РУССКИЙ СФИНКС

Вышла из печати книга известного историка и писателя Сергея Воронкова «Русский сфинкс» (544 страницы, свыше 200 иллюстраций, многие из них публикуются впервые). Это, по сути, первая серьезная попытка осмыслить загадку личности Александра Алехина. Пускаясь в путь, автор даже не представлял себе, что его ждет. Он просто скрупулезно изучал и сопоставлял документы и свидетельства очевидцев – те, что были известны, и те, что ему самому удалось найти (среди них – немало уникальных). Результат удивил: образ «русского сфинкса» получился мало похожим на тот, к которому мы все привыкли. Он гораздо сложнее, внутренне противоречивее и трагичнее – впрочем, как и у многих других русских гениев, чью жизнь переехало «красное колесо». В чем-то вызывает восхищение, в чем-то сочувствие, а в чем-то и неприятие…

Весной на нашем сайте увидели свет шесть фрагментов из «Русского сфинкса». Перед вами – авторское предисловие и воспоминания однокашника Алехина по гимназии Павла Попова, которые публикуются впервые.

По вопросам приобретения и распространения книги обращаться к автору: servoron@mail.ru

 

ТЕНЬ ГУЛЛИВЕРА

 

О живых следует говорить уважительно;

о мертвых – только правду!

Ф.Вольтер

 

Знаете, что побудило меня взяться наконец за эту книгу? Чувство долга. Еще в 2001 году, публикуя в «64» одну из неизвестных статей Алехина, я написал, что «чувствую свою вину перед любителями шахмат за то, что сижу как собака на сене», и пообещал издать сборник «Парижский автограф Алехина», в который войдет «богатейшее наследие русского гения, рассыпанное по парижским, берлинским, шанхайским, варшавским, рижским, сан-францисским и т.д. газетам». Однако куча других проектов, сначала совместных («Давид против Голиафа», «Русские против Фишера»), а потом и собственных («Шедевры и драмы чемпионатов СССР», «Федор Богатырчук. Доктор Живаго советских шахмат»), надолго отодвинула реализацию замысла…

Как оказалось, не зря. За эти годы ко мне «притянулось» столько уникальных документов, связанных с личностью и творчеством Алехина, что можно только благодарить судьбу, что я не поспешил тогда со сборником.

Первое такое «притяжение» случилось в 2005 году, когда мне посчастливилось выйти на сына Георгия Римского-Корсакова, однокашника Алехина по Поливановской гимназии, и он прислал мне оригинал воспоминаний отца, опубликованных когда-то в «Шахматах в СССР». Сравнив тексты, я ужаснулся! В журнале были вычеркнуты целые страницы, абзацы, фразы, даже отдельные слова – всё, что могло бросить тень на хрестоматийный образ Алехина. (Так же поступил журнал и с воспоминаниями актера Григория Ге о Чигорине, и, помню, сличая текст с оригиналом в «Ниве», я чувствовал себя настоящим криминалистом. Да, читатель, вот так и лепились в советское время фигуры «основоположника отечественных шахмат» и «первого русского чемпиона мира».)

 

На обложке книги воспроизведена гравюра швейцарского шахматиста Эрвина Фёльми, опекавшего сына Алехина. Фото из архива А.Котова. Сзади надпись: «Aljechin, Holzschnitt v. Dr. E.Voellmy». Holzschnit – это гравюра на дереве (нем.).

 

Именно этот случай заставил меня задуматься: а что мы, в сущности, знаем об Александре Алехине? Не о шахматисте – человеке? Особенно в «русский» период его жизни (до отъезда за границу в 1921 году), когда он, собственно, и сформировался как личность?.. Если честно, почти ничего. Казалось бы, столько всего понаписано, даже художественный фильм снят – а всё как-то мимо, не о том: ощущение фанерной декорации, подделки… «Коротка кольчужка» получилась, да и, прямо скажем, не совпадает хрестоматийный образ Алехина с космической глубиной его шахмат. Талантливый, чертовски работоспособный и очень целеустремленный малый, не более того. Вряд ли биографы сознательно лепили такой образ. Просто они мерили по себе, а для Алехина эта мерка оказалась слишком куцей: ведь даже в чужой биографии мы можем клонировать только самих себя!

Мы даже толком не представляем себе его литературный стиль, хотя, как известно, стиль – это человек. Ведь все алехинские книги знакомы нам только по переводам. Но никакой, даже самый лучший, перевод не в состоянии передать своеобразие и обаяние его текстов. Разница, поверьте, большая; переводной Алехин изъясняется порой таким языком, какого выпускник Императорского Училища правоведения просто не мог себе позволить. Мой старший друг и строгий учитель, Юрий Львович Авербах вспоминал, как, прочитав роман «Белые и черные», сказал автору: «Саша, вот Алехин у тебя во сне говорит: “Спасибо, дяденька Ласкер”. Да не мог Алехин так сказать! Ведь он из богатой дворянской семьи, к нему даже в детстве все на “вы” обращались». Котов поблагодарил, обещал исправить в новом издании. Но так и не исправил…

Потому-то я и хотел издать сборник статей Алехина, написанных на русском языке. Стиль характерен и узнаваем. Он пишет длинными, довольно сложными по конструкции фразами, но при этом изумительно ясно – и подчас образно – формулирует свою мысль, так что текст читается без усилий, на одном дыхании. Поражает непривычная, иной раз даже шокирующая прямота в оценках коллег, а шарм придает скрытая, но всегда ощутимая эмоциональность, которая почему-то исчезает при переводе…

Надеюсь, теперь понятно, почему свой цикл статей об Алехине на сайте Chesspro я назвал «Русский сфинкс». Меня настолько увлекла эта тема, что за три года (2006–2009), урывками от других проектов, я написал семь объемных статей, причем каждая открывала что-то новое в биографии и творчестве чемпиона мира. Жизнь подкидывала такие свидетельства, что дух захватывало: сколько ж всего скрыто еще в государственных архивах, личных коллекциях, в дореволюционной, эмигрантской и советской периодике, в мемуарных книгах! Там на много лет раскопок, а мы всё норовим по лености своей передрать что-нибудь у предшественников и запустить в оборот по новому кругу. Вот и похожи биографические книжки «про великих» одна на другую, как сиамские близнецы: с одними и теми же, набившими оскомину фактами, партиями и фотографиями…

Кстати, одни воспоминания «притянули» другие, еще более сенсационные. «Невероятно, но факт: сохранились подробные записки еще одного алехинского соседа по парте, причем в полном виде их тоже еще никто не публиковал! Но об этом в следующий раз…» Думал ли я тогда, в 2006-м, что на расшифровку чудом обретенной рукописи Павла Попова у меня уйдет не один год. Раз за разом подступал я к неясным местам, продираясь сквозь ужасный почерк, но последний ребус разгадал совсем недавно, да и то с помощью жены… А ведь эти записки – самое ценное свидетельство о молодом Алехине, позволяющее нам в буквальном смысле заглянуть в его душу!

Отдельная песня – раритеты из архива крупнейшего советского алехиноведа Александра Котова, подаренные мне его вдовой. Некоторые фотографии Алехина я увидел впервые – сам Котов их почему-то не обнародовал. Как и очень информативные письма падчерицы Алехина и ее мужа, с которыми он переписывался… Но больше всего поразило то, что Котов «утаил» рукопись Алехина с партиями олимпиады 1920 года! Когда Елена Максовна открыла конверт с этими рассыпающимися в руках листками («Тут что-то шахматное, я подумала, вам будет интересно»), я сразу понял, что это за партии. А вот алехинскую заглавную букву «А», каюсь, узнал только дома, хотя она уникальна, как отпечаток пальца… В том же конверте оказались и записи партий Алехина с Николаем Григорьевым, среди которых тоже много неизвестных.

Пора привести и документы масонской ложи, в которой состоял Алехин. Их еще в 1994-м отыскал Юрий Шабуров в бывшем Особом архиве СССР и, переписав от руки, опубликовал – как оказалось, очень скупо, упустив ряд важных деталей, – в статье «Тайна ложи “Астрея”». Шли годы, но желающих съездить в архив не находилось. Пришлось ехать самому. Я сделал копии документов в 2012 году, когда собирался возобновить на сайте цикл «Русский сфинкс», но… впервые привожу только сейчас. Вместе с личной карточкой Алехина, присланной мне из Grande Loge de France – Великой ложи Франции!

Впрочем, не буду пересказывать всех находок, которые ждут читателя. Ожидаемый сюрприз – уже не сюрприз; пусть каждая глава будет для вас маленьким (или большим – когда как) откровением. Скажу только, что, к моему удивлению – я не ставил перед собой такой масштабной задачи, – книга в итоге охватывает всю жизнь Алехина: от ранних лет до послевоенных переговоров с Ботвинником…

Ну а в конце книги вас ждет часть того «богатейшего наследия русского гения», с желания опубликовать которое всё когда-то началось. Она так и называется – «Парижский автограф», ибо состоит из статей самого Алехина и интервью с ним. К большому сожалению, не вошли статьи о его сеансах и о матчах с Капабланкой, Боголюбовым и Эйве, принадлежащие другим авторам, – в противном случае пришлось бы издавать второй том. Среди них выделю Евгения Зноско-Боровского – на мой вкус, лучшего шахматного литератора той поры (в Тартаковере, конечно, больше остроумия и внешнего блеска, но вес и сила слов – все же другие). Хорошо сказал о его статьях Алехин: «Всё это шахматные стихотворения, только в прозе». До сих пор помню чувство восторга от статей Зноско о матче 1935 года – лучше об этой эпической драме никто не написал и, думаю, уже не напишет. Одна концовка чего стоит: «Крушение Алехина ярче его побед демонстрирует истинный его рост. От него осталась только тень. Но и тени Гулливера достаточно, чтобы покрыть всю страну лилипутов».

 

ВЛИЯНИЕ АЛЕХИНА БЫЛО ДУРНОЕ

 

Эти воспоминания были написаны явно не для печати: по уровню откровенности – и беспощадности – они больше напоминают дневниковые записи. Их автор – личность тоже весьма неординарная. Семья Павла Сергеевича Попова (1892–1964) принадлежала к кругу просвещенного московского купечества. Всем четверым детям родители дали блестящее образование: сыновья закончили университет, дочери – высшие женские курсы. Завершали обучение заграничные поездки: Италия, Греция…

Философ, литературовед, да еще «социально чуждый» – при советской власти таким была прямая дорога в тюрьму. Не миновала чаша сия и Попова. Дружба с опальными философами Павлом Флоренским и Алексеем Лосевым привела в 1930 году к аресту, потом еще одному, и полгода пребывания в одиночной камере на Лубянке «совершенно расшатало его нервную систему». Благодаря хлопотам жены (Павел Сергеевич был женат на внучке Льва Толстого – Анне Ильиничне) ему удалось выйти оттуда живым и даже стать потом профессором МГУ, а вот старший брат, музыковед, был расстрелян в 1937 году «за антисоветскую агитацию и контрреволюционную деятельность».

Добавлю, что Попов – один из ближайших друзей Михаила Булгакова и автор первого биографического очерка о нем (написан сразу после смерти писателя, но опубликован лишь полвека спустя). Именно ему вдова Булгакова тайно передала драгоценную реликвию – машинописный экземпляр «Мастера и Маргариты», который хранится сейчас в фонде П.С.Попова в отделе рукописей РГБ…

 

Будущий историк философии Павел Попов четыре года просидел в гимназии бок о бок с Алехиным и оставил на редкость откровенные воспоминания о своем соседе по парте.

Но как ко мне попали эти записки? Если коротко: просто чудом. Мне и сейчас не верится, что крохотная зацепка в интернете привела к такой грандиозной находке!

Начну с того, что имя Павла Попова историкам шахмат хорошо известно. Цитаты из его «Воспоминаний об А.А.Алехине» (бюллетень «Турнира памяти Алехина» № 16, 1956) кочуют из книги в книгу. Очень интересный текст, но для четырех лет соседства по парте явно маловато. Особенно на фоне подробных воспоминаний Римского-Корсакова, а ведь он проучился с Алехиным всего год…

И вот как-то, листая книгу Юрия Шабурова «Александр Алехин: непобежденный чемпион» (1992), я вдруг обнаружил фразы Попова, которых не было в той публикации. Откуда ж они? Может, были другие его воспоминания, о которых я не знаю? (Забегая вперед, скажу, что так и оказалось: я их нашел в Российском государственном архиве литературы и искусства, в фонде известного шахматного журналиста, историка и переводчика Владимира Ильича Нейштадта, который в 1953 году беседовал с Павлом Поповым и записал разговор.)

Посмотрел книги об Алехине, библиографию статей о нем – ничего нет. Полез в интернет – тоже ничего… Стал тогда изучать все файлы с упоминанием Попова. И что вы думаете? В «Ежегоднике МГУ за 2004 год, философский факультет» нахожу отчет о заседании в МГУ, посвященном его памяти. Скользнул взглядом по фамилиям выступавших – и вдруг в самом низу вижу: «Внучатый племянник П.С.Попова, доцент кафедры истории русской литературы филологического факультета А.М.Бокучава рассказал о наследии и архиве своего деда». Так, значит, архив сохранился?! Теперь оставалось только разыскать племянника.

Позвонил на кафедру, представился, спросил, как я могу увидеть доцента Бокучаву. Мне вежливо ответили, что Александр Михайлович болеет. Перезвонил через пару недель – всё еще болеет… Не помню уж на какой раз, попросил его телефон. Неохотно, но дали. Звоню, весь в предвкушении! Никто не подходит. И так несколько месяцев… Когда я уже совсем отчаялся, однажды трубку все-таки сняли.

Александр Михайлович оказался милым, потрясающе эрудированным человеком, но, к сожалению, очень болезненным, что надолго затянуло поиски рукописи об Алехине. О том, что такая рукопись в архиве есть, А.М. сообщил еще в первом телефонном разговоре, и это грело мне душу. Да и наши редкие (раз в год) встречи были интересными и насыщенными…

Когда я наконец заполучил текст, моей радости не было предела! Хотя сразу же понял, на что я себя обрек. Какие-то слова и фразы я понимал с ходу, но в целом почерк был такой, что не пожелаешь и врагу… Намучившись с ксероксом, выцаганил у А.М. саму рукопись, чтобы сканировать и потом изучать текст уже по экрану, где можно увеличить каждую буковку. И все равно на расшифровку ушли годы. Но я об этом ничуть не жалею, потому что результат превзошел все ожидания. Такого откровенного портрета молодого Алехина еще не было, а в нем, если приглядеться, ключ ко всей его жизни!

 

Страница рукописи Павла Попова «Об одном моем прославившемся гимназическом товарище» (1942). Можете представить, сколько ребусов пришлось преодолеть мне, чтобы ее расшифровать! Из архива А.Бокучавы. Публикуется впервые.

 

Датировать воспоминания удалось случайно: по зачеркнутой фразе «Мне на днях стукнет 50 лет». Попов родился в августе 1892 года – выходит, об Алехине писал летом 1942-го, когда немцы рвались к Волге и судьба страны висела на волоске… В дальнейшем он не раз возвращался к тексту, о чем говорит множество поправок. Сам текст написан фиолетовыми чернилами, а поправки сделаны голубыми и… целым веером карандашей: большей частью – простым и черным, изредка – синим и красным.

 

Павел Попов

О МОЕМ ПРОСЛАВИВШЕМСЯ ГИМНАЗИЧЕСКОМ ТОВАРИЩЕ

 

Я поступил в пятый класс Поливановской гимназии осенью 1906 года. Занял я случайно место за партой вместе с новичком, Манухиным, перешедшим к нам из лицея, – очень тупым и неинтересным. Занятия уже давно начались, и прошло около двух-трех недель, как вдруг среди урока появился довольно растрепанный белокурый мальчик, как-то растерянно остановился у дверей, точно не зная, куда девать руки и ноги. «А, Алехин, – сказал учитель (это был Готье, впоследствии академик), – где же вы пропадали?» Во всем классе произошло движение, словно при появлении чего-то смешного.

Держался Алехин нервно. Он не мог спокойно ни стоять, ни сидеть за партой, постоянно дергался, крутил одной рукой волосы, из-под рукавов куртки у него все время вылезали плохо прицепленные манжеты. Ногти были изгрызены, руки красные. Касаться их было неприятно, точно это – лягушачьи лапы, холодные и мокрые от пота. Кроме того, на одной руке у него была экзема. Как потом выяснилось, ему трудно было от нее избавиться, так как он все время непроизвольно тер руки.

Так же беспорядочно Алехин учился. Рассказывал он и владел языком плохо, не от неразвитости, а от волнения и нервности, не находил нужных выражений, мычал, растягивал слова. Уроки учил на переменах, подготавливался неважно (сначала Попов написал «плохо», но потом исправил; здесь и далее весь курсив мой. – С.В.). Но он был сообразителен и очень неглуп, что сразу обращало на себя внимание, и я решил занять с ним парту вместе, мне он казался интересным. Так я просидел с ним рядом три с половиной года подряд – в пятом, шестом, седьмом и восьмом классах. Лучше всего шли у Алехина русский и французский языки. Он писал интересные и хорошие сочинения. Наш преподаватель русского языка Л.П.Бельский обычно одобрял его писания (поверх зачеркнутого «ставил ему пятерки»), только бранил за почерк и неаккуратность. Листки и тетради у Алехина постоянно были покрыты чернильными пятнами, он не промокал написанного, поэтому страницы слипались и т.п. В сочинениях он был оригинален. Так, нам была задана сравнительная характеристика «Бориса Годунова» и «Макбета». «Бориса Годунова» мы частично знали наизусть; западноевропейская литература у нас не преподавалась вовсе, и Шекспир невольно казался далеким незнакомцем. Потому меня очень удивило, когда Алехин мне сказал: «При сравнении у меня все преимущества оказываются на стороне “Макбета”; насколько Шекспир выше Пушкина».

 

Частная гимназия Льва Поливанова на Пречистенке считалась одной из лучших в Москве.

Он легко и свободно читал французские романы. «Воскресение» Толстого он прочел, когда роман только что появился, то есть когда Алехину не было и десяти лет. Так его занимало и интриговало, чем интересуются взрослые. Нас объединяла любовь к Чехову. Среди забав мы занимались следующим испытанием на соревнование. Называлось заглавие рассказа Чехова, самого мелкого. Противник должен был в точности рассказать содержание. И наоборот – рассказывается сюжет, надо вспомнить заглавие. Я позднее убедился, что это не так-то просто. Последние два года я почти сплошь занимался Чеховым и заметил, что часто заглавие выскальзывало из памяти. Но тогда память была бойкая, юношеская.

Алехин был хорошо грамотен. В шестом классе произошел такой казус. Бельский рассердился на орфографические ошибки в сочинениях и сделал нам каверзный проверочный диктант. Он диктовал нарочитые фразы вроде следующего текста на букву ять: «По верным сведениям ведение и ведение этого дела вверены сведущему человеку» (эти слова писались по-разному: веденіе и вѣдѣніе, потому что первое от глагола вести, а второе от вѣдѣти – знать). И мы наделали массу ошибок. На смежных партах сидели: я с Алехиным, далее Поливанов (сын директора, ныне профессор математики в Горьком) и Остроумов (поэт и писатель). Поливанов, Алехин и я получили по четверке; пятерка была только у одного Остроумова, оказавшегося наиболее грамотным; затем были две тройки, далее следовали двойки и единицы.

Интеллектуальная развитость была сравнительно высока. Бельский задал тему «Корни учения горьки, плоды его сладки». Остроумов перевернул пословицу и доказывал, что всё зависит от дарования. Если его нет, то ничего не высидишь. Лучший пример – Максим Горький: босяк, и стал писателем, и вовсе не от систематичности своего образования, образования никакого и не было в формальном смысле слова. Бельский балл не поставил, но раскритиковал содержание, доказывая, что Горький – исключение. Спор с Остроумовым длился чуть не полчаса. В результате Остроумов в корне переделал свое сочинение и должен был перевернуть свою идеологию под натиском преподавателя. Остроумов, будучи гимназистом шестого класса, написал письмо Толстому с вопросами морального характера. Толстой ему ответил. Конечно, это составило сенсацию среди гимназистов.

Алехин любил оригинальничать, я же стремился быть ортодоксально-консервативным в рассуждениях и тему «Щедрость и расточительность» построил на тексте из Библии: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив».

 

Ни одного сочинения Алехина (в отличие от курсовых работ в Училище правоведения) не сохранилось. В фонде Павла Попова в отделе рукописей РГБ я нашел несколько сочинений его одноклассников на тему «Какими благами обязана новая Европа древнему миру», но алехинского среди них не было. Сочинения написаны на роскошных «фирменных» бланках, с выдавленным в левом верхнем углу названием – в пять строк прописными буквами: Учебное заведенiе / съ курсомъ / гимназiи, / учрежденное / Л.И.Поливановымъ.

 

Учителей Алехин задирал. Учителю математики, когда тот заставил Алехина стереть всё написанное на доске и нарисовать наново геометрическую фигуру, он сказал как бы в скобках, обратившись к классу: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Законоведение у нас преподавал будущий крупный ученый Степан Борисович Веселовский. Но он был абсолютно не педагогом, над ним смеялись и игнорировали его, тем более что он был очень тщедушен – мал ростом и говорил тонким тенорком, который терялся в гудящем классе. Алехин позволял себе невероятные дерзости, так что раз мне сделалось прямо холодно от дерзких слов и пренебрежительного тона Алехина. Веселовский только осторожно заметил: «Ужасно у вас развязные манеры, Алехин».

Алехин любил разные штучки. У нас был преподаватель-латинист, незабвенный С.П.Гвоздев. Он стал преподавать только с седьмого класса. До этого мы его знали лишь как молчаливого преподавателя, который мчится через зал с охапкой книг. Гвоздев носил очень темные очки, был очень толст и ходил очень быстро. Алехин говорил мне: «Осторожно, вот мчится ветер смерти, он тебя забодает». Если впопыхах спросить Алехина: «Алехин, есть у тебя ручка?», он неизменно отвечал: «Конечно» и протягивал свою руку, добавляя: «Так и быть – возьми».

Всего хуже шла у Алехина математика. Это парадокс в связи с тем, что шахматный талант считается обычно координированным с математическими способностями. Математика шла настолько дурно у Алехина, что он прибегал к репетитору. На выпускном экзамене он не решил задачи по тригонометрии, ему была поставлена двойка, настолько он напутал. До устных экзаменов он был допущен условно. На устном ответе ему натянули по тригонометрии четверку и вывели в среднем тройку.

 

По словам Попова, только учитель математики Алексей Игнатов звал Алехина на «ё», остальные произносили «Алехин». Ирония судьбы: после реставрации на мемориальной доске на здании бывшей Поливановской гимназии (Пречистенка, 32) в фамилии Алехина появилась буква «ё»!

Он почему-то робел перед учителем математики Алексеем Андреевичем Игнатовым. Тот на него действовал магически, и Алехин терялся. Вижу, как Алехин беспомощно стоит перед доской, переспрашивает коснеющим языком: «Что, что?» Что-то пишет на доске, но тотчас же стирает написанное тряпкой или старается заслонить своей фигурой, стремясь скрыть возможную ошибку. Слышу голос Игнатова: «Алёхин (только один Игнатов звал его на «ё», остальные произносили «Алехин»), отойдите от доски, бросьте тряпку. Я вам говорю, бросьте тряпку». Алехин возвращался на место, весь измазанный мелом. Как сейчас помню, как мы с ним сидели перед роспуском гимназии на масленицу, на последнем уроке математики. До звонка оставалось минут пять-десять; мы предвкушали вместе отправиться на Кузнецкий и зайти в кафе. Вдруг вызывается Алехин, он сразу начинает путать. Игнатов ставит двойку, и перед самым звонком у Алехина уже настроение пало, и все планы рухнули.

Шахматами Алехин занимался сызмальства. В комнате у него всегда стояли шахматная доска с разбросанными шахматами и контрольные часы. Шла игра и в классах по время уроков. Партнером был обычно Поливанов, реже будущий поэт Шершеневич. У Поливанова в парте лежала тетрадка, там была нарисована шахматная доска, и он помечал карандашом фигуры, при новом ходе стирая ранее помеченные. Алехин всегда играл à l’aveugle (вслепую – фр.). Вдруг в классе на мирном уроке Закона Божия раздавалась неожиданно реплика: «Ферзь е7-е6»; или «Конь d3». Учитель возмущался, но в общем отношение было снисходительное. Алехину делались поблажки.

Будучи гимназистом 7 класса (а не 8-го, как обычно пишут), Алехин участвовал в турнире в Петербурге, взял приз и получил премию – великолепную вазу Императорского фарфорового завода. С ней он снят, у меня хранится фотография. В «Огоньке» была карикатура: пузатый маленький гимназистик волочит вазу. Карикатура абсолютно не похожа, да и форменную гимназическую одежду Алехин никогда не носил; наша гимназия была частная.

 

Обложка журнала «Огонек» (№ 9, 1909) с первым шаржем на Алехина. Хотя круглолицый карапуз с рогаткой в кармане на него совершенно не похож… Публикуется впервые.

Алехин мечтал прославиться. Эта идея у него бродила с малых лет. Он намечал один из двух путей – или сделаться дипломатом, или шахматистом. Я советовал остановиться на первом, считая, что шахматы – мелкая забава и ничего серьезного не представляют. Алехин неизменно предлагал с ним сыграть в шахматы, давая вперед туру или коня. Я, отшучиваясь, отвечал: «Сыграем лучше в бирюльки или шашки». Так я с ним ни разу в жизни не сыграл ни одной партии и не был активным участником сеансов одновременной игры (карандашом поверх зачеркнутого «не присутствовал ни на турнирах, ни на сеансах одновременной игры»).

Наши встречи намечались так. Алехин говорил: «Сегодня играю в шахматном клубе на Бронной, приезжай в 12 часов ночи; нет, вернее в полпервого, вместе поужинаем». Я приезжал, когда сеанс уже бывал на исходе; помню, как Алехин ходил, кончая игру, вдоль ряда столиков, весь красный, крутя волосы и пошатываясь. Он продолжал играть в воображении, когда уже участниками игра была закончена, рассеянно здоровался, думая о другом; в ресторане никак не мог заказать себе сразу кушанья, всё переспрашивал: «Что, что?» И только через полчаса приходил в себя. В последний раз я его видел за игрой в Красноармейском клубе рядом с Художественным театром в 1921 году, он ходил среди шахматистов-красноармейцев в нетопленом помещении, но также был нервно взвинчен.

Своих планов сделаться дипломатом Алехин не оставил. По окончании гимназии он стал готовиться к поступлению в Училище правоведения в Петербурге. Пришлось держать дополнительные экзамены по языкам, главным образом по французскому. Но это давалось ему легко. Затем он переехал в Петербург, постоянно наезжая в Москву. Обычно он по приезде появлялся утром, часов в 11, в полной форме правоведа в треуголке и, если заставал меня дома, тащил в гимназию, к большой перемене. Он ходил по классам, младшие товарищи обступали его, рассматривали мундир. В Алехине наряду с неприятной иронией было много элементарного тщеславия.

 

Приезжая из Петербурга в Москву, Алехин «в полной форме правоведа в треуголке» шел «в гимназию, к большой перемене. Он ходил по классам, младшие товарищи обступали его, рассматривали мундир».

Вряд ли я когда увижу Алехина, да и время такое, что можно подвести итог прошлому, скрывать нечего ни о себе, ни о других (поверх зачеркнутого «Мне на днях стукнет 50 лет, пора поговорить»). И я должен чистосердечно сказать: влияние на меня Алехина было сильное, и влияние дурное, пагубное. Если есть в натуре элементы подражательности, то всегда имеется опасность перенимать черты бессознательно, бесконтрольно и подчиниться влиянию нежелательному. Моя натура была такова, и многое пустило во мне отрицательные ростки в связи с постоянным соседством с Алехиным. У Алехина был настоящий культ своего «я»; чужие интересы, чувства для него не существовали; он все время хотел что-то выиграть для себя, он комбинировал, делал всячески, чтобы чего-то достичь, используя других. (Сравните с оценкой Эйве: «До такой степени он был сконцентрирован на своих шахматах и на самом себе, что в наших странах его в шутку именовали “Алейн-их” – по-немецки “я один”».) Поэтому Алехина искренне радовало, когда он кого обманывал, используя это. Меня он втягивал в такую атмосферу. Он просит: «Напиши мне скорее письмо, а то я хотел узнать, что сообщают в письме брату, и присвоил его, разорвал конверт, а прислуга знает, что было письмо, мне нужно теперь иметь другое письмо для доказательства того, что я ничего не перехватывал, а адрес был на мое имя».

 

В фонде Павла Попова есть его, вероятно, выпускное сочинение, так как оно датировано 1 мая 1910 года (экзамены были в мае). Тема – «Купеческая среда в изображении Островского». Когда я его читал, меня не покидало ощущение, что Попов… подсознательно сводит счеты с Алехиным, в котором благодаря бабушкиному воспитанию преобладало, наверное, купеческое начало:

«Особенно ярко изобразил Островский одну черту характера купцов: это – самодурство. (…) Сознания нравственного долга у самодура нет; “не обманешь, не продашь” – вот его правило в деле торговли. (…) Самодур своим упрямством и отсутствием нравственной чуткости оказывает очень дурное влияние на семью и подчиненных…»

 

Мы устраивали любительский спектакль и ставили «La petite chocolatière» – пьесу, нашумевшую у Сабурова (антрепренер Симон Сабуров служил в театре «Эрмитаж», где шла «Маленькая шоколадница», в 1904–1908 годах). Главную роль играла барышня-любительница, за которой мы все более или менее ухаживали. Она предпочитала Алехина. Он сделал вид, что увлечен, поссорил ее с другими кавалерами, а затем показал, что она ему глубоко безразлична. Та недоумевала. Он заявил: «Ничего не следует пропускать, что дается в руки, – надо это или не надо. Вы мне плыли навстречу, я на всякий случай взял. Потом рассмотрел, что вы мне неинтересны (поверх зачеркнутого «лишняя»), и отбросил». – «Но это гадость, цинизм», – возмутилась барышня. «Я действую сейчас в открытую, цените это. Все люди циники, и все слова, прочие правила общежития существуют только для того, чтобы приукрашивать простое эгоистическое чувство; а я обнажаю дело, вот и всё». – «А со мной можно так поступать, потому что я ничтожество, а вы – выдающийся человек?» – «Да в сущности, именно так, вы правы». Алехин снялся на Невском в моментальной фотографии в своем правоведческом мундире, подарил мне снимок и подписал: «Женщины – это наше счастье, женщины – это наше несчастье» (увы: в фонде Попова в отделе рукописей РГБ ни одного снимка Алехина не оказалось!).

Но сущность его заключалась не в погоне за женщинами, где он сам попадал на удочку, а в погоне за славой; он отличался грандиозным честолюбием, бешеным, сопровождаемым ненавистью ко всему, что нужно преодолеть и победить (это «вечно пылающее честолюбие» отметил и Шпильман в своей книге «О шахматах и шахматистах»). Тут можно говорить о настоящей злобе, которую так художественно изобразил Шопенгауэр. Пример Шопенгауэра: в таком состоянии человек может убить другого только для того, чтобы смазать жиром свои сапоги, раз нужно добиться блеска своей обуви.

 

Зноско-Боровский: «Помню, когда Алехин впервые появлялся в Петербурге, в Шахматном собрании или в турнирах, многие оправдывали свои поражения ему словами:

– Как ему сопротивляться? У него такая жажда выиграть, такая великая воля в нем к победе, так целиком входит он в игру, что ему нельзя противостоять!

И действительно. Маленький гимназист садился за шахматную доску, лицо его пылало, глаза горели и жгли противника. Он вносил в шахматы всю страсть, всю пылкость своего темперамента и еще недавно напомнил нам эту черту своего характера, когда в одной бесконечной партии (Тартаковер – Алехин, Земмеринг 1926), где несчастную пешку он хотел превратить – и превратил – в победу, он, часами мучая нашего общего доброго друга Тартаковера, говорил:

– В шахматах надо быть злым» («Последние новости», Париж, 9.03.1928).

 

Можно говорить об аморализме натуры моего приятеля. У меня была погоня за тем, чтобы быть первым учеником. Это было ложное внушение, исходившее от семьи. Мне было раз навсегда сказано: «Твой старший брат – первый ученик в классе, неужели ты будешь хуже?» И я тянулся, был, как говорится, пятерошником, что было жизненной ошибкой моих гимназических лет. Я за все время пребывания в гимназии получил всего раз тройку с плюсом. Для меня это было неприятным эпизодом.

Алехин подстроил мне следующий казус. Я не был по болезни на уроках. Вечером он мне позвонил по телефону и сказал, что Бельский (учитель словесности) раздавал сочинения, мою работу он, Алехин, взял, там стоит четверка. Я спросил, есть ли какие пометки, замечания. «Никаких». Я привык получать за сочинения пятерки; сочинение в данном случае было ответственное – мы кончали восьмой класс, но я решил не спрашивать Бельского, почему он мне снизил балл. Наутро Алехин мне передал тетрадь, там стояла карандашная четверка и больше ничего. Бельский прочитывал ученические работы с карандашом в руках. Передавая работы на руки, он заносил в общий балльник (табель) отметки. И вот оказалось, что в общем балльнике против моей фамилии стояла пятерка. Алехин, чтобы уязвить меня, стер пятерку Бельского и заменил ее четверкой. В журнале он подделывать не решился – заметил бы учитель. Но он мне с гордостью признался, что достиг своего, расстроив меня, и сделал это искусно. «Я хотел переделать пятерку на тройку, но ты бы не поверил; я стер, заменив четверкой, – это правдоподобнее, и достиг своего: ты два дня был в убеждении, что написал сочинение хуже обычного». Не для того он учинил подлог, чтобы отучить меня от погони за хорошими отметками, – ему доставило удовольствие расстроить меня.

Конечно, мы ссорились, но мы были молоды, и обиды скоро забывались. Он умел оскорбить. Раз мы поссорились, и он был не прав. Но он сказал: «А все-таки ты довезешь меня до дому». Я обычно нанимал извозчика до Новинского бульвара, где я жил, и завозил Алехина в Никольский переулок, где была его квартира. Я ответил: «Нет, я поеду один». – «Нет, ты завезешь». – «Не завезу». И я действительно удивился, что он сел в пролетку рядом со мной. Но я принял решение не говорить, чтобы извозчик повернул из Денежного в Никольский, – по Денежному шел мой прямой путь домой. И решил, что, если Алехин скажет: «Извозчик, направо», – я остановлю и сойду с экипажа. Но Алехин сумел выйти из затруднительного положения и пихнуть меня морально. Он велел извозчику остановиться на углу Денежного и вышел, со мной не простившись и повернув ко мне спину.

Ссоры зарубцовывались, и Алехин не обострял конфликты, до конца мы сидели за одной партой. Может быть, тут играло роль то обстоятельство, что я считался всезнайкой в классе и ко мне все обращались на переменах с вопросами. Перед уроком латинского языка я обычно делал товарищам перевод заданного латинского текста, а перед уроком математики – анализ задач. Сидя рядом со мной, Алехин мог пользоваться моей подготовкой в первую очередь.

Наследственность у Алехина была дурная, а семейство, к которому он принадлежал, – беспорядочное. Его отец, помещик Воронежской губернии, был предводителем дворянства. Получил юридическое образование. Был членом Думы, в Москву наезжал редко (в Думу его изберут в 1912 году, когда сын уже закончит гимназию). В Москве семейство Алехиных снимало особняк в Никольском переулке. Мать Алехина – Анисья Ивановна, рода Прохоровых, приходилась сестрой владельцев Трехгорной мануфактуры, Сергея и Николая Ивановича. В доме Алехина я бывал очень часто, но мать никогда не видел. Она почти не выходила за пределы своей спальной. Обычно говорилось, что она больна. Впоследствии я узнал, что она – безнадежная морфинистка.

У нее было трое детей: Алексей, Александр и Варвара. Алексей, юрист по образованию, также был шахматистом, но гораздо меньшего калибра, чем брат, всемирно прославившийся. Позднее он жил в Харькове. Это был приветливый, очень мягкий человек, внешне производивший скромное впечатление по сравнению с Тишей-шахматистом. Алексей был спокойным и внешне уравновешенным. Варвара имела склонность к театру, впоследствии выступала в Камерном театре (1914–1917), выйдя замуж за одного артиста.

 

Алексей Алехин. По семейному преданию, «брат Алехина был еще более одарен, чем знаменитый шахматист». Рисунок из «Новой вечерней газеты» (Ленинград, 1925).

Хозяйство вела немка, гувернантка-экономка. Внешне дом производил очень благообразное впечатление. Гостиная, кабинет, столовая – всё было в большом порядке. За всем неустанно следила экономка. Если бы не она, от квартиры в неделю ничего бы не осталось. Более беспорядочных и безалаберных людей, чем Алехины, трудно себе было представить. Амалия Федоровна, как, кажется, звали экономку (согласно Шабурову – Мария Федоровна Кеслер), с утра выясняла, где кто был. Определялось, что пропало: две пары калош, зонтик, палка, сумка. Начинались поиски утраченного: Варя забыла зонтик, Тиша – калоши. Амалия Федоровна созванивалась по телефону, и посылали к знакомым за забытыми вещами.

Один и тот же учебник приобретался Тишей четыре-пять раз. Книг он обычно домой не носил, они оставались у него в парте в необычайном хаосе, потом постепенно утрачивались. Когда бывали гости у молодежи, то они входили в хорошо прибранную комнату. Затем появлялись окурки на столе и на полу, вино проливалось на скатерть и ковер, и комната превращалась в хлев перед уходом гостей. Затем посторонние руки должны были всё прибрать.

В доме Алехиных происходили репетиции любительских спектаклей, вечера. В них Тиша растворялся, и я его фигуры не помню. Не помню, какую роль он играл в «Маленькой шоколаднице». На репетиции иногда приходила сестра Варвара Александровна. Она считалась компетентным судьей, так как уже дебютировала в Художественном театре, где в закрытом спектакле играла Раневскую в «Вишневом саде». Помню, что она похвалила игру стариков – [нрзб] и меня. Я в любительских спектаклях всегда играл плохо, но тут роль комического старика мне удалась. Алехин играл совсем неудачно. Показательно и то, что в конце концов спектакль так и не состоялся. Главную роль играла одна артистка Художественного театра. Она отказалась. Ее заменила другая. В результате интриг, которыми заправлял Тиша, и она отказалась.

 

Варвара Алехина была актрисой кинокомпании «Межрабпом-Русь», снявшей знаменитую «Шахматную горячку». Кадр из фильма «Рваные башмаки» (1933), в котором она сыграла роль учительницы.

Самые приятные воспоминания от совместных вечеров с Тишей остались у меня от мая 1910 года. Мы тогда держали выпускные экзамены. Я взялся репетировать Тишу накануне самих экзаменов. Мы проходили с ним самые трудные вопросы. Происходило это, как ни странно сказать, – на извозчике. Часам к восьми вечера ко мне подъезжал Тиша на лихаче. Это был извозчик на дутых шинах. Его Тиша нанимал на два часа, и он вез нас в Петровский парк или в Сокольники. Я задавал вопросы. Помню, так мы повторяли физику, хронологию по истории. Накануне последнего экзамена 4 июня, по русскому языку, мы не поехали в парк, а пошли втроем в сад «Эрмитаж» – я, Алехин и Коля Львов, сын члена Государственной думы Н.И.Львова. Мы решили, что Бельский проваливать напоследок не будет, и пошли в оперетту. Помню, как мы на заре возвращались втроем на одном извозчике, жизнь тогда казалась благим будущим.

На самом экзамене был комичный эпизод. Львов пришел на экзамен в грязных башмаках. Директор Поливанов, прогуливаясь по залу с экзаменационной комиссией, сказал: «В этих башмаках вы моей гимназии не кончите». Ясно, что надо было переменить обувь. Но экзамен шел быстрым темпом. Помню: стали вызывать одного с начала, другого – с конца. Первым пошел Алехин, я оказался в конце, так как моя фамилия совпадала с серединой алфавита. Львов не мог сообразить, скоро ли ему предстоит отвечать, и не решился ехать домой переобуваться. Выручал всегда швейцар Василий. Он достал ботинки, но они были странные, на одну ногу – от двух пар. Львов их кое-как надел, но едва сумел в них пройти к экзаменационному столу. Я заметил, что строгий Иван Львович Поливанов ухмылялся себе в бороду.

Алехин ликовал, что он уже не гимназист. Я же отвечал последним; как сейчас помню, мне досталось «Дворянское гнездо» Тургенева. Было странное ощущение, что для нас всех через пять минут гимназия перестанет существовать.

В грязной швейцарской каморке расторопный Василий уже приготовил несколько бутылок шампанского, так что, когда мы через полчаса входили в новеньких пиджачках в ресторан «Прагу», чтобы кутнуть, мы уже были навеселе.

Алехин любил кутнуть, но пьяным я его не помню. Вообще не помню его особого пристрастия к алкоголю, так что не очень верил версии, будто вследствие припадка алкоголизма он проиграл Эйве свое первенство в мире по шахматам. Он слишком славолюб и умел себя курировать. Вообще сквозь всякую беспорядочность у него всегда проглядывал расчет. И вот мне кажется очень правдоподобным объяснение, которое дал один шахматист. Он сказал, что это был трюк, допущенный Алехиным. Мировые шахматисты – богачи, на них играют, как на скачках, когда ставят на лошадей. Известный процент, при таких пари за границей, идет в пользу игрока, на котором держащие пари выиграли. Когда безвестный учитель в Голландии Эйве добился права играть матч с Алехиным на звание чемпиона мира, никому не могло прийти в голову ставить на Эйве. Вполне правдоподобно, что какие-нибудь ловкие предприниматели вошли в сговор с Алехиным, что они поделятся с ним богатым кушем, но чтобы он поддался и проиграл матч.

 

Попов: «Не помню его [Алехина] особого пристрастия к алкоголю, так что не очень верил версии, будто вследствие припадка алкоголизма он проиграл Эйве свое первенство в мире по шахматам. Он слишком славолюб и умел себя курировать. Вообще сквозь всякую беспорядочность у него всегда проглядывал расчет». Из архива А.Бокучавы. Публикуется впервые.

Дело даже не в деньгах, которые должен был получить Алехин. Алехины были очень богаты, и специальной погони за деньгами у Тиши не наблюдалось. Не было этой погони и во время революции, когда он стихийно разорился. Помню, я у него был в 1920 году, когда он жил в Москве в бывшей гостинице «Люкс» (там было общежитие Коминтерна); он хвастал не тем, что ему удалось что-нибудь спасти из прежних средств, хвастал не заработками или доходами, а тем, что он получает молоко в количестве достаточном, чтобы пить его стаканами, тогда как для всех граждан в Москве молока нет. Помню его выражение: «У нас в Москве ничего не осталось, застряло кое-что в Воронеже. Там бывшая наша прислуга тихо и плавно продает сохранившиеся шубы».

Погоня у Алехина всегда была за тем, чтобы выделиться; это погоня за сенсацией – не за деньгами. Он злился, когда я говорил, что на шахматах имени он не составит, что шахматы – несущественное дело. Я исходил из практики дореволюционного времени, когда шахматная игра никогда не возводилась до степени общественного события. А он утверждал, что Чигорин – это имя и что всякий образованный человек должен знать, кто такой Чигорин.

Чтобы поднять уровень интереса к шахматам, Алехин был готов пойти на всё. Трюк мог приковать внимание всех, даже не шахматистов. Сначала – позорный проигрыш, затем в матче-реванше блестящая реабилитация. Это – реклама, он ее достиг. Будучи дилетантом, ничего не могу сказать об игре Алехина, но специалисты мне говорили, что партии первого матча Алехина с Эйве отличаются полной загадочностью: наряду с настоящим алехинским мастерством они демонстрируют промахи элементарного порядка, оплошности ниже уровня среднего игрока. Вряд ли тут настоящий ключ к объяснению может свестись к припадкам якобы алкоголизма – тогда было бы просто снижение и упадок игры, а не чередование удачных ходов с позорными промашками. Между тем явно поддаваться Алехин не мог. Нужна была маскировка. Быть может, он действительно чрезмерно выпивал во время игры, но с определенной целью – прикрыть настоящий уговор. Это в духе авантюризма Алехина и соответствует его наклонностям юношеских лет. Он трюкач в жизни. Такой же, говорят, стала его шахматная игра – поймать противника при помощи неожиданной каверзы.

Доказательством того, что проигрыш Алехина не был случайной неудачей, для меня является следующее обстоятельство. В газетах было сообщение, что на последней встрече, когда Эйве, имея 6 против 5 и играя белыми, обыграл Алехина и приобрел первенство мира, Алехин хладнокровно принял результат партии и спокойно продолжал сидеть на месте, предложив Эйве проанализировать только что сыгранную партию. Когда Капабланка проигрывал Алехину, он на последнюю встречу не явился, прислал письмо с извещением, что он сдается, и просил принять поздравления. Уравновешенный Капабланка не нашел в себе сил прийти сам в день ликвидации своего первенства и быстро уехал из города, где происходила решающая встреча. Нервный Алехин, конечно, иначе пережил бы свою неудачу, если бы она не была искусственно предусмотрена. По натуре он не может скрывать своих чувств, если его постигает катастрофа. Зато, осуществив искусственный кунштюк, Алехин в состоянии хорошо разыграть роль. Несомненно, всё было задумано и предрешено заранее, в связи с этим и не почувствовалось естественного волнения.

 

Совместное исполнение голландского гимна после окончания матча на первенство мира, принесшего победу Максу Эйве (1935). Попов: «Нервный Алехин, конечно, иначе пережил бы свою неудачу, если бы она не была искусственно предусмотрена».

В жизни Алехин достиг поставленной цели, он снискал себе мировое имя и может в этом отношении торжествовать победу. Я служил в РКИ (Рабоче-крестьянская инспекция), когда он добыл себе чемпионство мира игрой с Капабланкой. В кабинете, где я сидел на службе, все трое служащих держали пари – кто за Капабланку, кто за Алехина. Однажды мы возвращались со службы и шли по Красной площади; вдруг у подъезда ГУМа выбежал мальчик-газетчик с «Вечерней Москвой» и закричал: «Новая победа Алехина». Ринулась толпа, и все нарасхват стали покупать газету. Я подумал о своем бывшем товарище: он добился, чего хотел, – славы и известности. Игра происходила в далекой Америке, Алехин был эмигрантом, шедшим на всяческие антисоветские выступления. Если бы ему за 25 лет до этого сказать, что на Красной площади выкликание его имени при данных обстоятельствах будет вызывать подобное внимание и сенсацию, он бы самозабвенно улыбнулся, почувствовав себя победителем в жизни.

Таков был один мой товарищ, жрец славы и честолюбия – Алехин.