Савелий Тартаковер. "Шахматные партии, окончания, статьи"

От составителя-переводчика

Автором книги, по сути, является сам Савелий Григорьевич Тартаковер (1887, Ростов-на-Дону – 1956, Париж), одна из самых ярких фигур шахматного мира первой половины 20-го века. Как-то получилось, что многие книги Тартаковера, блестяще написанные, были переведены на русский язык и изданы, а в советское время еще и большими тиражами, но вот с его партиями российским любителям шахмат приходится знакомиться случайным образом – они разбросаны по разным изданиям. И в тех случаях, когда сборники посвящены успехам его соперников, то, по понятным причинам, Савелий Григорьевич в них выступает потерпевшей стороной.
В этом томе впервые на русском языке (во всяком случае, всё дальнейшее, начиная со статьи Г.Кмоха, – оригинальные переводы с английского, французского и немецкого языков) представлены лучшие партии Тартаковера, прокомментированные им самим, избранные окончания (они выделены в отдельный раздел), сохраняющие и поныне учебный интерес, а также его наиболее интересные статьи из периодических изданий. В подборе дополнительных материалов неоценимую помощь составителю оказали Сергей Воронков и Михаил Соколов.
Весь шахматный материал подверг «доброжелательной» компьютерной проверке международный мастер Григорий Богданович, в задачу которого входило не «опровергнуть» классика, но лишь поправить и уточнить оценки и варианты с полным уважением к мастерству и творчеству замечательного маэстро.
Цель же сборника в том, чтобы читатель составил собственное представление о Тартаковере не только в его ипостаси турнирного бойца, но и в качестве одного из лучших (если не лучшего) литераторов, когда-либо писавших на шахматные темы, и афоризмы в конце книги – лишнее подтверждение этой мысли.
Вступлением к книге служит биографический очерк, написанный Гансом Кмохом, известным шахматистом и литератором, который хорошо знал Савелия Тартаковера и не раз выступал с ним в одних турнирах.
Составитель надеется, что читатель не только получит удовольствие от прочтения этой книги, но и проникнется уважением к одному из тех людей, которые делали историю замечательной игры под названием ШАХМАТЫ.

А. Ельков

Ганс КМОХ

Д-р С.Г.ТАРТАКОВЕР

Вена до 1914 года по смешанному составу своих жителей походила, до некоторой степени, на плавильный котел, подобно современному Нью-Йорку. И хотя языком общения был немецкий, но только в той же мере, в какой американский язык является английским.
Шахматные мастера, более или менее регулярно посещавшие Wiener Schachklub, были тогда, по преимуществу, подданными Австро-Венгерской монархии; иными словами, людьми разных национальностей. Их немецкий «подперчивался» самыми разными акцентами. Шпильмана, например, даже отличало прусское произношение, хотя он являлся выходцем из говорившей на идиш общины, находившейся в Моравии, тогда – австрийской провинции. Объяснить это можно тем, что Моравия была оккупирована прусскими войсками в 1866 году, хотя Шпильман и родился намного позже.
Но главным «иностранцем» по произношению был молодой человек по фамилии Тартаковер, чему не приходилось удивляться, ибо он покинул свою родину – Россию – только в 1903 году в возрасте 16-ти лет и, после нескольких учебных семестров во французской части Швейцарии, поступил в венский Университет студентом на факультет права в 1904.
Но хотя русский акцент выдавал его с головой, как если бы за него говорила balaleika, был он по сути своей австрийцем, сроднившимся с Веной, как вальс. Казаться не тем, кто он есть на самом деле, казалось, было предначертано ему судьбой.
Да, он родился в России, но австрийским подданным. Родители Савелия были евреями, но его крестили при рождении, ибо родители приняли христианство за некоторое время до этого. В царской России было обычным делом для тех евреев, кто делал этот шаг в целях защиты от дальнейших притеснений, проявить мягкий протест, присоединяясь не к официальной русской церкви, но к Протестантизму. Так же поступил и Савелий Тартаковер; он держался этой религиозной линии до последней точки, по меньшей мере, в формальных ее рамках, хотя защитная броня этой религии не сработала в случае его родителей, убитых в Ростове-на-Дону во время погрома в 1911 году (подлинную историю гибели родителей Тартаковера рассказал Сергей Воронков – Ред.). Его брат, тогда учившийся также в Вене, получил сообщение об этом во время шахматной партии в кафе «Централь». Он покинул его в бешенстве и объявил, что немедленно отправляется в Ростов, чтобы расправиться с убийцами. Друзьям стоило немалых усилий удержать его от этого шага. Они знали очень хорошо, что Тартаковеры хвастунами не были.
Савелия Григорьевича, несмотря на всё его христианство, всегда считали евреем. На докторальном экзамене профессор, очевидно, из добрых побуждений, задал ему несколько вопросов, относящихся к специфически еврейским аспектам права. Кто-то может подумать, что Тартаковер обладал типично еврейской физиономией. Но нет, лицо у него было, скорее, монголоидного типа, отмеченное глазами-щелками, которые столь редки у евреев, как и глаза-подсолнухи у монголов.
Первые годы Тартаковера в Вене прошли в приятной атмосфере. Австрийская столица была привлекательным городом для проживания, особенно, если вы каждый месяц из дома получали чек на немаленькую сумму денег.
Wiener Schachklub, процветавший в то время под эгидой президентства барона Альберта фон Ротшильда, сам по себе был центром притяжения. В него входило почти семьсот членов, занимал он два этажа в большом и роскошном здании, имел собственный ресторан, а также немалое число комнат для игры в карты. Официанты были повсюду, имелись два секретаря, один из которых занимался исключительно шахматами. Им являлся «Альтмейстер» Адольф Цинкль, дружелюбного вида мужчина, замечательный тем, что в семьдесят лет выглядел на сорок. Атмосфера была исполнена достоинства. Не приходилось напоминать посетителям о необходимости галстука и жилета, и призывать к соблюдению тишины. Само собой подразумевалось, что никто не нарушит правил приличия.
Тартаковеру нравилось это достоинство. Его стандарты поведения, даже в спорах и шутках, стояли достаточно высоко, и на том же уровне, изначально, находились и его стандарты жизни. Noblesse oblige пропитывало его кровь. Он терпеть не мог шума, любил чистоту, никогда не экономил на чаевых и являл собой эталон чести.
Любил он, впрочем, и petit jeu (игру «на интерес» в карты и пр. – фр.). В Wiener Schachklub он частенько присоединялся к компаниям солидных банкиров, владельцев заводов, адвокатов и пр., когда они отдыхали за tarock (национальная карточная игра в Австрии) после обеда. Он играл из удовольствия; несколько крон меньше или больше – ничего для него не значило. Хотя, конечно, удовольствия он получал больше при увеличении ставок и безрассудности «торговли». Дабы так оно и было, он иногда искал более отчаянных компаний, чем богатых консерваторов, а также вступал в игры, по возможности, рискованные и смелые, например экарте. Но одного понять не мог, а именно, почему в таких кругах он обычно проигрывал – и даже по-крупному. Это было вне его понимания, как это он, безукоризненный джентльмен, не может соревноваться с игроками.

Ко времени начала войны в 1914 году д-р Тартаковер был, по сути, банкротом, но война позволяла ему «не сдавать позиций». В качестве лейтенанта венского пехотного полка он отправился на русский фронт, где нашлось много возможностей для игры на еще большие ставки. За экстра«гонорар» он шел волонтером на самые рискованные операции. Каждый раз, когда он отправлялся в отпуск в Вену, карманы его раздувались от денег, но только очень короткое время. Затем снова назад, «работать» с русскими. Однажды его ранили, и с пулей, застрявшей где-то в подреберной области, ему пришлось пройти довольно большое расстояние до первого пункта санитарной помощи. В таком состоянии он, проголодавшись, умудрился съесть целое блюдо с клёцками, что не пошло ему на пользу. Но он выжил, – как и после трещины в черепе, полученной в результате несчастного случая несколькими годами раньше в Вене. Он обладал железной конституцией, с мускулами гладиатора, челюстями прожорливого хищника и вошедшим в фольклор желудком страуса – всё, что в него попадало, безжалостно переваривалось. Кто-то пошутил, что если врач попытается исследовать его желудок с помощью зонда, то просто потеряет свой зонд.
Вскоре после начала войны Тартаковер потерял своего брата, который также на русском фронте был убит во время какой-то «вылазки». Из всей семьи оставался только один родной ему человек – сестра, жившая в России. Савелий виделся с ней всего только раз: она была одной из зрительниц на московском международном турнире 1925 года.
На церемонии открытия турнира Тартаковер, которого уговорили сказать несколько слов, был встречен аплодисментами. Но аудитория зловеще замолчала, когда он обратился к ней по-французски «Citoyens et citoyennes!». Но затем он перешел на русский, начав свое выступление уже словами «Граждане и гражданки!», и далее бурные аплодисменты практически не умолкали. Русская революция началась, как и французская, с официальной замены буржуазного «господин» (monsieur) на «гражданин» (citoyen). Московиты оценили политкорректность Тартаковера. Впоследствии Советы заменили слово «гражданин» на «товарищ» (например, при обращении к члену компартии).

После войны Тартаковер вернулся в Вену, чтобы начать жизнь профессионального шахматиста и одинокого волка. У него было множество проблем и не было друзей. Сказать точнее, – он не позволял никому становиться его другом, никто не мог заглянуть ему в душу. С угрюмым сарказмом, но и с гордостью сильного, он держал людей на расстоянии, полагая их своими оппонентами. Он стал желчным, никому не верил и привык прятаться за занавесом замечаний, которые, несмотря на всё их колкое остроумие и оригинальность, придавали ему флёр циничности и даже жестокости. На самом же деле его душа была мягкой и теплой от наполнявшей ее человечности. Мало кто знал, что он обожал поэзию – причем на всех трех языках, которыми владел в совершенстве: русском, немецком и французском, а также на латыни и греческом. Перевод стихов стал его секретным хобби.
В шахматах он вскоре стал знаменит и как писатель. Способности его в этой области, частично по причине выносливости организма, оказались почти невероятными. Он мог писать в течение 48 часов без перерывов. В холодную зиму 1919-20 годов, когда Вена страдала от сильного недостатка топлива для обогрева, я однажды спросил его, как он вообще может писать в такой промерзшей комнате. «Я просто открываю настежь окна», – последовал ответ. В другой раз, во время баден-баденского турнира 1925 года, Тартаковеру нужно было написать материал, и он над ним работал до того момента, когда в дверь постучал портье с напоминанием, что завтрак уже готов. Было 8 утра, а в 9 предстояло играть с Рубинштейном, черными. И Тартаковер выиграл партию.
Да, он по-настоящему умел работать, и с успехом. Деньги, которые он зарабатывал, были достаточными для приличного существования, но он работал не на себя, а – на игроков, находя их повсюду, проигрывая им всё, что у него имелось в карманах. Когда долгов становилось слишком много, он начинал работать еще интенсивнее: для него было абсолютно немыслимо не заплатить долг до последнего цента, даже шулерам. С другой стороны, он никогда не хотел получать выгод от дурно пахнущих сделок. Некоторые его богатые поклонники, зная, как отчаянно он нуждается в деньгах, однажды организовали быстротечный турнир с исключительно высоким первым призом. Они были уверены, что Тартаковер станет его победителем. Но когда первым пришел Александр Такач, организаторы устроили яростный спор с венгром, после завершения которого было объявлено, что у Такача отнимают одно очко по техническим причинам. И, с поклоном, распорядитель турнира вручил Тартаковеру первый приз, состоявший из большого числа крупных денежных купюр. После ответного поклона Тартаковер разорвал банкноты в клочья, едва не бросив их в лицо распорядителю.

Договор, подписанный в Сен-Жермене, принес независимость нациям имперской Австрии, если не принимать во внимание того обстоятельства, что около трети из тех, кого назвали чехословаками, были немецкоговорящими австрийцами. Добавим с сожалением, что хороший шахматный игрок, находись он среди этих миротворцев, вряд ли сделал бы ход, при котором три миллиона фигур заняли неправильные клетки. Новая Австрия стала очень маленькой страной, а Вена превратилась в метрополис из пригородов. Слава обратилась в мрак, богатство – в бедность. Wiener Schachklub, чей досточтимый президент умер в 1912 году, прежде Австрии, перебрался в более дешевые помещения. «Домашние» маэстро внезапно стали компанией иностранцев. Только Марко, уроженец Рутении (историческое название славянских земель Австро-Венгрии: Галиции, Буковины, Закарпатья –
прим. сост.), остался австрийцем, но он вскоре умер. Самый же больший иностранец оказался наиболее типичным представителем Вены: Тартаковер. Вначале он стал, и это при стольких-то вариантах, кем-то вроде казака, иными словами, гражданином Украинской Республики. Когда его новая страна потеряла независимость, его гражданство было изменено на польское. Он не знал ни слова по-польски, но его совершенное владение французским языком, высоко ценившимся в этой стране, хотя на нем мало кто разговаривал, побудило новых соотечественников забыть о своей традиционной ненависти ко всему, хоть как-то связанному с Россией или Германией, и согласиться на общение с ним на языках этих стран. Для польских шахмат он оказался ценным приобретением, сборная страны с ним в качестве ее лидера и помощником в лице Рубинштейна выиграла кубок Гамильтона-Расселла в Гамбурге в 1930 году. Когда они проиграли на следующий год команде США имевшей, по большей части, польско-русские корни, Тартаковер сделал следующее знаменитое замечание: «Наши люди есть повсюду».
Одновременно с превращением в поляка Тартаковер в начале 1920-х стал французом по месту проживания. После ссоры с американским издателем, русским по происхождению, он в сердцах обвинил Австрию во всех причиненных ему несправедливостях и перебрался в Париж, ставший отныне его домом. Во время II Мировой войны он избежал немецкой оккупации, служил под началом де Голля (как лейтенант Картье) и, в конечном итоге, получил французское гражданство – его четвертая национальная принадлежность.

В течение примерно 15-ти лет до АВРО-турнира 1938 года я непременно встречал Тартаковера на каждом значимом турнире, проводившемся в любой части Европы. Нельзя было и представить крупный европейский турнир без его участия. Понятно, что у него была высокая репутация, как гроссмейстера, но выдающимся персонажем Тартаковера делала его очаровывающая личность. Его участие делало любой турнир красочным событием, в котором ключом била жизнь. Европейский обычай держать игроков вместе также и в их свободное время, размещая всех в одном отеле, выделяя им отдельную обеденную залу, обеспечивал Тартаковеру массу возможностей выказать себя остроумным и оригинальным собеседником или блестящим рассказчиком, каковым он безоговорочно являлся. Он мог вроде бы серьезно жаловаться на что-то, объяснять свою правоту под разными углами зрения, и хотя он не выдавал никаких шуток, аудитория покатывалась со смеху, следя за его блестящей линией аргументации с переходом к самым неожиданным заключениям. Он любил играть словами, метафорами, выводами, противоречиями, словно они были шахматными фигурами. Однажды на инаугурационном собрании перед началом турнира необычное предложение, которое никому не нравилось, подошло к точке окончательного от него отказа, но встал Тартаковер и поддержал его столь красноречиво, что в пользу принятия проголосовали все, кроме… Тартаковера. После чего веселье продолжилось.
После войны я встретил Тартаковера на турнире в Гронингене в 1946 году. Он почти не изменился, но четыре года спустя в Дубровнике его уже было не узнать. Пропала хорошая фигура, бросался в глаза огромный «верхний» живот. Почти исчезла живость, легкость и переменчивый анапест его речи. Нечего и говорить, что его шахматы ухудшились соответственно. Он утерял упорство, намекал время от времени на самоубийство. Только изредка прорывалось его мрачное чувство юмора: например, как в тот жаркий день, когда он заказал воду со льдом, получил вместо нее лимонад – и вымыл им свое лицо.
В Югославии хозяева к нему были очень щедры, но когда я вскоре вновь встретил его в Париже, в карманах гроссмейстера снова гулял ветер. Почему? Ну, немножко petit jeu, сами знаете. Его случай был безнадежным.
Может быть, ему следовало жениться, но он в ответ утверждал, что слишком уродлив для этого, и слишком беден. Согласно одному свидетельству, он все-таки женился, незадолго до смерти.

Тартаковер умер, но его слава не умрет: его книги будут рассказывать о нем из поколения в поколение. Эти книги, помимо своей шахматной ценности, суть документы его поистине теплого сердца; ибо ничем кроме хвалы и высокой оценки не одаряют они шахматных игроков. Он любил шахматы и ему нравилось ободрять тех, кто в них играл. Вспоминается знаменитое высказывание Антигона, которое можно перевести так: «Соединиться не в ненависти, но в любви, поэтому я здесь».
Вы останетесь здесь, Савелий Григорьевич Тартаковер, на долгое, долгое время своей любовью.

Тартаковер и Эдуард Ласкер

Савелий Тартаковер против вундеркинда Артурито Помара на лондонском турнире Победы (1946 г.).