучших представителей двух предыдущих поколений, и превратить свои познания в мощное орудие практической борьбы.

Единственным исключением, о котором я упомянул, является Султан-Хан, да и то не в силу особой своей молодости (ему около тридцати), а потому, что нашим шахматам он научился сравнительно поздно, сначала искусившись и усовершенствовавшись в шахматах индусских. В этих последних, правда, очень много общего с нашими; но все же некоторые детали (как, например, отсутствие двойного дебютного хода пешки и превращение пешек на 8-й линии лишь в фигуры той вертикали, на которой эти пешки находятся) – в корне меняют всю технику начал и концов игр. Своеобразное новаторство Султан-Хана поэтому не есть следствие проникновения или опыта, а происходит от незнания и порой чисто-восточного любопытства: он сплошь и рядом доигрывает до предельного конца безнадежно-ничейные или безнадежно-проигранные положения – очевидно, в надежде открыть в них недоступные европейцам возможности... И поэтому стиль его, подкрепляемый к тому же незаурядной дозой интуиции, производит действительно не совсем обычное впечатление.

А что сказать о литературной деятельности выдающейся молодежи? Приятно, конечно, что ничего плохого – но, к сожалению, и хорошего тоже ничего, по весьма простой причине: деятельности этой, как правило, вообще не существует. Всё, что было написано ценного о современных шахматах, написано людьми двух предыдущих поколений. И пусть читатели не усмотрят в этом факте противоречия с констатированным сравнительно невысоким культурным уровнем прежних мастеров; ибо именно те блестящие исключения, о которых я упомянул, и создали всю современную литературу, воспитали новую шахматную мысль. Не говоря уже о более ранних (конца прошлого века), сделавших в свое время эпоху, трудах Тарраша («300 партий») и Ласкера («Здравый смысл в шахматах»); не говоря об обновителе шахматной Библии (Бильгера) К.Шлехтере и «отце литературного шахматного комментария» Г.Марко, – сравним только людей нашего поколения с «молодыми».

Кто из этих последних обладает литературной ясностью Капабланки, подлинно-глубоким новаторством Рети и Нимцовича, блеском Тартаковера, проникновением Зноско-Боровского? Правда, среди послевоенных шахматистов имеется блестящий стилист и тонкий знаток – венец Г.Кмох; но, во-первых, этому «молодому» уже под сорок, а во-вторых, он не может почитаться первоклассным мастером. Правда, часто пишет научно-шахматные статьи голландец М.Эйве; но статьи эти, полезные сами по себе, имеют в большинстве случаев лишь характер добросовестных и обстоятельных сводок последних дебютных достижений шахматной теории; общих конструктивных мыслей в них не найти.

Таково положение в настоящий момент. Может ли оно измениться в ближайшем будущем? Можно ли надеяться, что молодежь не только будет выявлять себя за доской, но и постарается наметить новые вехи развития шахматной мысли? Чтобы выяснить это, нужно заглянуть несколько глубже, выяснить, кто должен почитаться сейчас действительно молодым, на ком могут быть построены наши надежды.

II. Молодость жизненная и молодость шахматная

Кого можно сейчас считать действительно «молодым» в нашем искусстве? На это, в сущности, не так трудно ответить, если знать историю современных шахмат (то есть примерно за последние сто лет). Эта история с непреложностью показывает, что в громадном большинстве случаев мастер достигает апогея своей силы между 25 и 30 годами; но уже к 25 годам шахматный мир может более или менее точно определить, что он вправе от него ожидать.

Прилагая этот формальный возрастной критерий к новому поколению, мы придем к выводам, не только не опровергнутым действительностью, но в значительной степени ею даже подтверждаемым. Выводы эти гласят, что такие мастера, как Эйве, Кэжден, Штольц, Султан-Хан, Каналь, братья Штейнеры (не говоря уже о тоже послевоенных, но значительно более старших игроках вроде Грюнфельда и Земиша) и некоторые другие, достигли того максимума совершенства, какой им на долю был отпущен.

Максимум этот у некоторых из перечисленных игроков очень высок, и они по праву числятся в первом десятке современных корифеев. Будут у них еще, разумеется, и крупные одиночные успехи, быть может, даже несколько выше достигнутых ими до сих пор. Но нового, неожиданного, сенсационного шахматной массе ожидать от них не приходится – слишком уже определился их стиль, слишком достаточен опыт.

В следующую категорию – категорию молодых «на переломе» – следует включить (опять же формально) Флора, Пирца, Дейка, Лилиенталя и, кроме того, целый ряд dii minores (младшие боги – лат.; то есть второстепенные таланты), среди которых «послевоенные» – чехи, немцы и англичане находятся, пожалуй, на первом плане. От этих, несомненно, исключительно одаренных молодых людей как будто можно было бы ожидать дальнейшего совершенствования – и как это было бы желательно. Но тут нам придется столкнуться с маленькой поправкой к указанному формальному критерию. Об этой поправке я скажу дальше; необходимость ее вызывает сомнение в осуществлении указанных надежд.

Наконец, категория молодых настоящих les vingt ans et les moins de vingt ans (те, кому двадцать и меньше – фр.); в отношении этих последних дозволены все надежды, так как нет ни малейших данных предполагать, что они как-либо себя исчерпали. Во главе этой группы назову (среди тех, кого лично или по успехам знаю, а хочется верить, что еще много таких, которые себя очень скоро проявят) – Файна, Элисказеса, Микенаса и «таинственного незнакомца» из СССР – Ботвинника. О последнем я, на основании того, что видел из его партий и анализов, очень высокого мнения – и, разумеется, крайне жаль, что ему не приходится принимать участие в международных шахматных состязаниях. Что же касается трех остальных, то я беру на себя смелость предсказать 19-летнему нью-йоркцу Файну совершенно исключительную шахматную будущность – главным образом, потому, что он, по моему убеждению, за ближайшие годы еще значительно усилится. Будущее покажет, прав я или нет.

Теперь – несколько слов о поправке к возрастному критерию: дело в том, что о шахматной молодости игрока нельзя судить только на основании его возраста, – должны все-таки приниматься в расчет интенсивность и продолжительность его шахматной карьеры. Поэтому, например, 5-летний стаж Флора, занимающегося только шахматами, принявшего участие за этот срок в более чем 15 серьезных турнирах, сыгравшего ряд ответственных матчей и бесчисленное количество сеансов, – должен быть в смысле опытности признан равноценным 12-летнему стажу Эйве, принимающему участие в серьезных состязаниях лишь в периоды досуга от своей учительской деятельности. Для иллюстрации этого положения приведу один, думается, исключительно яркий пример.

Лет 15 тому назад, тотчас же по окончании войны, был вывезен родителями из какого-то польского местечка и начал гастролировать в крупных европейских центрах 9-летний мальчик, вызвавший повсеместно небывалую сенсацию. Мальчик этот (его имя Самуил Решевский) был на самом деле подлинным шахматным вундеркиндом; поражала не только сила его игры (которую можно было без преувеличения определить в среднюю международную первую категорию), но, быть может, главным образом скорость и острота его мышления. В несколько месяцев «Сэмми» приобрел репутацию одного из лучших игроков одновременных партий, и, повезенный затем в Соединенные Штаты, в течение двух лет гастролировал там с громадным художественным и материальным успехом. Затем Решевский вдруг исчез; перестал играть, о нем перестали писать. Было лишь известно, что его отдали в школу, что «вундеркиндовская» эпопея его кончилась. Это мудрое (и такое редкое!) решение родителей prodige’а (вундеркинд – фр.) можно было только приветствовать; но шахматистов все же не покидало любопытство – есть ли еще будущее у Самуила, вернется ли он опять к игре?

И вот после многих лет, на прошлогоднем конгрессе в Пасадене, мне пришлось впервые встретиться с Решевским как с одним из своих турнирных противников. Скажу прежде о «человеческом» впечатлении от общения с ним – оно было самое благоприятное. Ни тени заносчивости, какую можно было бы ожидать от вундеркинда, хотя бы и бывшего; спокойное достоинство и шахматная «скрытность» – кстати сказать, вполне типичные для представителей молодого поколения мастеров. И вместе с тем – самое безотрадное впечатление о Решевском-шахматисте! Не то чтобы этот студент-химик чикагского университета, не профессионал, играл более плохо; нет, он даже взял в турнире приличный приз и по силе не отличался от средних американских мастеров. Но от стиля его веет такой непроходимой скукой, отсутствием полета и – если бы дело не шло о таком изначала одаренном индивидууме – я бы сказал, даже бездарностью, – что все прочие участники состязания прямо не хотели верить своим глазам...

А как бы ни парадоксально показалось это явление, оно могло быть на самом деле объяснено достаточно просто: Решевский, проведший всё свое детство за профессиональными шахматами, в 24 года оказался шахматным стариком, устарелым, disabuse (разочарованный – фр.) и неспособным к творческой мысли. Молодость шахматная и молодость жизненная – две вещи вполне различные; об этом слишком часто забывают пресса и руководимое ею общественное мнение.

III. Перспективы

Выводы? Они немногочисленны и напрашиваются сами собой. 1) Нет никаких оснований утверждать, как это делают некоторые, – что теперешняя молодежь сильнее нашего поколения; спортивные и качественные достижения ее скорее доказывают обратное. Des jeunes geants Флор и Кэжден? Бросьте, милейший Савелий Григорьевич! Если они – jeunes geants, то мы-то с вами, имеющие против них в индивидуальных встречах определенно лучшие результаты, – сверх-geant’ы что ли? 2) Вместе с тем с удовлетворением можно констатировать, что последние 3–4 года выявился ряд совсем молодых талантов, еще далеко не сказавших своего последнего слова; в возможности их-то дальнейшего развития – наша обоснованная надежда на будущее. 3) Наконец, на последний вопрос, был ли бы более интересен мой матч за первенство с кем-либо из нового поколения (тем же Кэжденом или Флором), нежели чем с Боголюбовым, – отвечу определенно: с точки зрения газетной шумихи – несомненно, с точки зрения шахматного искусства – ни в коем случае!

«Последние новости» (Париж), 1 и 30 декабря 1933