Парадокс, но чем больше знаешь о человеке, тем труднее о нем писать. Тем более о такой сложной и противоречивой личности, как Бронштейн. Даже возникающий в памяти образ – и тот все время в движении, в вечной пульсации, и попытка «остановить мгновение», выразить его словами сразу омертвляет образ, лишая живых черт и превращая в маску. А этих масок у Давида Ионовича и так хватало, зачем добавлять еще одну? Суть гения столь неуловима, что проще, наверное, выразить ее нотами, чем словами, но я не музыкант...

Солнечный по природе Бронштейн в юности, конечно, был сильно ушиблен страхом. Этот страх сидел в нем до конца жизни. Где-то в середине 90-х, когда ничто еще не предвещало возвращения чекистов к власти, я прочитал ему забавную переделку известных пушкинских строк (потом уже узнал, что это из пьесы Стругацких «Жиды города Питера»): «Товарищ, знай, пройдет она, эпоха безудержной гласности, и Комитет госбезопасности припомнит наши имена!» Он строго посмотрел на меня: «А что вы смеетесь? На вашем месте я был бы поосторожнее...»

Следующий стоп-кадр из 1999 года. Выборы в Госдуму. Уже на лестнице, прощаясь, я вдруг вспомнил: «Давид Ионович, а вы за кого голосовали?» Он опустил глаза: «Только не ругайте... За коммунистов». – «Но почему?!» – «Я не мог предать память своего отца...» У меня потемнело в глазах: «Да вы этим и предаете его память! Они же выкинули вашего отца из партии, бросили его в лагерь, где он надорвал сердце и потерял глаз, и вы голосуете за коммунистов?! Как вы могли?..»

Я и сейчас этого не понимаю. Тем более что особой любви к советской власти Бронштейн не испытывал. Годы спустя я прочитал в его воспоминаниях, надиктованных жене Татьяне Болеславской в сентябре 1990-го, после тяжелой онкологической операции: «Я всю жизнь держу перед глазами картину ареста отца и никогда об этом не забываю. Среди прочего – дворник Ян, загораживающий весь дверной проем и стоящий рядом с ним военный с ружьем в форме НКВД с синими петлицами, которые я с тех пор ненавидел всю жизнь». Ненавидел – однако же проголосовал. Наверное, он и сам не смог бы объяснить почему...

Москва, 1985. Давид Бронштейн со своей женой Татьяной Болеславской

Арест отца нанес 13-летнему подростку тяжелейшую психологическую травму и наложил отпечаток на всю его последующую жизнь. Хотите узнать, что такое быть сыном «врага народа»? Давид Ионович об этом тоже рассказал:

«Надо вообще понимать жизнь тех лет, особенно жизнь тех, у кого родители были “врагами народа”. Хотя с высокой трибуны повторяли, что дети не виноваты, но эти рано повзрослевшие дети сердцем понимали, что они чужие в этом обществе. Они были словно меченые, придавленные грузом непонятной им вины. Умом они не могли понять несправедливость всего происходящего вокруг, но каждый в отдельности знал, что его отец невиновен.

К примеру, в нашей киевской квартире нашими соседями были в высшей степени интеллигентные люди, я думаю, из дворян. Николай Васильевич Воронин, насколько я помню, работал инженером, и у него был красиво обставленный кабинет. Его жена Надежда Васильевна в свое время окончила Смольный. У них было двое детей – Володя, моложе меня на два года, и Надя, еще младше. По приглашению Николая Васильевича я у них часто бывал, видел культурную обстановку. Одно время Воронин учился в военной академии. Иногда по выходным дням он раскладывал на полу огромную учебную карту (2 м х 2 м), доставал какие-то фишки, и мы с Володей под его руководством с увлечением изучали азы военной стратегии и тактики. Возможно, в гражданскую войну Воронин был командиром. Я с благодарностью вспоминал интеллектуальные уроки этой семьи. Немало времени провела с Надеждой Васильевной и моя мама, часами разжигая керосинки на тесной коммунальной кухне.

Я не сразу заметил, что меня перестали приглашать к Ворониным, потому что внешне жизнь текла по-прежнему. Думаю, что и моя мама не сразу поняла, что произошло. Воспитанница Смольного держала характер: по-прежнему приветливо раскланивалась по утрам, а вечерами возилась с керосинкой. Ночной арест произошел так бесшумно, что мы, соседи, ничего не услышали. А в этой квартире жило пять семей. Только когда арестовали и моего папу, мне показалось, что Надежда Васильевна стала более разговорчивой с мамой. Горе стало общим, и женщины могли делиться своим горьким опытом хождения в большое серое здание на Владимирской. К сожалению, дальнейшую судьбу Воронина я не знаю, но и тогда я понимал, что он не виноват.

Мы, дети “врагов народа”, знали, что виноваты и что, кроме того, нас многие боятся. В те годы было принято спрашивать, кто и где твои папа и мама. Мир был узким, и было страшно ответить, что твой папа арестован. Это сразу вызывало напряженность у взрослых, они не знали, как реагировать и т.п. Было ясно, что общество, основанное на анкетных данных, всегда тебя отвергнет. Ты не виновен, но ты под недоверием. Может быть, и не во всех отделах кадров сидели жестокие, черствые, грубые люди. Но дураками они не были и дело свое знали. И не надо отказывать кадровикам в проницательности: они прекрасно понимали, что семьи, в которых ни за что ни про что арестовали близких, не будут искренне славить советскую власть и им нельзя ничего доверить (то есть взять на работу), так как кадровикам придется за них отвечать. Поэтому жили мы одним днем, не строя планов, ожидая еще более худшего...»

Господи, на что ушли его лучшие годы? На борьбу с ветряными мельницами советской бюрократической системы, нутром чуявшей в нем чужака. И то, что он сумел-таки дойти до матча с Ботвинником, было сродни чуду. Хотя представить его в роли советского чемпиона мира в 1951 году, при Сталине, в разгар борьбы с космополитизмом?! Не знаю, как вы, а я – не могу. Боюсь, никакая маска не помогла бы Бронштейну сыграть эту роль...

Даже когда он еще пытался быть «как все», у него это плохо получалось. Вирус свободы крепко сидел в нем, не позволяя страху сожрать его душу! По сути, жизнь Бронштейна – это история выживания свободной, живой души в условиях тоталитарного бытия. Да, его запас прочности был велик, но и давление среды было велико. Вот уж воистину: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»! Он очень долго гнулся, но не ломался, меняя маски, но стараясь сохранить душу... В конце концов она не выдержала, и последние его годы были окрашены в мрачные тона. Нет, он не сжег шахматы, как Чигорин, но тоже разочаровался в них. Точнее, не столько в самой игре, сколько в шахматном мире в целом.

Он и раньше-то знал цену большинству своих коллег по гроссмейстерскому цеху, но, только оказавшись на обочине, с окончательной ясностью понял, что те жалкие пол-очка, которых ему не хватило до звания чемпиона мира, для них и впрямь перевешивают всё то, на что он положил свою жизнь.

Сергей Воронков

 

 

ЧАРОДЕЮ ШАХМАТНОЙ ДОСКИ

 

Если шахматы – как космос,

То он – первый космонавт,

Оценивший невесомость,

Как свободу и азарт!

 

В его сердце от рожденья

Веселилось волшебство:

Каждый ход – как озаренье,

С гениальностью родство!

 

Он блестяще вел атаку,

А игру считал простой.

Мысль, как ядерный реактор,

Поражала быстротой.

 

С корабля – в герои бала

Он уверенно шагнул.

Чемпионства Москвы мало –

Дважды всю страну «обул»!

 

И в Стокгольме с Будапештом

Лучезарен его лик.

Болеславского надежды

Превратил он в матче в пшик!

 

Церковь Белая, родная,

Замерла где-то вдали:

Ведь не пешка проходная –

Их Давид шел в Короли!

 

Хвост держал от Синей птицы,

В счете вел за два шага!..

Будут долго ему сниться

Золотые берега…

 

Не убит был и не ранен,

Но подстрелена мечта.

Лег на душу тяжкий камень –

Снова с чистого листа?!

 

Был он личностью ранимой,

Бескорыстен, не гурман.

И крутил с Игрой любимой

Нескончаемый роман.

 

О судьбе ее лишь думал:

Что подправить, изменить?

(Но не так, как наша Дума:

«Пат! Вам некуда ходить!»)

 

Парадоксами пронизан –

В них движение вперед!

К быстрым шахматам – без визы

Приглашал пройти народ.

 

А всей шахматной артели

Он серьезно предлагал:

Сократить часы дуэли,

Чтобы ярче был финал!

 

Без отложенных позиций!

Без анализа команд!

Что за шахматы в теплицах?

Лишь болельщиков обман!

 

Сам художник, сочинитель

В мире шахматных интриг,

Он мечтал, чтоб каждый зритель

Красоту борьбы постиг!

 

В стране шахмат и балета
О Бронштейне каждый знал!
Успевал писать в газеты,
С пионерами играл.

 

Грел в груди звезду Давида,

Верен клубу с буквой «Д».

Но при этом вся планида

В монархической среде!

 

Живя в обществе коммуны,

Сохранял он оптимизм.

Его книги остроумны,

Что ни строчка – афоризм!

 

Искрометное виденье…

Ихтиандр шах-глубин…

На всё собственное мненье

Имел мира Гражданин!

 

Владимир Линдер

Февраль 2019