среда, 25.12.2024

Расписание:

RSS

LIVE

КОНТАКТЫ

FIDE Women’s Grand Prix	29.10
Матч на первенство мира	20.11
Чемпионат мира по рапиду и блицу	26.12

Юрий Авербах
«Рейкьявик-1972: как это было?»

Эдвинс Кеньгис
«Одного хорошего шахматиста можно найти в любой стране»

Энциклопедия

Сергей ВОРОНКОВ,
журналист, историк

ПИКУБ И ЧЕ-КА

Эмиграция – большое зло, но рабство – зло еще гораздо худшее.
М.Алданов (1936)

П.П.Потемкин. Совсем забытое ныне в шахматах имя. Спросить кого из фанатов доски, только пожмут плечами; в лучшем случае вспомнят эффектную партию, выигранную Алехиным вслепую у какого-то Потемкина… Не посетуйте, Петр Петрович, вам ли, поэту и изгнаннику, не знать, как коротка человеческая память. Вы ж не чемпион мира, чтоб вас помнить? А впрочем… Если по частоте цитирования в шахматной литературе, то «какой-то Потемкин» заткнет за пояс многих чемпионов. Не верите? Ну и зря: именно его слова повторяем мы всякий раз, когда произносим девиз ФИДЕ «Gens una sumus».

Уже одного этого было бы достаточно, чтобы вписать имя Потемкина в анналы шахматной истории. Хотя сам поэт, думаю, удивился бы, узнав, за какой пустяк удостоен столь высокой чести: подумаешь, придумал девиз? Да при желании он мог сочинить целую поэму в честь новорожденной шахматной федерации, вдобавок экспромтом, на глазах у зрителей – словно пушкинский Импровизатор из «Египетских ночей»!

РОЯЛЬ КАИССЫ

Да, он был редкостно талантлив. Еще один «осколок разбитого вдребезги» поэтичного, изысканно-порочного, пронизанного солнцем и мистикой Серебряного века. Но если Евгений Александрович Зноско-Боровский – плоть от плоти русской классики, и страстность, угадываемая в его натуре, как бы притушена «гумилевской» холодинкой, стремлением к совершенству, то муза Потемкина беззаботна и весела, для него поэзия – вечная рулетка рифм, на которой он мог играть без устали, каламбуря и лицедействуя, ёрничая и забавляясь… Это была игра вдохновения, божественный экспромт!

Должно быть, именно этого чувства полета не хватало ему в шахматах, где любой экспромт за доской оплачен годами школярства и унылой зубрежки. Необходимость запоминать кучу дебютных вариантов, изучать технику эндшпиля наверняка вызывала у Потемкина зевоту. Но вот играть в шахматы он любил! Регулярно принимал участие в турнирах Петербургского шахматного собрания, при этом не чурался черновой работы: в январе 1913-го стал заведовать турнирной частью, через год – инвентарем. Его звездным часом стала победа над самим Капабланкой в закрытом сеансе, устроенном 7 января 1914 года для «сливок» столичного общества – членов Госсовета, Думы, профессоров и т.п. Из 20 партий кубинец проиграл тогда только две! Потемкин входил в оргкомитет турнира гроссмейстеров в Петербурге, а летом 1914-го находился в Мангейме в качестве зрителя, но успел вовремя уехать (ему не надо было дожидаться выдачи призовых денег, что роковым образом задержало русских шахматистов).

В предвоенные годы он не раз встречался за доской с Алехиным (одну из своих побед тот включил в сборник «Мои лучшие партии», к ней мы еще вернемся), причем не только в официальных соревнованиях, но и, как тогда говорили, в приватной обстановке. «Часто Алехин и Прокофьев (студент консерватории, большой поклонник шахмат) приходили ко мне на квартиру, – вспоминал на склоне лет актер и режиссер Константин Рауш. – Мы устраивали четверные турниры. Четвертым был поэт из «Сатирикона» Петр Петрович Потемкин. В пылу сражения мои талантливые товарищи в полной мере показывали свой темперамент. Алехин серьезно убеждал нас, что станет чемпионом мира, Прокофьев в тон ему обещал стать великим композитором, ну а Потемкин предрекал себе известность в поэтическом мире… После шахматных баталий Сергей Сергеевич садился за рояль, играл Листа, Шопена – он их особенно любил». Бывший барон Рауш фон-Траубенберг (после октябрьского переворота он, как и другой известный в шахматах барон – фон-Фрейман, отбросил от греха подальше титул вместе с дворянским «фон») деликатно умалчивает о том, что чаще они все-таки сражались не в шахматы, а… в карты! Об этих карточно-шахматно-музыкально-поэтических посиделках за бутылочкой-другой красного вина, я знаю, есть записи в дневниках Прокофьева, но увы: полностью они до сих пор не обнародованы, и можно лишь предвкушать, сколько всего сокрыто там. Ведь эти молодые люди не просто принадлежали к интеллектуальной элите общества – в каждом из них ярко горел прометеев огонь творчества. Скульптор, поэт, музыкант и шахматист – какое дивное соцветие!

Редкая удача: объектив фотоаппарата К.Буллы запечатлел вместе Александра Алехина (в мундире) и Петра Потемкина (вверху справа). Между ними Б.Грегори и Е.Боголюбов, внизу Н.Кутлер, Г.Левенфиш и Я.Таубенгауз. Фрагмент снимка из журнала «Нива» (№ 7, 1914) членов Комитета участников Всероссийского турнира маэстро в Петербурге.

Я уже давно заметил: тот мощный всплеск русской культуры, который получил название «Серебряный век», имеет одну парадоксальную на первый взгляд особенность: все его виднейшие представители, несмотря на подчеркнутый внешний индивидуализм, в действительности тесно связаны между собой, существуют в пространстве не каждый сам по себе, а как бы дополняя друг друга, составляя единое целое. Задев одну струну, неизбежно вызываешь звучание всего оркестра… В чем здесь причина? Быть может, в том, что классическое образование объединяло прежде всего духовно, независимо от профессий, интересов, партийных различий, а по одному родовому признаку – принадлежности к мировой культуре.

Шахматы тогда еще не успели выродиться в спорт, а тоже были частью мировой культуры. Поэтому мало кто в том оркестре хотя бы изредка не касался черно-белых клавиш на рояле Каиссы…

Николай Гумилев. «В Хараре мы остановились в греческом отеле, единственном в городе, где за скверную комнату и еще более скверный стол с нас брали цену, достойную парижского Grand Hotel’а, – читаем в третьей главе его «Африканского дневника». – Но все-таки приятно было выпить освежительного пинцерменту и сыграть партию в засаленные и обгрызенные шахматы». А знаете, что он делал в камере Петроградской ЧК в ожидании расстрела? Сохранилась его записка жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы».

Александр Блок. «Спокойный, очевидно очень сильный, одетый в сюртук, всегда доверху застегнутый, говорил мало, в шахматы с Пястом играл с интересом, но, кажется, не был сильным игроком». Это свидетельство Виктора Шкловского подтверждает и сам поэт Владимир Пяст, научивший Блока шахматной игре: «В карты он не играл; в шахматы играл, но слабо. И, однако, ко всем этим чуждым ему человеческим слабостям относился не только с терпимостью, но и с уважением, видя в них элементы, в каких-то отношениях обогащающие мировое целое. У меня было довольно позднее (года 1914-го) блоковское письмо, где он исключительно пишет об одном: просит оказать содействие какому-то ремесленнику для входа в Шахматное общество, где тому хотелось бы развернуть свои таланты». Однако, как явствует из писем Блока, в 1917 году во время отбывания так называемой окопной повинности (табельщиком) в Пинских болотах, он каждый вечер играл в шахматы!

Не спорю, для обоих мэтров шахматная игра была чем-то вроде забавы, служа им отдохновением от поэтических трудов. Но сам факт, на мой взгляд, очень показателен. Много ли вы сейчас найдете поэтов, музыкантов, писателей, художников, которые любят на досуге играть в шахматы? А тогда это было обычным явлением; я уж не говорю о советских временах, когда увлечение шахматами в творческой среде приняло массовый характер. Кто-то отмахнется: подумаешь, перестали поэты играть в шахматы, чего они в них вообще понимают? И будет неправ. Возможно, именно благодаря вниманию людей искусства шахматная игра некогда тоже почиталась за искусство.

СВОБОДНЫЙ ТРУБАДУР

Несмотря на страстное увлечение Каиссой, главной музой-вдохновительницей для Потемкина все-таки была Мнемозина. С поэзии и начнем. Точнее – с уникального очерка поэта Александра Кондратьева «Из литературных воспоминаний. П.П.Потемкин», ссылки на который нет даже в статье о Потемкине в многотомном издании «Русские писатели. 1800–1917». С этой давней, вполне случайной, находки в варшавской эмигрантской газете «За свободу!» (14 ноября 1926) и началось когда-то мое узнавание Потемкина.

«Творчество его было по преимуществу “уличного” содержания. Потемкин был поэтом ночного Петербурга, рисовавший гурий Невского проспекта в те часы, когда догорают над Пассажем электрические часы “Омега”, когда холодный ветер дует по опустевшей просторной улице и озябшие труженицы ночи, встречаясь в поисках работы, болтают друг с другом, стараясь раскурить потухающие папироски» (здесь и далее текст в кавычках без указания автора принадлежит Кондратьеву).

Ночью серая улица…
Слепые дома…
Папироска моя не курится,
не знаю сама,
с кем мне сегодня амуриться?

Эти пять строк стали визитной карточкой Потемкина. Его эпатажные миниатюры, в которых он представал то бульварным ловеласом, то циничным насмешником, то нежным хулиганом, входят в городской фольклор; он нарасхват в лучших сатирических журналах, а на литературных вечерах удивляет своими экспромтами. «Для него ничего не стоило написать остроумное стихотворение на заданные рифмы, причем стихотворение это являлось вместе с тем и акростихом имени, отчества и фамилии автора».

Поэтические состязания были тогда в моде. Молодой поэт с легкостью брал призы, но вот за участие в конкурсе журнала «Золотое руно» на скользкую тему о дьяволе едва не поплатился. «Потемкинский “Дьявол” имел большой успех в гостиной у Федора Сологуба (считавшегося знатоком по сатанизму) и других литературных салонах. После этого успеха Потемкин заинтересовался на некоторое время чертовщиной и выписывал из книг моей библиотеки рецепты ведьмовских мазей для полета на шабаш (так вот откуда, оказывается, брала рецепты для своей чудесной мази булгаковская Маргарита! – С.В.). Один из них при исследовании, сделанном его знакомой девицею-фармацевткой, оказался, по слова м поэта, безусловно смертельным, другой же – весьма опасным для здоровья…»

Первый сборник «Смешная любовь» (1908) закрепил за Потемкиным образ этакого гривуазного поэта-кота, гуляющего сам по себе, и вызвал брань в газетах. «Из Риги от старой матери в Петербург к заблудшему сыну пришло огорченное письмо, и к нему была приложена газетная вырезка из двух кусков, заботливо сшитых белой ниткой, – вспоминал критик Петр Пильский. – Тогда “Петруше” Потемкину шел 22-й год, и я помню его в мундире с синим воротником. У него была… да, пожалуй, это самое точное определение – у него была веселая мрачность. В его литературной душе, как и в его человеческом облике, уживчиво сочеталось простодушие с иронией. Впрочем, эта тайная ироничность никогда не заострялась в насмешку; она оставалась неизменно шутливой».

Блок назвал его «свободным трубадуром питерским», а Брюсов писал: «Потемкин сразу сделался маленьким “мэтром”, создателем своего стиля и чуть ли не своей школы». Действительно, в его стихах находили потом то будущего Олейникова, то Маяковского, который, по свидетельству Корнея Чуковского, любил декламировать «Папироска моя не курится» и «Жили-были два горбуна» – еще один потемкинский хит той поры:

Жили-были два горбуна,
он любил и любила она.
Были длинны их цепкие руки,
но смешны их любовные муки,
потому что никто никому,
ни он ей, ни она ему,
поцелуя не мог подарить –
им горбы мешали любить.

Портрет Потемкина работы Владимира Маяковского. Рисунок был сделан с натуры во время одного из выступлений поэта-сатириконца.

Кстати, Маяковскому мы обязаны портретом Потемкина. Создан он, скорее всего, в 1915 году, когда Маяковский начал печататься в «Новом сатириконе», где сотрудничал Потемкин. Великий поэт был отменным рисовальщиком, а в тот год рисовал особенно много. Репин был поражен точностью его руки: «Уж вы на меня не сердитесь, но, честное слово, какой же вы футурист… Самый матерый реалист. От натуры ни на шаг и чертовски уловлен характер». То же можно сказать об этом портрете. Хотя глаз нет, лицо отнюдь не кажется маской. Чувственные губы, мощный нос, волевая ямочка на подбородке – сразу видны темперамент и честолюбие. Наложите эти скупые штрихи на словесное описание: «Потемкин был высокого роста, ежиком остриженный, темноволосый, худощавый студент, с продолговатым лицом», – и перед нами живой человек!

Упоминание о студенте не случайно. Потомственный дворянин (родился в Орле 2 мая 1886 года – на доме № 61 по Карачевской улице теперь мемориальная доска; отец был служащим Риго-Орловской железной дороги, руководителем местного драмкружка), Петр в 18 лет поступил на физмат Петербургского университета. Но вскоре его захватила жизнь литературной богемы, и стало не до учебы. «Не знаю, часто ли он бывал в университете, но несомненно, что лучше всего чувствовал он себя в биллиардной комнате ресторана “Вена”. Как рыба в воде ощущал он себя и в атмосфере накуренных редакционных комнат недолговечных газет и журналов того горячего времени, в ожесточенных спорах скорее гонорарного, чем идейного характера». Столь же естественно смотрелся в роли салонного льва: «Далекие воспоминания рисуют мне его на костюмированном балу у Сологуба, где Петр Петрович делил свое внимание между артисткой Яворской (у ног которой лежал на полу в позе отдыхающего тигра) и молоденькою тогда, свежей и красивой барышней по фамилии Хованская. Танцуя, он представлял с ней прелестную пару…»

Устав грызть не милый сердцу гранит науки, Потемкин в 1909 году перевелся на историко-филологический факультет. По воспоминаниям Пяста, «он числился на том же романо-германском отделении, которое выбрал себе и я, на котором был и впервые в ту весну появившийся на горизонте О.Мандельштам и Н.Гумилев. Все, кроме Потемкина-германиста (он прожил в детстве некоторое время в Риге и считал себя связанным с немецким языком и культурой), были романистами…» Но вскоре поэт был все же уволен из альма-матер, успев запомниться «вечным студентом» и завсегдатаем курилки.

САТИРИКОНЕЦ

Сам Потемкин об этом ничуть не жалел. Он давно уже хотел полностью отдаться литературной работе. И случай представился. В 1908 году начал выходить «Сатирикон» – знаменитый журнал Аркадия Аверченко, в котором сотрудничали лучшие «смехачи» той эпохи Саша Черный, Тэффи и Дон-Аминадо. Двадцатидвухлетний Петр Потемкин тоже стал постоянным автором журнала, одно время подвизался даже секретарем редакции с жалованьем 50 рублей в месяц (для сравнения: за победу в одном из петербургских турниров 1912 года Алехин получил 80). «К этому присоединялась построчная оплата за стихотворения и фельетоны в стихах, которые он мог выкачивать из себя в любом количестве. Сотрудничал П.П., правда недолго, и в журнале “Аполлон” (там секретарем был Зноско-Боровский. – С.В.), где ему принадлежал отдел “Пчелы и осы Аполлона”».

Это были звездные годы Потемкина. В своих еженедельных фельетонах он создал целую панораму обывательской жизни – черноусые кавалеры, влюбленные парикмахеры, мальчишка-подмастерье, кадеты, корнеты, околоточные надзиратели, приказчик из лавки, таперы, кухарки, дворники… Многие из этих стихов вошли в посвященный жене – уже знакомой нам актрисе Евгении Хованской – сборник «Герань» (1912), удостоившийся похвалы самого Гумилева: «Кажется, поэт наконец нашел себя. С изумительной легкостью и быстротой, но быстротой карандаша, а не фотографического аппарата, рисует он гротески нашего города, всегда удивляющие, всегда правдоподобные. Легкая меланхолическая усмешка, которая чувствуется в каждом стихотворении, только увеличивает их художественную ценность».

А вот Брюсов, напротив, увидел в сборнике увядание лирического дара Потемкина, «явно расточившего свое дарование, в котором было что-то острое, на еженедельной службе у “Сатирикона”: дешевое остроумие, дешевая ловкость стиха».

Такой разброс мнений не должен удивлять. «Распробовать вкус поэзии Потемкина было трудно, как крутить обеими руками в противоположных направлениях с разной скоростью, ибо требовалось умение одновременно воспринять и лирику, и гротеск, – объясняет виднейший исследователь Серебряного века Роман Тименчик. – Газетная репутация у Потемкина была неважная, называли его почему-то “литературным мародером”… “Большая публика”, как всегда, не желала отделять поэта от авторской маски, успокоившись на том, что это очередной капитан Лебядкин, и надолго презрела “хулигана” и “кота”».

От Потемкина тогда многие отвернулись. Блок встречает его стихи в альманахе новой поэзии фразой: «Это уже какая-то нестроевая рота», Брюсов в своей рецензии вовсе его не упомянул, Вячеслав Иванов читает ему нотации за «хулиганство»… Символистская элита вообще отказывает потемкинской поэзии в признании, считая ее «низким жанром». Но его ценят Чуковский, Кузмин, Маяковский, друзья-сатириконцы Аверченко, Саша Черный, который напишет потом о нем: «Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?» Да и Гумилев видел в Потемкине «одного из самых своеобразных молодых поэтов современности», в 1911 году пригласил его на первое заседание «Цеха поэтов» и даже провел одно из заседаний на его квартире.

Познакомились они еще в начале 1909-го, и пару лет Потемкин входил в ближний круг Гумилева. Весной затеяли издание поэтического журнала «Остров», но дальше двух номеров дело не пошло. Осенью друзья-поэты – Гумилев, Кузмин, Потемкин и А.Толстой – поехали в Киев, чтобы выступить на литературном вечере. Поездка стала судьбоносной для Гумилева (Анна Ахматова согласилась наконец стать его женой) и… памятной для Потемкина: он тоже не устоял перед колдовскими чарами юной поэтессы. В дневнике Павла Лукницкого, биографа Гумилева, есть запись: «В.Щеголева (подруга Ахматовой. – С.В.) рассказывала, что Потемкин был влюблен в Анну Андреевну. А.А. говорит, что никогда этого не знала, потому что Потемкин не высказывал этого (да и Щеголева вспоминает, что Потемкин, говоря о своей влюбленности в А.А., добавлял, что она никогда об этом не узнает). А.А. помнит, что действительно Потемкин, бывало, подсаживался к ней в “Бродячей собаке” и говорил какие-то “многозначительные и непонятные” вещи...»

Вспоминая Потемкина в январе 1926 года, когда тот уже был в Париже, Ахматова «говорила, что он был громадного роста, силач, борец, пьяница, и когда напивался – дебоширил вроде покойного Есенина. Поэтому за ним всегда присматривали приятели и не давали ему пьянствовать». Вот запись в дневнике Михаила Кузмина, сделанная в сентябре 1910 года, накануне второй поездки Гумилева в Африку: «В “Аполлоне” был Гумми с седлом. Женю (Зноско-Боровского. – С.В.) долго ждали. Пошли обедать втроем и потом на Негритянскую оперетку, оказавшуюся вздором. Сначала было весело. Но потом Потемкин и Гумилев напились…»

«БРОДЯЧАЯ СОБАКА»

А уж как весело бывало по ночам в «Бродячей собаке», пока хмель и усталость не навалятся тяжким предутренним грузом на служителей муз! Знаменитый арт-подвал на Михайловской площади, чью вывеску украшал худой белый пудель хозяина кабаре, добрейшего Бориса Пронина, более трех лет (1912–15) привечал поэтов, художников, актеров, музыкантов – такого средоточия художественного гения в одном месте не было больше нигде во всей России. Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Игорь Северянин, Кузмин, Тэффи, Саша Черный, Мейерхольд, Петров-Водкин, Добужинский, Леонид Андреев, Сологуб, Маяковский… Все так ярко, ну просто дьявольски талантливы, что в моем привычном к шахматным аллюзиям мозгу невольно возникает сомнение: уж не перепутан ли на вывеске цвет пуделя?

Шутка, конечно. Хотя идея черно-белого перевертыша с привкусом чертовщины вполне в духе Потемкина, завзятого шахматиста и поклонника (пусть недолго) сатанизма, который был одним из создателей кабаре и во многом определял его лицо. В «Бродячей собаке», по выражению Осипа Мандельштама, «господствовал ”гений” Потемкина, автора великой англо-негритянской трагедии “Black and White”» (и здесь черно-белые – ну, точно с пуделем нечисто). Упоминание о Потемкине-драматурге отнюдь не случайно. Сочинять модные тогда маленькие пьески – скетчи – он начал под влиянием знакомства с театральными постановщиками и художниками, приобщившими молодого поэта к миру театра и балета. В 1908 году Всеволод Мейерхольд ставит его «Петрушку», и с той поры Потемкин – участник всех петербургских кабаретных начинаний (шли его пьески и в московском театре «Летучая мышь», к созданию которого он тоже приложил руку).

«Деловая душа “Бродячей собаки” воплощалась в Борисе Пронине, артистическая – в Потемкине, – вспоминал поэт Николай Оцуп. – Автор коротких и остроумных скетчей, написанных специально для подмостков “Бродячей собаки”, он сам их ставил, нередко играя в них главную роль. Он очень искусно танцевал, умел поддерживать веселье, отлично умел вызвать на “поединок остроумия” любого из посетителей “Собаки” и подавал реплики меткие, веселые, всегда корректные. Многие завсегдатаи звали его просто Петей Потемкиным, никогда не произносилось это имя с фамильярностью, но всегда с улыбкой симпатии».

ОТ ШАХМАТИСТА – К ПОЭТУ!

Известно, что под сводчатым потолком «Собаки» процветала игра в шахматы, хотя единственное подтверждение этому я нашел только у Шкловского: «Пяст, высокогрудый, длинноголовый, яростно спокойный и напряженно пустой, приходил в “Бродячую собаку” играть в шахматы. Он был товарищем по университету Александра Блока, любил ходить с ним…» Блок, правда, в «Собаке» бывал редко, но и без него партнеров для Пяста там хватало: Потемкин, Зноско-Боровский, Гумилев…

Пора уже сказать, что для Потемкина именно шахматы, а не поэзия были первой любовью. Он и поэтом-то, оказывается, стал через шахматы! (Это вам не от шахматиста – к машине.) Его университетский друг, поэт Владимир Пяст устраивал у себя по субботам турниры для знакомых шахматистов. В ожидании хода противника Петр обычно листал символистские сборники, в изобилии лежавшие вокруг, но восторга они у него вовсе не вызывали. Скорее наоборот: по словам Пяста, «Потемкин собирался пройти естественный факультет университета, затем поступить на III курс медицинской академии, а окончив ее, ехать за границу для ознакомления с новейшими психиатрическими методами, имея в виду научно доказать, что произведения клинических душевнобольных по существу ничем не отличаются от декадентских и символических стихотворений». Однако чтение сборников дало обратный эффект: осенью 1905 года, на втором курсе, Потемкин сам увлекся стихописанием!

Пяст: «Клянусь, я ни малейшим образом не собирался сделать “поэтом” своего тогдашнего приятеля! Отнюдь не я, но сами Бальмонт, Брюсов, Вячеслав Иванов – а более всех Андрей Белый и Александр Блок, с подражания чьей дегенеративности он и начал в своих серьезных стихах, – силою своего громадного таланта сделали почитавшего их стихи в промежутках между “ходами” шахматиста – поэтом».

Но странное дело: следов шахмат в поэзии Потемкина вы не найдете. Единственное исключение – «шахматная басня», созданная им на пике первой русской революции и напечатанная в журнале «Сигналы» (№ 1, 1906):

ПЕШКА, КОРОЛЬ И ФЕРЯЗЬ

В своем бессилии уверясь,
Сказала Пешка: «Друг мой, Ферязь,
Скажи мне, отчего, как я ни бьюсь,
Всё в короли не проберусь.
Хотя не скрою,
Фигурой сделаться могу любою?»
«Утешься, не горюй о том, –
Ей Ферязь говорит с усмешкой, –
Ты не бываешь Королем,
Зато Король бывает пешкой».

Басня была подписана псевдонимом Пикуб («пи» в кубе – по инициалам автора), что сразу же сделало его известным в либеральных кругах: ведь объектом сатиры служил сам царь!

Несмотря на очевидную удачу в совмещении шахмат и поэзии, больше Потемкин к шахматной теме не обращался. Похоже, она вообще была тогда не в ходу у «смехачей». Перелистав две годовые подшивки «Сатирикона», я обнаружил лишь одно упоминание шахмат – да и то в виде комикса! Пикантная деталь: эти шесть рисунков с подписями появились в разгар международного турнира в Петербурге – в номере за 9 мая 1909 года.

К сожалению, насладиться этим, возможно, первым в России (а вдруг и в мире?) шахматным комиксом у нас не выйдет. Поскольку копировать «Сатирикон» в Российской государственной библиотеке запрещено, я могу привести только подписи, а сами рисунки придется изображать словами (выделены курсивом).

ШАХМАТЫ
(страшная история шахматиста)

1. Играя в клубе двое суток без перерыва, он почувствовал, что мысли его стали мешаться… (Наш герой сидит за шахматной доской в клубах папиросного дыма.)

2. …Вышел с распухшей головой.

– Куда мне ходить? – задумался он. – Э, пойду-ка я сюда. (Стоит перед клубом.)

3. – Э, черт! Здесь, оказывается, стоит тура! (Уткнулся в тумбу для объявлений.) Гм… Ход закрыт. Пойду по диагонали.

4. – Боже! И здесь хода нет! Вражеский конь мешает… (Ощупывает лошадь, запряженную в телегу.) Попробуем сюда!

5. Пошел боковой улицей…

– Черт возьми! Офицер стоит… (Повис на руке офицера, идущего с дамой.) И здесь хода нет.

6. Постоял минуту в ужасе и раздумье… Видя, что все ходы ему закрыты, – махнул рукой, проворчал:

– Мат королю!

И лег под забором.

Поверьте, картинки не сильно добавляют остроумия этому тексту. Однако если вы думаете, что журнал намеренно задался целью окарикатурить шахматистов, то напомню: Куприн написал «Марабу» как раз в 1909 году. Видно, таково было тогда отношение к шахматам у «широкой публики»…

СОАВТОР ГЕНИЯ

В поэзии Потемкин исповедовал концепцию «городской сказки», о чем признался в письме поэту Иннокентию Анненскому (с которым был дружен; тот – редкая честь – однажды посвятил ему акростих): «Мне даже кажется – не будь у города обманчивой фантастической личины, разгадай все его изнанку – рецепты да счета, убедись в том, что кроме них ничего нет в городе, никто и жить бы в нем не стал». Так и в шахматах: его привлекала сказочная неисчерпаемость игры, невозможность просчитать всё «до донца», ореол таинственности, даже мистики. И проиграв Алехину знаменитую партию в сеансе вслепую на 28 досках (Париж, 1 февраля 1925), Потемкин, наверное, испытал восторг перед мощью человеческого гения! В компьютерных, лишенных «фантастической личины» шахматах, с их разгаданной и просчитанной изнанкой, он «и жить бы не стал»…

В какую силу играл Потемкин? В Петербургском шахматном собрании он числился по первой категории, хотя по дошедшим до нас партиям с Алехиным этого не скажешь. Их парижская жемчужина слишком затаскана, а вот в питерской миниатюре нужно, оказывается, кое-что уточнить.

ПОТЕМКИН - АЛЕХИН
Сицилианская защита B20
Зимний турнир Петербургского шахматного собрания, 26 января 1912
Комментирует А.Алехин

1.e4 c5 2.g3. Хорошая система игры против сицилианской защиты, кстати, очень любимая Чигориным. Она также неоднократно с успехом применялась в последних турнирах Таррашем.

2...g6 3.Bg2 Bg7 4.Ne2 Nc6 5.c3. Однако продвижение d2-d4, подготовляемое этим ходом, не в духе избранной системы. Белым нужно просто развивать свои фигуры посредством 5.Nbc3, 6.d3 и 0-0.

5...Nf6 6.Na3. Этот неудачный ход позволяет черным быстро добиться преимущества. Явно лучше было 6.d4 cxd4 7.cxd4 d6, хотя и в этом случае центральные пешки белых были бы несколько слабы.

6...d5. Конечно!

С дебютом этой партии какая-то чехарда. В «Моих лучших партиях»: 6...d5 7.exd5 Nxd5 8.d4 cxd4 9.cxd4 0-0 10.Nc2. В сборнике Панова: 8.Nc2 0-0 9.d4 cxd4 10.cxd4. В «Шахматном вестнике» (№ 12, 1915): 6...0-0 7.d4 cxd4 8.cxd4 d5 9.exd5 Nxd5 10.Nc2. Кто же прав?

Согласно первоисточнику – никто! Верный порядок ходов обнаружил Вадим Файбисович в шахматном отделе газеты «St. Petersburger Herold» (13 февраля 1912): 1.e4 c5 2.g3 Nc6 3.Bg2 g6 4.c3 Bg7 5.Na3 Nf6 6.d4 cxd4 7.cxd4 d5 8.exd5 Nxd5 9.Ne2 Bg4 10.Nc2 0-0. Двойная путаница у Алехина вызвана, вероятно, тем, что оба раза – и для журнала, и для книги – он восстанавливал дебют партии по памяти...

Мы все-таки последуем его «книжной версии», дабы не искажать авторскую мысль (С.В.).

7.exd5 Nxd5 8.d4. После этого хода пешка d4 непоправимо слаба, но 8.d3 было бы немногим лучше.

8...cxd4 9.cxd4 0-0 10.Nc2 Bg4 11.f3. Альтернатива 11.Be3, Qd2 и Rd1 тоже была незавидной.

11...Bf5. С угрозой выиграть пешку после Bxc2.

12.Ne3 Qa5+. Лишая белых рокировки, так как в случае 13.Qd2 черные выигрывают фигуру ходом 13...Nxe3!

13.Kf2 Ndb4! Грозит, между прочим, Bd3 с выигрышем пешки «d».

14.Nxf5 Qxf5 15.g4. Позиция белых сильно скомпрометирована; поэтому они ищут осложнений, в которых, может быть, противник случайно запутается.

15...Nd3+ 16.Kg3. Если 16.Kg1, то 16...Qb5, и белые не могут играть 17.Nc3 из-за 17...Bxd4+.

Если 16.Ke3, то 16...Bxd4+ 17.Nxd4 Qe5+ 18.Kxd3 Rad8 с выигрывающей атакой.

Точнее 18...Nb4+! (не пуская короля на с2) 19.Kc3 Rfd8! 20.Qe2 Rac8+ 21.Kb3 Qd5+, и король быстро гибнет (С.В.).

Сделанный белыми ход позволяет черным красиво закончить партию.

16...Nxd4!! 17.gxf5. Если 17.Nxd4, то 17...Qe5+ с легким выигрышем.

17...Nxf5+. И мат в 2 хода: если 18.Kg4, то 18...h5+ и затем мат конем или слоном; если 18.Kh3, то 18...Nf2 – чистый мат.

Так же кончается партия и в «Шахматном вестнике». А вот в «St. Petersburger Herold», по свидетельству Файбисовича, концовка иная: 18.Kg4 Nf2+ 19.Kf4 e5+ 20.Kg5 h6#. Но если с порядком ходов в дебюте Алехин попросту ошибся, то здесь явно слукавил. Видимо, ему было неудобно, что он зевнул более короткий путь, и Александр Александрович решил «подработать» шедевр.

ТОЧКА НЕВОЗВРАТА

Первый удар по литературно-артистической жизни Петербурга нанесла война. Кто-то был мобилизован, кто-то, подобно Гумилеву, попросился в армию «охотником» – так называли тогда добровольцев. Опустела и «Бродячая собака»: с первых месяцев войны ушли на фронт Гумилев, Зноско-Боровский, Саша Черный, Пяст, даже тихий, штатский Мандельштам поехал в прифронтовую Варшаву, пытаясь вступить в войска санитаром…

Потемкин до 1916 года был постоянным фельетонистом газеты «День», из чего можно заключить, что всё это время он пребывал в столице. Свидетельством тому – и стихотворение Игоря Северянина, написанное уже после кончины Петра Петровича и опубликованное в варшавской газете «За свободу!» (28 ноября 1926). Не удивлюсь, если та публикация так и осталась единственной.

ПОТЕМКИН

Его я встретил раза два в гостиной
У Сологуба в грешный год войны,
Когда мы были пьяны и гнойны
Своей опустошенностью гордынной…

Американцем он казался: длинный,
Проборчатый – как янки быть должны, –
В сопровождении своей жены –
Красавицы воистину картинной.

О чем он пел? Кому он отдал рань
Своей души? Простецкая герань
К цветам принадлежит, что ни скажите…
Над пошлостью житейскою труня,
Незлобивость и скромность сохраня,
Посильно он рассказывал о быте…

В марте 1915 года кабаре прикрыли (якобы за незаконную продажу спиртного), но неутомимый Пронин вскоре подыскал другой подвал – на Марсовом поле, названный им «Привалом комедиантов». Старожилы именовали его по-прежнему «Собакой», но былого радушия уже не было. Ощущение надвигающейся катастрофы витало в воздухе. Жизнь менялась на глазах, менялся и состав приходящих. Георгий Иванов в «Петербургских зимах» запечатлел для истории фантастический эпизод: «Летом 1917 года там за одним и тем же “артистическим” столом сидели Колчак, Савинков и Троцкий». Кабаре дотянуло до начала 1918 года, а потом тихо сгинуло, раздавленное ужасом военного коммунизма.

«Холодно. Полутемно. С улицы слышны выстрелы… Вдруг топот ног за стеной, стук прикладов в ворота. Десяток красноармейцев под командой безобразной, увешанной оружием женщины вваливаются в “Венецианскую залу”.

– Граждане, ваши документы!

Их смиряют какой-то бумажкой, подписанной Луначарским. Уходят, ворча: погодите, доберемся до вас… И снова – оплывающие свечи, стихи Ахматовой или Бодлера; музыка Дебюсси или Артура Лурье…

“Привал” не был закрыт, он именно погиб, развалился, превратился в прах. Сырость, не сдерживаемая жаром каминов, вступила в свои права. Позолота обсыпалась, ковры начали гнить, мебель расклеилась. Большие голодные крысы стали бегать, не боясь людей, рояль отсырел, занавес оборвался…»

Фреска апокалипсиса! Это не о гибели кабаре, даже не о конце Серебряного века; это – метафора гибели целой цивилизации. Когда «большие голодные крысы», увешанные оружием и кроваво-красными звездами, «стали бегать, не боясь людей». И убивать их. Во имя своего, крысиного, светлого будущего.

«И СТРАШНО ТЕМ, ЧТО НЕТУ СТРАХА…»

Где и как провел годы военного коммунизма Потемкин – доподлинно неизвестно. Сам он в печати не откровенничал, в мемуарах коллег об этом тоже ни слова. Считается, что до 1920 года он жил в Москве и якобы даже пережил слух о собственной смерти… О его тогдашнем состоянии можете судить сами:

Ну да, живу. По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.

Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он.
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и, под хрип и стон,
Вся жизнь вокруг руками машет.

И место действия – Москва,
И время – девятьсот двадцатый.
Ах, если б о косяк проклятый
Хватиться насмерть головой!

К середине 1921 года почти все ведущие сотрудники «Сатирикона», включая художников Бенуа и Добужинского, оказались в эмиграции. В январе 20-го из Одессы в Константинополь уехал Дон-Аминадо, в марте на крестьянской телеге бежал в Литву Саша Черный. В ноябре из Севастополя вместе с отступавшими врангелевцами отплыл Аверченко (в трюме грузового судна), чуть позже из Новороссийска – Тэффи. В августе 1921-го – за два дня до расстрела Гумилева! – пересек на лодке финскую границу Амфитеатров…

На лодке покинул родину и Потемкин. Из Москвы ему удалось доехать до Одессы, а оттуда бежать в Бессарабию, которая в 1918 году вошла в состав Румынии. В холодную ноябрьскую ночь 1920 года он вместе с женой и маленькой дочерью контрабандистскими тропами добрался до Днестра, и, осенив себя крестом, взялся за весла. «Шуршит ледок, а сердце бьется… А вдруг челнок перевернется».

И страшно тем, что нету страха –
Всё ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло –
Ах, только бы перегребло!

Объяснение этим строкам и тому страшному риску, которому Потемкин подверг жену и дочь, – в поэме «Че-Ка», написанной им в Кишиневе в 1921 году и впервые явленной миру в газете «За свободу!» (5 марта 1922). Тот раритетный номер я не видел, но, к счастью, в годы перестройки текст воспроизвел рижский журнал «Родник» (№ 7, 1989). Почему «к счастью»? Потому, что больше ни одной публикации мне встречать не доводилось – ни в печатном виде, ни в интернете. Да что говорить: потемкинская поэма, посвященная памяти Гумилева, даже не упомянута в толстенном жезеэловском томе «Николай Гумилев» (Москва, 2006)!

Где-то, уж не припомню, я читал, что в своей поэме Потемкин пытается воссоздать обстановку камеры, в которой сидел Гумилев. Но когда я послал текст одесситу Сергею Ткаченко, он в ответ написал: «Невероятно, но поэма “Че-Ка” списана с тюрьмы одесской чрезвычайки! Так мог написать только человек, испытавший на себе “прелести” тех деньков...» Вот и обнаружилась «провинциальная тюрьма ВЧК», в которой, по словам Р.Тименчика, «отсидел Потемкин» перед бегством в Румынию. Выходит, он отведал той же одесской Губчека, где за полтора года до него сидел в ожидании расстрела Алехин… Но остается вопрос: почему сам Потемкин упоминает Евпаторию?

ЧЕ-КА
(Посвящается памяти Н.С.Гумилева)

I. Камера
Может быть, нас было тридцать,
Может быть, нас было три…
От зари и до зари
Сердце билось: триста тридцать
Будут жить, а ты – умри!
Триста тридцать глупых трупов,
Позабывших умереть!..
Научись у смерти впредь
Жить, как триста тридцать трупов,
Запертых в земную клеть.
Знай одну свою утробу –
И до гробовой доски
Не ищи святой тоски.
Поздним гробом тешь утробу –
Все равно, – придешь ко гробу,
Только стукнет смерть в виски.
Сколько здесь – четыре стенки?
Глаз, уймись и сердце, стой!
Поздно… новый перебой…
Сколько здесь – четыре стенки?
Не довольно ли одной?!
И тягуче кучит думы,
В тучи, мучась, пленный ум.
Тяжек гнет тюремных дум,
Темной тучей скучил думы
В кручах мозга смертный шум.

II. Песня караульного
Постреливай, постреливай,
Поганое ружье!
Поцеливай, поцеливай
В затылок да в плечо!
Помахивай, помахивай
Революционный кнут!
Коль он буржуй – так трах его –
И тут ему капут!
Разменивай, разменивай,
Ставь к стенке дряхлый мир!
Ты в курточке шагреневой,
Ты – красный командир!
Колесико истории,
А где твоя чека?
Теперь и в Евпатории
Заведена Че-ка!
За Лениным, за Лениным,
За Ленина умрем!
Не стать же на колени нам
Пред батюшкой царем!
По морюшку, по морюшку
Гуляет красный вал –
Конец положит горюшку
Интернационал

III. Перед расстрелом
«Ставни, ставни закрой!
Ставни… та-а-а-вни!»
И забылся недавний
Ключом покой.
Молчок
На толчок
Повернулся
Мозжечок
Новичок
Рехнулся.
Нос в навозе. В пещерном углу
Вижу мглу.
И втыкает кто-то иглу
Длинную, длинную
И смертельно невинную
В позвонок.
Загудело в ушах:
– «Не надо! Не надо!»
– «Тишина! Не кричать!
Петров Николай,
Виноградов,
Забирай!
На вещах,
Что ли, спать
Собираешься, сволочь!»
Ай!
Иголка, Игол Иголыч,
Игла!
Колется, колется
Всё точней, всё исправней…
В сердце вошла.
Кто это молится?
– «Ставни, ставни закрой.
– Ставни… та-а-авни…»
Мгла.
За жратвой
Смерть пришла.

IV. Карцер
Седьмая вошь, восьмая вошь,
Девятую грызу.
Досадно – сердце не сгрызешь,
Не выкусишь слезу.
Направо кал, налево кал,
Ни нар, ни стульчака.
А там в углу сидит фискал,
Подсаженный Че-ка.
Эй, солнце, высади стекло!
Что можешь – подсуши!
Тут даве крови натекло
С порядочный кувшин.
Воняют падалью портки,
Рубаха загнила…
Куды уйдешь из Губчеки?
Эй, купчики, голубчики,
Где наша не была…

V. Везут
Повели на двор и вывели,
Собирайся на допрос!
Бранным словом осчастливили
Вместо папирос.
Ночь тепла. На небе звездочки
Не задохнутся сверкать…
Поднесли бы рюмку водочки –
Однова ведь помирать.
Грузовик пыхтит и дуется.
– «Ну-ка, сволочи, грузись!»
Всяк бежать антиресуется,
А поди-ка отгрызись!
– «Восемь вниз ложись – не двигайся,
Восемь сверху – поперек.
Эй ты, сукин сын, не дрыгайся,
Хочешь, стерва, на утек?»
А куда он милай денется –
Сверху туша на семь пуд!
Из живых людей поленницу
На размен в гараж везут.

VI. Гараж
Из одного куска гараж
На диво вылит.
Стреляй, тут промаха не дашь,
В висок на вылет.
Он не велик и не высок,
Он меньше боен,
Но специальный кровесток
И в нем устроен.
Коммунистический бетон
Скрепил железо.
В нем тухнет каждый смертный стон,
Он звук обрезал!
Над ним работал ночи спец
При политкоме
И был расстрелян под конец
В своем же доме.

VII. Дележ
Делят руки в восемь пар
Свежую добычу.
– «Ванька, дай мне портсигар!»
– «Я те шиш позычу!»
Смех скрипуч у шутника…
Ветер в уши хлещет…
Ночью был размен в Че-ка,
Вот и делют вещи.
Сорок кучек, сорок штук,
Десять штук на рыло…
Скрыл пальбу моторный стук,
Туча кровь прикрыла.
Алый змей, убойный змей,
Выполз из берлоги,
Чешуей прикрыл своей
Все пути-дороги.
Нет пути и свету нет…
Край мой, край родимый,
Проклят ты на много лет
Клятвой нерушимой.

РУССКАЯ БОЛЕЗНЬ «НОСТАЛЬЖИ»

Из Румынии поэт перебрался в «русские эмигрантские Афины», как тогда называли Прагу, где прожил более двух лет. Потемкин включается в жизнь эмиграции, избирается членом правления и казначеем Союза русских писателей. Не забывает и о шахматах. Он в числе создателей шахматного клуба «Алехин», на открытие которого в мае 1922-го в Прагу пожаловал сам Александр Александрович, чтобы дать сеанс вслепую на 12 досках. Не знаю, играл ли в том сеансе наш герой, зато в следующем – ровно через год – он сумел-таки взять реванш за все былые обиды. На сей раз Алехин ограничился обычным сеансом, но уйти непобежденным, как в первый приезд, ему не удалось: из 31 партии он проиграл три, и одну, как вы уже догадались, – Потемкину! Увы, ни этой партии, ни памятной победы над Капабланкой в январе 1914-го история не сохранила.

А вот стихи даются Потемкину всё труднее. Пережитое в Совдепии, утрата родины и особенно Петербурга резко изменили характер его смеха: в нем теперь больше горечи и сарказма, чем веселости (он даже пишет совсем несвойственные ему ранее политические фельетоны). Вообще, в эмигрантских стихах Потемкина столько щемящей тоски и боли, что с трудом верится, что перед нами блестящий сатириконец, автор остроумных скетчей, душа «Бродячей собаки»… Своей вышедшей в Берлине книге стихов «Отцветшая герань» (1923) Потемкин дал пронзительный подзаголовок: «То, чего не будет». В сущности, это было прощанием с прежней Россией, признанием того, что ее не вернуть…

Париж, куда поэт переедет в 1924-м, не излечит его от ностальгии. Стихов он уже почти не пишет, но работает много и плодотворно. Сотрудничает в эмигрантской газете «Последние новости», где обретается также его приятель Зноско-Боровский, мастерски пишущий не только про шахматы, но и о театре, литературе, искусстве. Сочиняет для театра «Еврейское зеркало», возрождая там традиции «Бродячей собаки» и «Летучей мыши». Создает комедию «Дон-Жуан – супруг Смерти», которую ставит римский «Театр независимых»… Но душа его не находит себе приюта. «Есть люди, не боящиеся перемены времени и места, и есть люди неразрывно связанные с каким-то определенным моментом истории, – пишет Николай Оцуп. – Богемный довоенный Петербург создал и полюбил Потемкина. Без Петербурга и без того воздуха меланхолический беженец-парижанин играл в шахматы, писал стихи, газетные статьи, но увядал неудержимо».

Пытаясь воскресить дух «богемного довоенного Петербурга», Потемкин в октябре 1924 года устраивает вечер, на который «просит пожаловать всех членов и посетителей покойной “Бродячей собаки”, которые пожелали бы за дружеским обедом вспомнить о покойнице и поговорить о ее возрождении». Наверное, он и сам понимал, что из затеи с «возрождением» ничего не выйдет, но… надежда умирает последней. По словам того же Оцупа, «грусть Потемкина на этом вечере была не элегической, а горькой, трагической. От былой веселости не осталось и следа, он осунулся, вид имел угрюмый».

…Летом 1926 года в Венеции он снимался в фильме А.Волкова «Казанова», в котором играл эпизодическую роль (интересно, сохранилась ли пленка?). По окончании съемок вернулся в Париж, где наконец, после шести лет скитаний, обрел постоянное жилье, купив квартиру близ Венсенского леса. Но пожить в ней ему толком не пришлось. 19 октября Потемкин загрипповал, а через два дня скончался от сердечного приступа. Его похоронили сначала на кладбище Пантен, позже прах поэта перевезли на Пер-Лашез, где поместили в склеп Тургеневского общества.

Безвременная – на 41-м году жизни (как и несчастный Блок) – смерть Потемкина вызвала волну откликов в эмигрантской прессе: Саша Черный, Дон-Аминадо, Тэффи, Игорь Северянин, Зноско-Боровский… Помянули его и в ленинградском «Шахматном листке» – подчеркнуто сухо, как того и заслуживают беглые от советской власти: «Париж. Здесь эмигрантом недавно скончался довольно известный по дореволюционным своим шахматным выступлениям поэт Петр Петрович Потемкин». И ни слова о его участии в первой шахматной олимпиаде, организованной в Париже летом 1924 года.

ПОД ФЛАГОМ РОССИИ

Я всегда считал, что два красивых проигрыша Алехину – это всё, что сохранилось от шахматиста Потемкина. Каково же было мое удивление, когда московский библиофил Владислав Новиков протянул мне сборник на испанском языке «Primera Olimpiada de Ajedrez. Paris 1924» (Аргентина, 1973), в котором оказалось 10 партий Петра Потемкина!

Но прежде о самой олимпиаде. Она была проведена по инициативе ФИДЕ – только что образованной Всемирной шахматной федерации, у истоков которой стояли русские шахматисты Парижа. Эта «могучая кучка» во главе с Алехиным сумела благодаря энергии Потемкина повлиять на французскую федерацию, которая и выдвинула – устами своего представителя Пьера Венсана – идею создания ФИДЕ (Потемкин входил в оргкомитет).

Участники Олимпийского турнира в Париже (июль 1924). За шахматной доской сидит главный судья Александр Алехин, в верхнем ряду третий слева (в светлом костюме) – Петр Потемкин… Фрагмент фото из журнала «L’Echiquier» (Брюссель, февраль 1925).

К сожалению, на олимпиаде наш поэт-шахматист не блистал: просчеты, зевки… Что тому причиной, не будем гадать. Жизнь русского беженца была полна трудностей и лишений, а забота о том, как прокормить семью, – не лучший стимул для творчества. Да и регламент турнира был крайне суров, не всякому профессионалу под силу: восемь дней кряду по две партии в день! В предварительных группах Виктор Кан и Петр Потемкин, игравшие под русским триколором (что вызвало негодование у руководства советских шахмат, отказавшегося от участия в «буржуазном» начинании), набрали на двоих всего 2,5 очка из 10 и в финал не вышли. В дополнительном турнире по швейцарской системе выступал уже один Потемкин. Его результат – 2 из 8 – позволил русской команде занять лишь предпоследнее место (не оправдания ради, а токмо для справки замечу: команды состояли из разного количества игроков – от одного до четырех, а в общий зачет шли очки всех)…

ПОТЕМКИН - ЛАНСЕЛЬ
Защита Алехина B02
Олимпиада (предварительный турнир)
Париж, 12 июля 1924 (1-й тур)

1.Nc3. Редкий ход, получивший в западной литературе название «дебют ван Гейта» (голландский шахматист, регулярно игравший так во второй половине 20-го века).

1...Nf6 2.e4 d5. Гибрид скандинавки и защиты Алехина. Так на олимпиаде было начато всего три партии – и две из них в первом туре. Соперником Потемкина был редактор бельгийского журнала «L’Echiquier» Эдмон Лансель, а рядом играли чемпион Финляндии, бывший петербуржец Анатолий Чепурнов и французский художник Марсель Дюшан. После 1.e4 Nf6 2.Nc3 d5 Чепурнов предпочел разменяться на d5 и тоже выиграл.

3.e5 d4. В партии ван Гейт – Марович (Амстердам 1972) было 3...Nfd7 4.Nxd5 Nxe5 с острой игрой.

4.exf6 dxc3 5.bxc3 gxf6 6.Ba3. В партии-первоисточнике Балла – Штерк (Будапешт 1921) белые сыграли 6.d4 и после 6...e5 7.Bd3 exd4 (7...Nc6!?) 8.cxd4 Nc6 (8...Bb4+! 9.Kf1 Nc6=) 9.Ne2 Be6 10.0-0 Qd7 11.Be3 0-0-0 могли добиться перевеса путем 12.c4! Ne5 13.d5. Впрочем, маневр 12.Qc1 Rg8 13.Qb2 привел к цели еще быстрее: 13...Rxg2+?? (черным померещился мат) 14.Kxg2 Bh3+ 15.Kg1 Qg4+ 16.Ng3 Qf3 17.Be4! – конец иллюзиям.

6...Be6 7.Nf3 Bg7. Лучше было 7...Rg8 8.Nd4 Bd5. Теперь белые получают двух слонов и захватывают инициативу.

8.Nd4 Qd5 9.Nxe6 Qxe6+ 10.Qe2 Qxe2+ 11.Bxe2 Nd7 12.Rb1 b6 13.Bf3 0-0-0 14.d4.

14...e6? Слишком робко. Путем 14...e5! черные могли использовать задержку белых с рокировкой, например: 15.Bh5 f5! 16.Bxf7 exd4 17.cxd4 Bxd4 с равной игрой.

15.Bh5! Bf8 16.Bc1 e5. Поздно! При слоне на f8 это удар по воздуху. В случае 16...Rg8 17.Bxf7 Rg7 18.Bxe6 Re8 19.d5 Rxg2 черные также оставались без пешки.

17.Bxf7 exd4 (упорнее 17...c5!? 18.d5 c4) 18.cxd4 Bd6 19.Bh6 Bf8 20.Be3! Размен был бы на руку черным: 20.Bxf8 Rhxf8 21.Bb3 c5! с контригрой.

20...Bd6 21.Bh6 Bf8 22.Be3 h5 (или 22...Bd6 23.0-0 и т.д.) 23.0-0 Bd6 24.Be6! Rde8 25.Bf5 Re7 26.c4 Rg7? После 26...c5 27.dxc5 развязка тоже не за горами.

27.c5. Черные сдались: фигуру не спасти.

ЛЁВЕНТОН - ПОТЕМКИН
Защита Филидора C41
Олимпиада (дополнительный турнир)
Париж, 17 июля 1924 (4-й тур)

1.e4 e5 2.Nf3 d6 3.d4 Nd7 4.Bc4 c6. Похоже, любимая защита Потемкина за черных: в Париже он так играл в четырех партиях (правда, устоял только в двух).

5.Nc3 Be7 6.0-0 Ngf6 7.Bg5?! Не в ту степь. Лучше обычное 7.a4, препятствуя выпаду b7-b5.

7...h6 8.Bh4 (8.Be3!?) 8...0-0 9.Re1 b5 10.dxe5 dxe5 11.Bxf6?! Бесславный конец карьеры. Разумнее все же было 11.Bd3 и Bg3.

11...Bxf6 12.Bb3 Nc5 13.h3 a6 (13...a5!) 14.Qxd8 Rxd8 15.Nb1 (шаг в пропасть) 15...a5 16.c3? Еще можно было остановиться: 16.a4 Nxb3 17.cxb3 Be6 18.axb5 cxb5 19.Na3, хотя после 19...Rab8 защита белых нелегка.

16...Nd3! И как теперь прикажете спасать пешку b2?

17.Rd1 Bb7 18.Rd2. Попытка замутить воду – 18.a4!? b4 19.cxb4 axb4 20.a5 (в надежде на 20...Nxb2?! 21.Rxd8+ Rxd8 22.a6 Ba8 23.a7) парировалась 20...c5!

18...a4 19.Bc2 Nxb2 20.Rxd8+ Rxd8 21.Nbd2 Bg5. Проще было 21...Be7! и f7-f6, не давая противнику зацепки в виде пешки е5.

22.Nf1 Bf6 23.Ne3 c5 24.Rb1 a3 25.Ng4.

25...b4? Не с той ноги! Достойно венчало усилия черных 25...c4!, и к пешке е5 не подступиться: 26.Ngxe5 Re8! 27.Ng4 Bxc3 или 26.Nfxe5 Bxe5 27.Nxe5 Rd2.

26.cxb4 cxb4 27.Nfxe5 Bxe5 28.Nxe5 Rd2! 29.Bb3. Ходом 29.Rc1 белые могли поставить ловушку: 29...f6? 30.Bb3+ Kh7 31.Rc7! с ничьей. Однако после 29...Kh7! им пришлось бы еще найти компьютерный выпад 30.f4!! (проигрывает как 30.f3 f6 31.Ng4 Nd3 32.Bxd3 Rxd3 33.Rb1 b3!, так и 30.Nxf7 Rxc2! 31.Rxc2 Bxe4 32.Rc7 Bd5 33.Nxe5 Bxa2). Его идея – в варианте 30...Re2 31.Bb3! Bxe4 32.Rc8 Rxg2+ 33.Kf1 с обоюдоострой игрой.

29...Bxe4 30.Rc1 Bd5 31.Rc8+!? Видя, что взятие на d5 безнадежно (31.Bxd5 Rxd5 32.Nc6 Rb5! 33.Nd4 Rb8, затем Na4-c3 и b4-b3), белые решают пойти «другим путем». И их замысел неожиданно оправдывается!

31...Kh7 32.Rd8 Bxb3 33.Rxd2 Bxa2 34.Nc6.

34...b3?! Жаль. Эффектное 34...Nc4!! не оставляло сопернику никаких шансов: 35.Rd1 b3 36.Nb4 Bb1! (соль замысла) 37.Rxb1 b2 38.Rd1 Nd2 39.Na2 b1Q 40.Rxb1 Nxb1, и у черных фактически лишний конь.

35.Na5! Na4 36.Nc4 b2 37.Nxa3 b1Q+ 38.Nxb1 Bxb1. Две фигуры за ладью – слабое утешение за потерянные проходные! Но Потемкин не падает духом...

39.Rd4 Nc5 40.f4 Ne6 41.Rb4 Bd3 42.Kf2 h5 43.Ke3 Bf5 44.Rb5 Kg6 45.Rb6 h4 46.Rb7.

46...Kf6. Начало слоновой трагикомедии: после 46...Be4! 47.Rb2 f5 пара g2-h3 дышит на ладан. Пикантно, что белые не могут забрать взамен пешку h4: 48.Rb8 (48.Rb6 Kf7 49.Rb2 Nc7! и Nd5) 48...Bxg2 49.Rh8 Kf7! 50.Rxh4? Kg8 – ладья в капкане!

47.Rb8 g5 48.fxg5+ Kxg5 49.Rb5 Nf4 50.Kf3 Nd3 51.Ra5 f6 52.Ra6? Ne5+. Слон будто дал зарок не ступать на поле е4. Приканчивало 52...Be4+! 53.Ke3 Bxg2 54.Ra2 (54.Kxd3 Bf1+) 54...Bd5! (но не 54...Nf4 55.Rf2!) 55.Rd2 Nb4 и т.д.

53.Ke3 Bd7 54.Ra8 Bc6 55.Rg8+ Ng6 56.Kf2 Be4 (уже лучше...) 57.g3 hxg3+ 58.Kxg3 f5 59.Re8 f4+ 60.Kh2 Bf5 61.Rb8 Kh4 62.Rb6 Ne5 63.Rb5? Nf3+! 64.Kh1. Не «лечит» 64.Kg2 Nd4 65.Rb4 Bxh3+.

64...Nd4?! Апофеоз трагикомедии! Слон в третий – и последний – раз проспал свой выход на сцену: 64...Be4! 65.Rb2 Kxh3 или 65.Rb4 Nd2+ 66.Kg1 Kg3!

65.Rb4 Ne6 66.Kg2 Bxh3+. Пешку-то черные выиграли, но зато выпустили короля из угла, что значительно усложняет задачу.

67.Kf3 Kg5 68.Rb5+ Bf5 69.Rd5 Nf8 70.Rd2 Bg4+ 71.Ke4 Ng6. Последний промах. Шансы на выигрыш оставляло 71...Ne6.

72.Rd5+ Kh6 73.Rd6! f3 74.Rf6. Ничья. Потемкин проявил недюжинное упорство, но его слону явно не хватило сноровки...

ПОТЕМКИН - ЖОНЕТ
Дебют Берда A03
Олимпиада (дополнительный турнир)
Париж, 18 июля 1924 (6-й тур)

1.f4. С легкой руки Генри Берда это начало прочно вошло в обиход. Среди его приверженцев немало выдающихся имен: вспомним Чигорина, Капабланку, Тартаковера, Ларсена...Пару раз отдал дань 1.f4 даже Фишер.

1...d5 2.Nf3 Nf6 3.e3 e6 4.Nc3. Сам Берд обычно играл 4.b3, 5.Bb2 и 6.Bd3. А Ларсен с успехом применял 4.b4!?, причем в ответственных соревнованиях.

4...a6 5.b3 g6 6.Bb2 Bg7 7.Qc1 0-0 8.Nd1 b5 9.Nf2 Bb7 10.d4. Неплохой альтернативой было 10.a4!? b4 11.Nd3 a5 12.Nc5.

10...Nbd7 11.Be2 Qe7 12.c4 dxc4 13.bxc4.

13...bxc4. Упуская шанс захватить инициативу ходом 13...c5! Бесцельно теперь 14.Ba3 b4 15.Bb2 Ne4, а 14.cxb5 axb5 15.Bxb5? плохо из-за 15...cxd4 с угрозой Qb4+.

14.Ba3! c5 15.Rb1 Bd5 16.0-0 Rfc8 17.Ne5 Qd8 (17...Nxe5 18.dxe5!) 18.Nxd7 Nxd7 19.e4 Bc6. «Рыбка» советует 19...Bxd4! 20.exd5 exd5 с мощным пешечным кулаком в центре. Симпатичная идея! Хотя мне больше по вкусу 19...cxd4, получая две пешки на 4-й линии.

20.dxc5 Bf8. Отказываясь от активной контригры – 20...Bd4! 21.Qxc4 e5 22.fxe5 Nxe5, черные попадают под атаку.

21.Rd1! (21.Qxc4 Bb5) 21...Qc7 22.Ng4. Объективно сильнее 22.f5 Nxc5 23.fxe6, но мог ли Потемкин отказать себе в удовольствии пожертвовать качество?!

22...h5 23.Rxd7 Bxd7 24.Nf6+ Kh8.

Последующее напоминает комедию ошибок, но не судите соперников строго: играть неделю по две партии в день – тут и у мастеров ум за разум зайдет...

25.Bb2? Белые решили сразу взять быка за рога. В пользу черных было 25.f5 Rab8!, но 25.c6! Bxa3 26.Qxa3 Bxc6 27.Qc3 поддерживало накал борьбы (например, 27...e5 28.fxe5 Rab8 29.Rf1!).

25...Bg7? К счастью для Потемкина, соперник тоже зевнул идею 25...Qxc5+! 26.Kf1 c3, после чего белым худо: 27.Nxd7 cxb2 28.Qxb2+ Bg7 29.Nxc5 Bxb2 и т.д.

26.f5? («точнее» было бы 26.Bd4) 26...e5? Вторично амнистируя белых (26...Qxc5+! 27.Kf1 c3 28.Nxd7 Qd4 29.f6 Bxf6, выигрывая).

27.Qe3? Не замечая кинжального удара 27.fxg6! – коня нельзя брать из-за мата, а 27...Qxc5+ 28.Kh1 c3 опровергается 29.Qg5! После же 27...fxg6 28.Qg5 Qxc5+ 29.Kh1 Qe7 30.Bxe5 Be8 31.Bc3 у белых хорошие шансы на ничью.

27...Bxf6 28.Qh6+ Kg8 29.fxg6 fxg6? Напоследок фортуна все-таки улыбнулась поэту. Выигрывало 29...Qxc5+ 30.Kh1 fxg6.

30.Bxc4+. Черные сдались.

Заметили? Эта партия – словно зеркальное отражение предыдущей. Там белые трижды упустили ход слоном на e4, здесь черные трижды зевнули шах ферзем на c5...

Казалось бы, к финишу Потемкин должен был быть полностью измочален. Ан нет! «Хотя турнир завершился, праздник шахмат продолжился на следующий день, 21 июля, когда состоялся блицтурнир в кружке «Монмартр», – узнаём из аргентинского сборника. – Победителем его, естественно, стал д-р Алехин, набравший 20 очков при 22 участниках. Единственное поражение он потерпел в партии с Роберто Грау, который финишировал вторым с 17,5 очка. Далее были: Абоньи и Скаличка – по 16,5, Гаваши – 16, Громадка – 15,5, Потемкин – 13,5, Шульц – 12,5, Фернандес Кориа – 12, Оскам – 10,5, Громер и Кан – по 10, Рей Ардид – 9,5, Река – 9, Лансель – 8, Палау – 7,5, Смит – 7, Лазар – 6 и т.д.»

Ну не парадокс? В блице – против тех же соперников – Потемкин набрал почти впятеро больше очков, чем за всю олимпиаду! Кто-то скажет – подфартило. И ошибется. Этот успех Потемкина в молниеносной игре – отнюдь не единственный. В 1913 году, во время поездки во Францию, он даже разделил первый приз с Яновским в небольшом блицтурнире в Париже, вдобавок одолев знаменитого маэстро в личной встрече.

ШАХМАТНЫЙ КРУЖОК ИМЕНИ ПОТЕМКИНА

Слышали о таком? Нет?! А ведь его почетными членами состоял весь цвет русских шахмат Парижа: Алехин, Бернштейн, Тартаковер, Зноско-Боровский, Кан. Образованный из шахматной секции «Русского клуба», этот кружок играл ведущую роль во Франции вплоть до Второй мировой войны. За него выступали будущий гроссмейстер Россолимо, чемпион Парижа мастер Владимир Матвеев (еще одно несправедливо забытое русское имя), сюда захаживал Нимцович, как и многие другие проезжавшие через французскую столицу именитые шахматисты…

Я тут прочитал в одном солидном журнале, что Русский шахматный кружок был основан в 1925 году и что именно в нем Алехин провел свой рекордный сеанс вслепую на 28 досках. Да нет, господа, тот сеанс состоялся в зале «Petit Parisien», а кружок открылся лишь полтора года спустя. Дабы не быть голословным, процитирую Зноско-Боровского, многие годы руководившего работой кружка («Последние новости», Париж, 23 января 1932):

«Русский шахматный кружок имени П.П.Потемкина в Париже празднует сегодня пятилетие своего существования. Справляет с некоторым опозданием, так как на самом деле он был основан осенью 1926 года. Нужно было наличие исключительно счастливых условий, чтобы идея создать русское шахматное объединение в столице русской эмиграции могла осуществиться. Условием этим явилось наличие “Русского клуба”, который не только бесплатно предоставил шахматному кружку помещение, но еще и поддерживал его на первых порах. Главное, однако, все-таки было – иметь самую эту идею и решимость провести ее в жизнь. И в этом-то и есть огромная, незабываемая заслуга П.П.Потемкина, добившегося того, что не удавалось многим другим».

Кружок стал лебединой песней Потемкина. Увы, первые же дни существования нового клуба омрачились смертью его основателя. Это был тяжкий удар, после которого кружок, так блестяще начавший свою деятельность (молниеносные турниры, сеансы, первый городской чемпионат), стал хиреть. В начале 1927 года в нем насчитывалось не больше шести человек… И кто знает, что стало бы с этой колыбелью русских шахмат Парижа, не обрети кружок славное имя Петра Петровича Потемкина!

P.S. В 1925 году Потемкин начал сочинять роман «из жизни шахматистов», но никаких отрывков из него не сохранилось. Как и вообще ни одной строки, написанной им о любимой игре… Так думал и я, пока совсем недавно не узнал, что в бытность свою фельетонистом в газете «День» он писал там репортажи об авиаторах и… шахматистах! Обещаю поискать.