ChessPro

  Мне давно хотелось написать о Владимире Сергеевиче Тарасевиче, ведь сейчас, когда прошло чуть ли не двадцать лет после его смерти, помнят о нем только шахматисты старшего поколения, а в 60-ых и 70-ых годах он был одной из интересных фигур московской шахматной жизни. Начну, пожалуй, с того, что есть такая очень известная фотография с матча на первенство мира 60-го года Ботвинник - Таль, она была опубликована в разных шахматных журналах и книгах. Матч проходил в помещении театра имени Пушкина, а напротив театра на бульваре стояла демонстрационная доска, и на ней воспроизводились ходы для тех болельщиков, которым не удалось попасть в зал. Так вот на фото - эта самая доска, а перед ней толпа, а тот человек в шляпе, который передвигает на доске фигуру, это и есть Володя Тарасевич. Он был кандидатом в мастера, бесспорно, одним из сильнейших среди ходивших в Москве в этом звании, и ему очень хотелось стать мастером. Но этот последний шаг – выполнить норму в мастерском турнире – ему никак не удавался. В конце концов Володя всё-таки стал мастером, но можно сказать, что вышло по поговорке "несчастье помогло". Вот как это получилось.

  В шахматах Тарасевич был любителем, а на жизнь зарабатывал игрой на контрабасе, и зарабатывал хорошо. Контрабасистом был он, похоже, приличным, потому что, окончив консерваторию, поступил на работу в один из лучших симфонических оркестров СССР, а именно - оркестр московской филармонии. Во главе коллектива стоял очень известный тогда дирижёр Кирилл Петрович Кондрашин, ставший, кстати, в последние годы жизни по Оруэллу "не-лицом", так как, будучи на гастролях в Голландии, попросил политическое убежище. На такой серьёзный жизненный шаг он отважился, будучи уже очень немолодым человеком, и вроде бы не из-за политических соображений, а просто по нагрянувшей любви... Но записи оркестра, сделанные под управлением Кирилла Петровича, передавали в СССР по радио, не объявляя имени дирижёра. Итак, Володя играл в хорошем оркестре и, что в то время было важно, регулярно ездил на гастроли за границу. Важно это было потому, что в гастролях суточные платили в валюте. По официальному курсу доллар стоил что-то около 70-ти копеек, а на самом деле, если купить "там" то, что надо, то, продав это в "совке", можно было из доллара сделать 20, 40, а при удаче и 60 рублей. При тогдашней зарплате рублей в 150-200 это было серьёзным "усилением позиции". Но для этого приходилось идти на определённые неудобства. А именно, нужно было взять с собой как можно больше еды, чтобы драгоценную валюту тратить "на то, что надо". Оркестранты клали в чемоданы сушёный хлеб, гречневую крупу, рыбные и мясные консервы, сухую колбасу, супы в пакетах и так далее. Разумеется, главными атрибутами были термос, электроплитка, которая покупалась в магазине приборов для школьных лабораторий, и кипятильник. Рассказывали, что танцоры знаменитого ансамбля Игоря Моисеева покупали в Военторге (больше нигде этого продукта почему-то не было) сушёные (именно сушёные, а не замороженные) пельмени и готовили их в гостиничном номере следующим образом. Пачка сушёных пельменей забрасывалась в бачок при унитазе, вода в котором кипятилась при помощи кипятильника. Готовые пельмени извлекались из бачка, воду спускали, блюдо называлось "пельмени по-моисеевски". Заодно, кстати, о самом Моисееве. Он был любителем шахмат (пишу в прошедшем времени: Игорю Александровичу сто лет, и скорее всего игра в шахматы для него дело прошлое) и частенько перед началом репетиции, проходившей в помещении филармонии, заглядывал в комнату месткома, а там всегда играли в шахматы. Моисеев туда заходил, играл пару партишек и шёл репетировать. Играл он на уровне 3-его, может быть, 2-ого разряда, и обыграть его серьёзной проблемы не было. Проблема была в другом: если Игорь Александрович шёл играть, то его танцоры трепетали: от Моисеева, проигравшего шахматную партию, пощады ждать не приходилось. "Ради бога, - умоляли они филармонических любителей, - не выигрывайте у него!" Это я, собственно, рассказываю, хотя и с отступлениями, к тому, что у Володи материальных проблем особенных не было. Но игра на контрабасе в оркестре была для него в первую очередь средством к существованию, душа же пребывала всецело в мире шахмат. Я много в своей жизни видел шахматистов-любителей, но такой пламенной бескорыстной любви к игре не встречал и, наверное, не встречу.

  Итак, Володя работал в оркестре, но в этой его ситуации был один минус. Ему хотелось больше играть в шахматы, а для того, чтобы принять участие в том или другом турнире, надо было на какое-то время отпроситься с работы, а его не отпускали. Вообще в оркестрах не было заведено, чтобы кому-то из музыкантов давать отпуск за свой счёт, да ещё для такой чепухи, как шахматы. Уходить же с такой работы - это было бы совсем непрактично, словом, оставалось только терпеть. Однако в самом начале 70-ых годов всё разрешилось для Тарасевича почти что само собой: его выгнали из этого оркестра. Ну, не то, чтобы вот так просто выгнали, но заставили уйти "по собственному желанию". Произошло это так. Конечно, играть в шахматы с коллегами Володе было совсем неинтересно, но вполне можно было играть в преферанс. В оркестре были любители этой игры, и во время заграничных путешествий при долгих автобусных переездах из одного города в другой они часами, ничего вокруг не замечая, резались в карты. Иногда голова одного из игроков поднималась, бросался взгляд в окно: "Что, уже Чикаго?"... Играл в преферанс и Кондрашин. Беда пришла именно с этой стороны. Во-первых, Тарасевич его частенько обыгрывал, причём, учтите, за границей игра шла на святое, на валюту, так во всяком случае мне рассказывали. Во-вторых, и это я уже точно знаю с Володиных слов, однажды во время игры у него с Кондрашиным произошёл короткий разговор такого содержания. "Скажите, пожалуйста, Владимир Сергеевич, - спросил Кондрашин, - Что это Вы там за пометки делаете у себя в пульке?" Володя спокойно на это ответил: "Я помечаю, Кирилл Петрович, сколько раз Вы заложились на шестерной". Горе в том, что в советских оркестрах главный дирижёр распоряжался абсолютно всем, его власть была неограниченной. В том числе он ведал и кадровыми вопросами. К примеру, приём новых музыкантов на работу, при том что номинально это была функция художественного совета (совет наш худ), фактически был в его единоличном ведении, а упомянутый коллективный орган голосовал, как требовалось, и члены его, можно сказать, соревновались, пытаясь предугадать желания шефа. Что касается увольнения, то, конечно, это надо было оформлять законным путём, но в общем-то при желании всегда можно было найти, к чему придраться: был бы человек, а статья найдётся. Как мне известно, в оркестрах на Западе тоже есть должность главного дирижёра, но там его власть определённым образом ограничена, и в кадровые вопросы он не вмешивается, и в этом есть свои плюсы и минусы. Так или иначе, мытьём или катаньем, говоря по-шахматному, комбинируя угрозы, Володю вынудили уйти. Позже я разговаривал с человеком, который в то время тоже работал в том оркестре, причём был первым скрипачом, концертмейстером. Он высказался примерно в таком духе: Тарасевич не был мировым виртуозом-контрабасистом, но своей должности вполне соответствовал, и, конечно, его увольнение было местью Кондрашина за проигрыши в карты. Впрочем, мышкины слёзки кошке в какой-то степени отлились, ибо через несколько лет после этого уже самого Кондрашина "ушли" объединёнными усилиями практически всего коллектива. Такое бывает...

  Покинув оркестр филармонии, Володя быстро трудоустроился: поскольку он был, как я уже сказал, вполне неплохим контрабасистом, то его взяли на службу в оркестр кинематографии, и об этом оркестре стоит немного рассказать. Фактически вся или почти вся (за редким исключением) музыка, которая несётся с киноэкрана, записана этим оркестром, что иногда находит соответствующее отражение в титрах фильма. Сама по себе работа там очень отличается от того, к чему привыкли музыканты, играющие в "обычных" оркестрах. Она заключается не в подготовке к концертам, а в записи киномузыки. Собственно, вся киномузыка - это небольшие музыкальные кусочки, начало и конец которых должны совпадать с определёнными эпизодами кинофильма. Соответствующим образом происходит и процесс работы. Сперва дирижёр репетирует с оркестром такой отрывок, затем на экране появляется изображение, с которым должна совпадать эта музыка, всё подгоняется по темпу и записывается. Потом приходит очередь следующего кусочка, и так далее. От музыкантов, занятых в этом процессе, требуются довольно специфические качества, в первую очередь хорошее чтение с листа и быстрая реакция. Любопытно то, что ни у кого из музыкантов оркестра нет фиксированной зарплаты: платят по количеству записанных минут музыки. В то время, как Тарасевич начал там работать, за минуту платили примерно рубль. Публика в этом оркестре была очень разношёрстная, это был просто удивительный винегрет. Были прекрасные, высококлассные музыканты, по каким-то причинам оказавшиеся в этом заведении, фактически не имеющем к музыке никакого отношения; были молодые люди, у которых всё, вплоть до мировой карьеры, ещё только предстояло; были алкоголики; но в основной массе - лабухи, иными словами те, которые уже не вспоминали, что есть Бетховен и Стравинский, а думали только о заработке, о "башлях". Впрочем, сам характер работы такому мироощущению вполне способствовал. С этой сдельщиной народ очень хорошо зарабатывал, а ведь аппетит приходит во время еды: хочется "заколотить" ещё больше. А так как работа сама по себе в творческом отношении ничего собой не представляла, то и интерес был чисто денежный.

  Сейчас я сделаю ещё одно отступление и расскажу что-то, не имеющее отношения ни к Тарасевичу ни вообще к шахматам. Мне рассказывали люди, которые в этом оркестре работали очень-очень давно, что когда-то, в первые послевоенные годы там была совсем другая система оплаты. Музыкантам платили не за записанную музыку, а за количество часов, проведённых ими на работе. Причём если, скажем, проработали пять часов и ещё десять минут, то уже считалось, что шесть. При этом интересы музыкантов категорически не совпадали с интересами дирижёра, которому платили как раз за записанные минуты музыки. То есть дирижёр хотел поскорее и побольше записать и уйти домой, а его подчинённым было важно подольше просидеть с минимальным результатом. На исходе пятого часа кто-нибудь задавал дирижёру вопрос: "Маэстро, скажите, пожалуйста, в шестом такте пятой цифры, какая там нота, фа или фа-диез? У нас в нотах как-то очень неясно написано. То ли это диез, то ли муха наделала". Дирижёр смотрел в свою партитуру и говорил: "Фа". "Спасибо, маэстро. Но вот ещё непонятно: в одиннадцатом: нет, простите, в двенадцатом такте седьмой цифры, там три или четыре четверти в такте?" И так далее до требуемого результата. Вот это отсиженное на службе время называли жопочасами.

  Я надеюсь, что, прочтя это, вы поймёте, в какую атмосферу попал Володя после симфоний Малера и Шуберта. Но вся эта грязь на нём, как мне кажется, вовсе не сказалась и по-человечески его вовсе не испортила, потому что его жизнь, его настоящая жизнь была совсем в другой сфере, в другом мире. А кроме этого оказалось, что теперь можно вовсю играть в шахматы. Достаточно позвонить инспектору оркестра и сказать: "Пожалуйста, Борис Алексеевич, не назначайте меня завтра на вечернюю смену", и всё устроится наилучшим образом. Конечно, заработок будет немного меньше, но никто не против твоих шахмат, даже наоборот: коллегам выгодно, что ты меньше работаешь! Они заработают больше! Вот очень характерный в этом отношении образец телефонного разговора. Заболевший музыкант звонит инспектору оркестра и говорит: "Борис Алексеевич, я заболел" В ответ: "Заболел? Очень хорошо!" И больше того: можно отпроситься даже на пару недель, и тебя с удовольствием отпустят на турнир, а спортобщество выплатит в соответствии с представленной справкой среднемесячную зарплату! Вот так Тарасевич и стал мастером: он сыграл где-то на выезде в первенстве "Локомотива", занял призовое место и выполнил норму, и об этом было сообщение в газете "Советский спорт". Какие-то лёгкие слухи незначительного конкретного содержания ходили про этот турнир, но слухи это слухи, а турнир действительно был сыгран и норма действительно выполнена. Нынче, слышал я, турниры и с гроссмейстерской нормой проводятся только на бумаге. И ничего...

  Этот турнир "Локомотива" был, похоже, лучшим спортивным достижением Володи, хотя ещё был выигрыш партии у Таля в каком-то блицтурнире. Интересно, что об этом Володином достижении очень быстро стало известно в московских музыкальных кругах, и даже вовсе не имевшие понятия о шахматах при случайном упоминании в разговоре имени Тарасевича сразу реагировали: "А, это тот, который выиграл у Таля?" Впрочем, сам Тарасевич, когда в его присутствии вспоминали об этой поражающей воображение победе, скромно и честно пояснял, что то была чрезвычайно неудачная партия Таля.

  Итак, с переменой места работы Володин образ жизни сильно изменился, главное - не стало заграничных путешествий. Отчасти это обстоятельство он компенсировал, устроившись на тренерскую работу в Общество слепых. И со своими подопечными он раз-другой в год выезжал на какой-нибудь командный или личный чемпионат. Какая-то в этом была интрига, потому что мастер Владимир Муратов, ныне тоже покойный, жаловался, что его отстранили от работы со слепыми и поставили на это место Тарасевича, хотя он, Муратов, как шахматист несравнимо сильнее, и так далее. Не знаю, в чём там было дело, и судить не могу. В связи с упомянутым Муратовым - ещё одно лирическое отступление, или даже больше, чем одно. Муратов был действительно очень сильным, острым шахматистом. Помню такой случай. В каком году - не скажу, чтобы не соврать, во всяком случае, после 63-его года, так как помнится, что Ботвинник был уже окончательно бывшим чемпионом мира, а Муратов только совсем недавно переехал в Москву из Казахстана. Так вот Ботвинник выступал в ЦШК с рассказом о каком-то турнире, в котором он недавно сыграл, и демонстрировал свою партию с Ульманом. Ботвинник называл ходы, а знаменитый Изя в своих обязательных нарукавниках передвигал фигуры на демонстрационной доске. Эти нехитрые эволюции он проделывал с совершенно сияющей физиономией, так как на глазах у всей публики сам великий Ботвинник обращался к нему по имени (а если бы было возможно, то называл бы его, наверное, и по отчеству, но отчества Изи никто, в том числе и Ботвинник, не знал): "Пожалуйста, Изя, поставьте ладью обратно на с1", и так далее. Белые были у Ботвинника, который, как полагается, стратегически нажимал и наступал на левой стороне доски, в то время как Ульман пытался устроить что-то конкретное против белого короля. Но, конечно, солидная стратегия должна была увенчаться и увенчалась-таки полным успехом. Так вот, Ботвинник показывает партию, иногда приводя какой-нибудь вариант, потом возвращается к партии, и так далее. В какой-то момент встаёт Володя Муратов и довольно громким и уверенным голосом спрашивает: "Михал Моисеевич, а если в этом положении чёрными вот так пойти?" И предлагает какой-то ход типа слон бьёт аш два. Что меня поразило, это реакция Ботвинника, который очень резко сказал (за давностью не гарантирую совершенную точность цитирования, но смысл - на 100%), что такого рода ходы он в принципе не рассматривает, но если забрать слона, то чёрные могут сдаваться. На это взятие слона Муратов тут же предложил ещё какой-то жертвяк, после чего позиция белых вмиг рассыпалась. Получилась небольшая перепалка, Муратов сыпал выигрывающими для чёрных вариантами, однако быстро разъяснилось, что где-то такое при переходе от варианта назад к основной линии Изя чуточку неверно поставил какую-то фигурку, а Ботвинник не заметил, и никто другой тоже не заметил, а в результате стала возможна комбинация, которую Муратов немедленно разглядел. На этом дискуссия сама собой погасла. Тогда реакция и тактическое зрение Муратова меня восхитили. А позже приехал из Казахстана мой друг и одновременно друг Муратова Исай Голяк, и он меня с Муратовым познакомил. Заодно уж пара слов и об Исае Григорьевиче. Симпатичнейший, добрейший человек, очень серьёзный учёный-физик, сильный шахматист. Официально звания мастера у него не было (там была какая-то рвущая душу на части история с участием "чёрного полковника", деталей этого дела я не помню), но он пару раз участвовал в полуфиналах СССР, а туда не всякому мастеру удавалось пробиться, и на его счету победы над настоящими гроссмейстерами, например, Корчным. Умница. Никогда не забуду, как мы разговаривали о том, о сём, и я что-то к слову упомянул известный "социализм с человеческим лицом". Реакция была молниеносной, в блиц так быстро не играют: "А бывает крокодил с человеческим лицом?" Саня Голяк в отличие от многих других персонажей этой повести жив и здоров. Ему сейчас (начало 2006) 74 года, но он активно играет в шахматы и недавно в который уже раз стал чемпионом города Рочестер, штат Нью-Йорк. Счастья ему и удач! Так вот, сидели мы втроём у Владимира Муратова дома, он жил где-то за городом, пили чай, смотрели какие-то позиции, и в какой-то момент разговора Муратов высказался так о молодом, только появившемся в "больших шахматах" Каспарове: "Он нашёл в шахматах то, что я всю жизнь в них искал, но не нашёл". Прежде, чем вернуться к Тарасевичу, ещё буквально чуть-чуть о Ботвиннике: однажды произошла невероятная вещь: Ботвинник анализировал позицию, чёрт возьми, из моей партии! Это совершенно отдельная история, которую я, может быть, когда-нибудь расскажу. При этом анализе я сам не присутствовал, но свидетель события рассказал мне, как было дело, и что именно сказал Ботвинник по поводу позиции. Много лет с тех пор прошло, но у меня нет уверенности в том, что сделанное им заключение верно. И не только у меня: недавно один знакомый гроссмейстер высказал даже такое дикое предположение, что Михаил Моисеевич, расставляя фигуры, поставил что-то не на то поле, или тот человек, который ему подсунул эту позицию, чуточку ошибся. Как мы знаем, такие вещи иногда происходят... Впрочем, для особенно любопытных - вот эта, как любил выражаться Тарасевич, выдающаяся позиция: Крf1, Фf3, Се1, ппb5, f2, g3, h2; Крh7, Лd2, Cg7, Kc4, ппd3, d4, f7, g6, h5, ход чёрных.

  Так или иначе, но руководимые Тарасевичем слепые играли сильно, выигрывали свои чемпионаты, а счастливый Володя писал об этом заметку в "64". Однажды я, будучи по службе в Белграде, чуть-чуть не встретился с ним и его командой, это было в 81-ом, если не ошибаюсь, году. Я знал, в какой они остановились гостинице, и позвонил ему. Как раз в тот самый вечер их чемпионат только что кончился, советская команда победила, и Володя был в прекрасном настроении. "Боречка, - сказал он, - Вот у нас тут водка, и мы её... (маленькая пауза, подыскивание слова) .... пьём" (слово, наконец, нашлось). Понятно, был соблазн подъехать и принять участие в празднике, но выяснилось, что это надо на ночь глядя переть через весь Белград, а потом ещё и назад, словом, не пересеклись. Так что успехи у Володи на тренерской стезе, несомненно, были, ему даже присвоили звание Заслуженного тренера РСФСР, но мне сдаётся, что об этом факте я узнал впервые, стоя у его гроба и слушая чью-то прощальную речь.

  В этих заметках я стараюсь писать не о себе, а о других людях, в первую очередь о Владимире Сергеевиче Тарасевиче, но придётся и о себе сказать пару слов. Я - любитель шахмат, всегда болтавшийся между первым разрядом и кандидатом в мастера. Все мои скромные успехи были связаны с игрой по переписке. А поскольку с Володей, как читатели поняли, я был дружен и всегда по шахматным вопросам считался с его мнением, то время от времени я показывал ему какую-нибудь позицию из моей заочной партии. Надо сказать, что Володя никогда не отказывал в консультации, но, увы, следование его советам почти всегда приводило к неважнецким результатам. Дело, как мне кажется, не в шахматной слабости моего друга, как раз слабым шахматистом он вовсе не был, а в сложности самой шахматной игры. Надо вжиться в позицию, прочувствовать её... А жертвовать чужие пешки очень легко. Шахматисты меня понимают, не так ли? И вообще консультации даже с очень сильными игроками - дело кривое, если, конечно, этот сильный игрок не ведёт за тебя всю партию. Один весьма известный в шахматных кругах человек когда-то, не помню точно, в семидесятые что ли годы, стал чемпионом СССР по переписке, хотя вообще как игрок вроде бы ничего особенного из себя не представлял. Володя Тарасевич, который вообще по характеру был исключительно общительным человеком и дружил со многими известными шахматистами, говорил, что за него этот турнир провёл (за деньги, разумеется) один опальный гроссмейстер, много лет сидевший "в отказе". Сомневаюсь в правдивости этой сплетни. Я сам видел, как этот "весьма известный в шахматных кругах человек" сидел в помещении клуба "Буревестник" перед доской, на которой была расставлена позиция из его заочной партии. Положение было чрезвычайно сложным: партия только вышла из дебюта, и на доске находились практически все фигуры. При этом с одной стороны ничего конкретно тактического в позиции не было, с другой стороны ясный план расстановки фигур тоже не просматривался. Кстати, что касается расстановки фигур, то на этот счёт у Тарасевича было излюбленное выражение: "Как настраивать лиру?". Словом, позиция была из разряда "чёрт ногу сломит", иначе говоря, выбор плана и, соответственно, хода, был в общем-то делом индивидуального вкуса. Дверь открылась, и в комнату вошёл мастер Икс. Сидящий за доской обратился к нему с вопросом: "Как ты думаешь, что в этой позиции лучше предпринять?" Икс взглянул на положение и быстро, уверенным голосом, чтобы не уронить престиж своего мастерского звания, сказал: "Очень просто! Надо сделать вот такой ход", и передвинул какую-то фигуру. Началось обсуждение, но продолжалось очень недолго, потому что большой охоты серьёзно анализировать столь сложную ситуацию у мастера Икс не было. Но тут дверь снова открылась, и вошёл мастер Игрек. Ему был задан тот же вопрос, и с таким же уверенным видом и с теми же словами "Очень просто!" мастер предложил что-то своё, и его идея ни капельки не была похожа на то, что говорил Икс. Затем пришла очередь мастера Зет (те же слова, ходы другие), и так далее. Но если за этого шахматиста весь турнир проводил сильный гроссмейстер, то такие разовые консультации ему были вроде бы ни к чему. Но такое говорят всегда. Последний на нынешний день пример на эту тему - это чемпион мира по переписке Йоп ван Остером. Он крупный бизнесмен, и несколько лет назад он взял к себе на службу чем-то вроде секретаря Йеруна Пикета, который в связи с этим даже ушёл из шахмат, а теперь ван Остером стал чемпионом мира. Понятно, что говорят в Голландии. Хотя ван Остером, как известно, и сам хороший шахматист...


Команда шахматистов симфонического оркестра кинематографии (Володя в центре). 1973 год.

  Словом, совместный с Володей анализ позиций из моих заочных партий ничего особенного вроде мне не дал, а вот в дебютной стадии его советы бывали очень дельными. Володя вообще к дебюту относился максимально серьёзно, следил внимательно за развитием теории и рекомендовал мне играть самые актуальные варианты. Однажды он не поленился позвонить Балашову, чтобы выведать у него какие-то тонкости в одном варианте защиты Уфимцева. В этом варианте Балашов сыграл важную для оценки партию с Тимманом, и эта Володина помощь оказалась мне очень кстати: заочную свою партию я выиграл и вышел в полуфинал первенства мира, но к тому времени Тарасевича уже не было в живых.

  Да, в области дебютной теории Володя находился, можно сказать, на переднем крае теоретической мысли. Не забуду, как он однажды взглянул на мою заочную партию, в дебюте которой я хорошо напортачил, и с отвращением сказал: "Боречка, стоишь ты, конечно, на проигрыш. Но хуже всего то, что эту партию ты выиграешь, и она тебя ничему не научит". Как в воду глядел! Дело было в начале 70-ых годов, компьютеров ещё на горизонте не было видно, и плохие позиции можно было защищать даже в заочной игре.

  Ещё один эпизод, связанный с игрой по переписке. Однажды, в конце 70-ых, мне удалось сыграть очень интересную партию. Вёл я её, как обычно, сам, ни с кем не советовался, а когда она кончилась, показал Володе. Партия ему чрезвычайно понравилась, и он сказал, что её надо непременно напечатать. Где? В "Информаторе"! Ну, это надо как-то такое переправлять её в этот "Информатор", и ещё неизвестно, обратят ли там на неё внимание, меня ведь никто не знает, и так далее. Володя сказал: "Боречка, не беспокойся, я скоро еду с командой слепых в Белград, я всё устрою!" Единственно он у меня испросил авторство примечаний, то есть он записал показанные мной варианты и выдал их за свои. За примечания платят несколько долларов, и Володе очень хотелось чуточку заработать. На это я, конечно, легко согласился, сказав: "Володя, прекрасно! Тебе - деньги, мне - слава". И вот в Белграде, в ту самую поездку, о которой я уже упоминал, Володя сходил в редакцию "Информатора" и, как он рассказывал, в ходе того же памятного телефонного разговора, передал партию с рук на руки Матановичу. Партию напечатали, и потом я даже нашёл две ссылки на неё в монографиях по Славянской защите. А примечания... что ж, недавно я их проверил на компьютере. О Небеса! Сколько же там нашлось всего! Хорошо, что не мной подписаны... Но, по правде сказать, мне жаль того времени, когда можно было рисковать... Помню, как однажды, проводя отпуск в деревне, пошёл я в лес за грибами и вдруг нашёл (вслепую) замечательное, с жертвой полкомплекта фигур, решение одного тактического узелка, над которым бился безуспешно примерно неделю. Я вытащил карманные шахматы, которые, конечно, всегда носил с собой, проверил - всё сходится! Я упал на землю, корзина полетела в сторону, грибы рассыпались, а я катался по траве, вопя от счастья! Сейчас эта комбинация высвечивается на мониторе за секунду, а радости от этого - немного.

  У Володи была очень своеобразная походка, он широко расставлял при ходьбе ноги, а руками делал, если можно так выразиться, лыжные движения. Беседуя, смотрел с высоты своего контрабасового роста, иногда клал руку на плечо. В разговоре у него были некоторые "свои" выражения и присказки. Например, ответ на практически любой вопрос начинался со слов "Откровенно сказать, что...", и дальше уже по существу. Часто слышал я от него, что показатель класса шахматиста - это его способность защищать худшие позиции. С годами правота этого положения становится мне всё ясней. Кстати, одна из любимых им книг была "Защита" Кмоха, изданная в СССР в 20-ые годы. Когда Володи не стало, я эту действительно замечательную книгу купил у его вдовы. Были у Тарасевича и другие излюбленные выраженьица, например, "Нет хода - ходи крайней пешкой". Когда я ему показывал партию, в которой было выпущено большое преимущество, он говорил: "Плохо поставлен удар по воротам!" Хотя по такому же поводу не раз слышал я от него и другое, утешительное: "Боречка, выигрышную позицию можно спускать на ничью, вот проигрывать - плохо!" А во время блицпартий Володя любил почему-то приговаривать стишок, по-видимому, вычитанный в шахматных журналах довоенного времени:
Он мастер атаки,
Он мастер конца.
Все знают Юдовича,
Белавенца.

  Вообще Володя любил поговорить. От него можно было услышать много интересного о шахматах, шахматистах и так далее. Перескажу сейчас парочку из этих историй. В 1972-ом году в СССР вышла знаменитая книга Фишера "60 памятных партий". В качестве эпиграфа Фишер предпослал книге изречение Ласкера: "На шахматной доске нет места лжи и лицемерию. Красота шахматной комбинации в том, что она всегда правдива. Беспощадная правда, выраженная в шахматах, ест глаза лицемеру". Как я узнал от Володи, на самом деле в оригинале эпиграф выглядел несколько по-другому, а именно: "... Беспощадная правда, выраженная в шахматах ЯЗЫКОМ МАТА, ест глаза лицемеру". Согласитесь, в таком виде смысл фразы становится гораздо понятнее, но в силу особенностей русского языка получается совершенно не предусмотренный автором каламбур. По этой причине переводчику пришлось убрать два слова, что, на мой взгляд, затемнило суть дела. У меня есть рацпредложение по выходу из этой "патовой", "матовой", или даже "матерной" ситуации: "... Беспощадная правда, выраженная в шахматах СЛОВАМИ ШАХ И МАТ, ест глаза лицемеру". Впрочем, поскольку переводил книгу Лев Харитон, который часто выступает на гостевой этого сайта, то он может при желании по этому поводу высказаться.

  Ещё одна история "от Тарасевича". Действующие лица: Старая Шахматистка; её дочь - Молодая Шахматистка; Легендарный Тренер - учитель Молодой Шахматистки. Итак, С.Ш. жалуется Л.Т.: дочка вышла замуж, и муж её оказался очень ревнивым, он запрещает ей играть в шахматы: турниры, поездки, мужчины, соблазны... Л.Т. отвечает: "Ничего, дорогая С.Ш., первый брак - тренировочный". Самое замечательное в этом случае по мнению Володи было то, что С.Ш вместо того, чтобы рассердиться, вроде того что "Что Вы говорите, Л.Т., я желаю счастья моей дочери!" и так далее, была вполне довольна остроумием собеседника и сама с удовольствием пересказывала этот разговор друзьям. Дальше рассказываю уже не от Володи, а от себя. Брак М.Ш. оказался не тренировочным, а самым настоящим, и с шахматами тоже всё наладилось. С тех пор прошло много лет, С.Ш. и Л.Т. давно нет в живых, М.Ш. уже не М, но вполне ешё Ш. Я иногда поигрываю в блицы на Интернете и горжусь счётом 5:0 против неё. Говоря по правде, в одной из этих партишек она в суматохе не влепила мне мат в один ход, а через пару ходов уже мне перепала такая же возможность... Тут уж я не растерялся.

  По цепочке ассоциаций - ещё один "шаг в сторону". Моя шахматная жизнь началась году примерно в 60-ом в шахматном павильоне Измайловского парка, я был тогда подростком. Несколько лет подряд я в летнее время туда (благо от дома было недалеко) систематически шастал, играл в турнирах и так далее. Однажды команда парка играла против парка "Сокольники", моим партнёром был человек по фамилии Мускатиньев. Про него мне рассказали такую прелестную байку. Виктор Петрович Мускатиньев был заведующим этого шахматного клуба в Сокольниках, и вот однажды туда пришли две юные шахматистки-перворазрядницы с желанием сыграть в турнире. Они почему-то сомневались, играть ли им в турнире первого или второго разряда. Мускатиньев говорит: "Решайте сами, девочки. В турнире второго разряда играют в основном старички, а в турнире первого разряда - молодёжь". Девушки говорят: "Тогда мы лучше сыграем во втором разряде: там старички, они зевают". А Мускатиньев отвечает: "Я вам всё же советую записаться в турнир первого разряда: там молодые, они не зевают".

  Некоторые Володины рассказы выглядели совсем неправдоподобно, но слушать было всё равно интересно. Будто бы Горт проиграл этот свой знаменитый претендентский матч Спасскому (когда посередине матча Спасского прихватил аппендицит, а Горт благородно согласился прервать соревнование) из-за того, что во время последней партии, в которой он, как известно, просрочил время в выигрышном положении, его кто-то запер в сортире... Очень может быть, но скажите, вы видели где-нибудь сортир с замком снаружи?

  Вот я что-то рассказываю, а к самому главному никак не могу подобраться: каким же всё-таки человеком был мой приятель? Мне вспоминается, как один из присутствовавших на его поминках встал и сказал так: "Говорить о Володе очень легко." Я с ним согласен, потому что Володя был очень открытым, приветливым, дружелюбным, лёгким человеком, он не строил из себя невесть что, совершенно был чужд интриганству, циничен был в меру, а главное - точно чувствовал, когда надо цинизм отбросить и быть серьёзным. Словом, он жил, сам того не зная, по стихам того замечательного, но совершенно безвестного поэта, знакомство с которым мне тоже подарила судьба. Одно из его стихотворений кончается такими словами:
Туда не лезть,
Где лесть да месть,
А быть лишь тем,
Чем вправду есть.

  Представьте себе шахматиста, который с радостью и даже с кое-какой гордостью рассказывает о том, что вышла книга, сборник партий-миниатюр, и в этой книге его, Володина, партия стоит под первым нумером! Партия, правда, проигранная, но всё равно очень приятно. За два дня до своей внезапной смерти Володя позвонил мне по телефону, у него была просьба. Дело заключалось в том, что надо было поспособствовать какому-то коллекционеру, который собирал конверты с грибами. "Понимаешь, Боречка, не марки, а конверты, на которых нарисованы грибы. На конвертах иногда бывает что-нибудь нарисовано"...

  Короче говоря, Володя жил и дружил, стараясь, пока живётся, получить от жизни возможное удовольствие и по возможности доставить удовольствие другим. Удовольствие он получал от всего на свете. Как-то он рассказал мне, что на днях его оркестр записывал какую-то музыку в помещении телецентра в Останкино. Это было вечером, а днём Володя побывал в бане вместе с Долматовым и Юсуповым и там по ходу дела пытался выудить у них какие-то секреты по части разменного варианта Славянской защиты. Расколоть гроссов не удалось (на какой-то точно поставленный вопрос они только коротко между собой переглянулись, но ничего внятного не сказали), а попарившись, он отправился в Останкино. На входе стоял милиционер, он потребовал, чтобы Тарасевич помимо пропуска предъявил и содержимое своего чемоданчика. "Боречка, с каким наслаждением я вынимал и подносил к самому его носу мочалку, грязные носки!"

  К моему огорчению и стыду, я не помню год Володиной смерти. Может быть, 86-ой... Во всяком случае - около двадцати лет назад. Это было в конце августа. Володя ехал в троллейбусе и внезапно почувствовал себя плохо. Ему помогли выйти на улицу, и он как-то доплёлся до какой-то поликлиники. Там решили, что у него гипертонический криз и сделали укол, после чего всё быстро кончилось. На самом деле это был оторвавшийся тромб, и трудно сказать, можно ли было его спасти. Как мне кто-то рассказал на похоронах, при вскрытии оказалось, что одна почка поражена чем-то злокачественным, так что и сама-то по себе смерть завидная, да ещё если подумать, чего он избежал... А вообще в последние годы стал он резко слабее играть в шахматы, допускал грубые ошибки. Помню, как-то горько жаловался мне по телефону: "Зевнул ферзя Верочке Стерниной!", сетовал на камни в почках... Впрочем, зевок ферзя тревожил его больше: зевок он переживал, а по поводу "камня" - шутил.

  На его похоронах были почти одни только шахматисты. Из музыкантов пришли, кажется, лишь контрабасист Борис Артемьев и знаменитая виолончелистка Наталья Шаховская. Кто-то что-то говорил над гробом. Потом подошла к гробу пожилая женщина, мать его жены, и сказала: "Ушёл ты от нас, Володечка. Сколько лет жили, ни разу я от тебя грубого слова не слышала". И с этими словами поцеловала его в лоб.

ВОЛОДЯ