АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

(Окончание. Часть 1)

Парижские жены Алехина – Надежда Семеновна Фабрицкая и Грейс Висхар – тоже были заметно его старше. Шутку про «вдову Филидора» знают все. Но вот цитата из письма Сергея Прокофьева одной своей приятельнице (от 5.07.1923): «Алехин пожинает лавры в различных международных соревнованиях на 64 полях, преследует исключительно седовласых дам (only gray-haired ladies) и готовится к матчу за мировое шахматное первенство с Капабланкой» (из книги Х.Робинсона «Selected Letters of Sergei Prokofiev», Boston, 1998). Малоизвестны и слова Андрэ Лилиенталя: «Была у него такая, как сказать… болезнь. Не воспринимал молоденьких девушек, только постарше его лет на 20» («Российская газета», 8.05.2008).

Надежду Семеновну красавицей не назовешь. На немногих сохранившихся фотографиях мы видим невысокую, полноватую женщину с круглым, открытым лицом, глядящим прямо в объектив. Почти всегда нарядно одетую: шляпка, сумочка, серьги, шикарные бусы… А какой она была по характеру? Какую роль играла в жизни мужа? Долгое время мы могли судить об этом лишь по роману Котова да клочкам воспоминаний, изредка публикуемых в шахматной прессе. В статье московского историка Сергея Карастелина «Куприн – Алехин» («64–ШО» № 11, 2012) я с удивлением прочитал: «Веселая и общительная Надин (так звали ее близкие и знакомые) очаровала Куприных…» Так вот какой она, оказывается, была!

Алехин со своей женой Надеждой Семеновной в Буэнос-Айресе во время матча с Капабланкой (1927).

Котов в книге «Александр Алехин» пишет: «В процессе работы над романом “Белые и черные”, посвященном многострадальной жизни Алехина, да и после его выхода автор имел длительную переписку с дочерью Надежды Семеновны от первого брака – Гвендолиной. Она рассказывала о мире, царившем между супругами, о той трогательной заботе, которой жена окружала вечно занятого делами и анализом партий Алехина».

Конечно, многое из ее писем Котов использовал в романе, но почему было не напечатать их потом в «Шахматах в СССР»? К счастью, одно письмо Гвендолины Изнар (от 9.12.1958) – с ответами на вопросы Котова – сохранилось и благодаря Елене Максовне увидело свет (в книге Сергея Ткаченко «Одесские тайны Александра Алехина», Москва, 2017; я публикую его в полном виде и устранив кое-какие неточности). Из письма видно, насколько воспитанна и образованна была Надежда Семеновна, какого верного друга и замечательного помощника имел в ее лице Алехин… Настоящий ангел-хранитель!

1) Моя мать познакомилась с А.А. на балу прессы в 1921-м году (Алехин приехал лишь в январе 1922-го; здесь и далее курсивные вставки принадлежат мне. – С.В.) в залах гостиницы «Лютеция» в Париже. Деталей не знаю, знаю лишь, понаслышке, что это был с обеих сторон, как говорят французы, «un сoup de foudre» (любовь с первого взгляда).

2) Моей матери тогда было 48 лет (родилась она в 1873-м году в Одессе). Несмотря на такой возраст, она была еще очень красива и обаятельна. Женщиной она была очень культурной, начитанной, знала в совершенстве четыре языка: русский, французский, английский и немецкий. В ранней молодости, в отличие от своих коллег и принадлежа, так сказать, к «высшему свету» Одессы (состояла дамой-патронессой многих обществ, устраивала благотворительные вечера, много выезжала и принимала у себя, отличаясь большим тактом и «светскостью»), склонна была к «левизне» и проводила это в жизнь, помогая, как и когда могла, людям нуждающимся и обездоленным.

Была с детских лет хорошей пианисткой (работая по 6-ти часов в день) и участвовала уже в возрасте 16-ти лет в благотворительных концертах. Позже, в Петербурге, была издательницей газеты «Свет» и сама написала сборник рассказов, напечатанный в 1910-м году, а также сделала ряд переводов.

3) Я родилась 16-го декабря 1899 (в письме описка – 1988) года. Как видите, в 1932-м году я была вполне взрослой женщиной, и, хотя не знаю, о каком разговоре Вы говорите, мы с матерью могли тогда уже обсуждать какие угодно темы!

4) Приехав в Париж, мне, как всем эмигрантам, пришлось искать работы. Владея с детства в совершенстве английским и французским, я поступила в английское бюро переписки и переводов. Вначале я была «девочкой на побегушках», но потом, усвоив машинку, глоссировку (глоссы – это заметки в тексте с толкованием непонятного слова или места) и вообще организационную работу бюро, я, в конце концов, приобрела это дело для себя и успешно, и самостоятельно вела его до войны 1939-го года. Пришлось его ликвидировать, т.к. моя клиентура состояла, главным образом, из иностранных туристов. Теперь занимаюсь своим домашним хозяйством!

Мой муж, Вадим Николаевич Изнар, инженер Путей Сообщения выпуска 1916-го года. В эмиграции работает по своей специальности. В данное время состоит инженером-консультантом в одном французском предприятии и находится в контакте с выдающимися здешними архитекторами. У него также большой дар к живописи, и он в свободные минуты пишет пастелью. Кроме того, принадлежал к числу лучших русских теннисистов.

С А.А. мы оба были в дружеских отношениях и называли друг друга на «ты». Звали мы его «Шурой».

5) Да, мой муж и я были на чествовании А.А. всеми русскими зарубежными организациями (за «политическую» речь на том вечере в Русском клубе он и попал на родине в опалу). Вечер прошел торжественно и весело. Были речи, танцы. Мой муж говорил от спортивных организаций. Насколько мне помнится, даже А.А. танцевал!

Дамские моды тогда были: юбки до колен, шляпы «горшком», туфли «лодочкой» на очень высоком каблуке и громадные меховые воротники на шубках! Кстати сказать, мода этого года приблизительно та же, что тогда…

6) Зарабатывал А.А., как чемпион мира, очень хорошо. Все поездки даром; комнаты и еда в первоклассных гостиницах и казино – даром. И это, не считая постоянных чествований то там, то здесь. Моя мать всюду ему сопутствовала. Но проживали они всё: А.А. неизвестно на что, а моя мать, как всегда, помогала и баловала, как могла, своих близких. Сама же на себя почти ничего не тратя.

Она очень пеклась о второй жене А.А., швейцарке, и о ее сыне от этого второго брака (А.А. был женат в России, но мы об этой жене ничего не знаем). Надо сказать, что сам А.А. относился к ним совершенно безразлично и, если бы не моя мать, они были бы в очень тяжелом положении.

Жили они в маленькой, но уютной квартире – 211 rue de la Croix-Nivert в Париже. Моя мать, как и прежде, в Одессе и Петербурге, продолжала любить у себя принимать, и немало шахматных гроссмейстеров и более скромных шахматистов находили у нее ласку и уют.

7) Расставание их произошло, как вам описала г-жа Флор. Моя мать очень тяжело это переживала, особенно от сознания, что, уйдя из-под ее благотворного влияния, Алехин начнет «чудить». Он всегда был склонен к алкоголизму, с проявлениями которого она всегда успешно боролась. Лично моя мать никогда не пила ни вина, ни алкоголя, а на разных приемах в честь А.А. лишь пригубливала свой стакан… Ее влияние на него в этом смысле, да и не только в этом, было громадно, и все, знавшие их, могут это подтвердить.

Умерла моя мать 30-го января 1937 года. Ей было всего 64 года, но ее организм и дух были подорваны пережитым незаслуженным горем. Вы скажете, что тут сыграла роль большая разница в возрасте, но ведь его последняя жена была тоже значительно старше его!

Похоронена моя мать в колумбариуме кладбища Père-Lachaise в Париже, т.к. всегда выражала желание быть сожженной. Мы отслужили две панихиды и отпевание на дому. А.А. на похоронах не был (его, кажется, не было в Париже), но прислал телеграмму.

9/12/58

Многоуважаемый Александр Александрович,

Простите, пишу на обратной стороне, чтобы не было слишком много бумаги. На Ваши вопросы ответила, как могла. Боюсь, сделала много орфографических ошибок, т.к. не привыкла писать по-новому. Но пора и научиться! (В письме много следов старой орфографии: «Лютецiя», отпеванiе, мужъ…)

Муж дошлет (надеюсь, в ближайшем будущем – он очень занят) кое-какие факты-воспоминания лично об Алехине. (Какая жалость, что это письмо не сохранилось!)

Почти все фотографии, относящиеся к моей матери и А.А., я передала несколько лет тому назад через одного любителя-шахматиста здесь, по просьбе Вашей Московской шахматной секции. Поищу еще, не найдется ли что-нибудь, могущее Вас интересовать.

Не знаю, удастся ли найти сборник стихов поэтессы Маргариты Сотберн. Наводила справки, но пока безуспешно.

Спасибо Вам за Ваше сердечное письмо. Будем очень признательны, если пришлете нам Ваш, уже напечатанный, труд об Алехине. Спасибо также за милое предложение прислать, что мне нужно, из Москвы. Из России нужно – всё, т.к. очень по ней тоскуем. Радуемся ее успехам на многих поприщах…

Дружеский привет Вам и Левушке Любимову.

С искренним уважением,

Г.Изнар

Упомянутый Гвендолиной «сборник рассказов» Надежды Семеновны 1910 года мне найти не удалось, но, судя по ее письмам из Буэнос-Айреса во время матча Алехин – Капабланка (1927) в парижском «Возрождении», писала она довольно живо. Издание – точнее, видимо, участие в издании – газеты «Свет», которую словарь Брокгауза и Ефрона (1900) называет «ультранационалистической», наглядно говорит о политических взглядах Н.С. А косвенно – о взглядах Алехина, иначе бы они не сошлись. Недаром адвокат Оскар Грузенберг, знавший Алехина по Петербургу, утверждал потом, что он «кичится своим черносотенством» («Вестник Еврейского университета в Москве» № 3, 1994).

Страница письма Гвендолины Изнар от 9 декабря 1958 года с ответами на вопросы Александра Котова. Из архива А.Котова.

О духовной близости супругов говорит и то, что Н.С. позволяла себе публично трактовать политические взгляды мужа! Опровергнув в письме о 28-й партии «нелепейший слух о том, что Капабланка на одной из партий заснул», она заявила: «Эта очевидная утка есть лучшее доказательство того, как нужно осторожно относиться к телеграфным сообщениям; как, например, одно интервью с Алехиным, в котором он якобы порицает старый режим в России. Для пишущей эти строки и хорошо знающей А.А. вся несуразность этого сообщения является очевидной» («Возрождение», 12.12.1927)…

Не менее ценным документом является письмо Вадима Изнара (см. предыдущую статью). Поблагодарив Котова за роман «Белые и черные», который он прочел «с громадным интересом», Вадим отметил: «Конечно, в нем есть неточности, ошибки и пропуски, вполне понятные в работе, сделанной на расстоянии».

С одним из его уточнений – о взрослых дочерях Александры Батаевой – вы уже знакомы, еще одно ждет вас впереди. Добавлю, что Вадим был свидетелем на свадьбе Алехина с Н.С., сыгранной вскоре после получения ими французского гражданства 5 ноября 1927 года.

На пражской визе 1943 года, как и на аргентинской 1939-го, датой рождения Грейс Висхар указано 26 октября 1886 года. Из фонда Национального архива Чехии в Праге. Публикуется впервые.

К слову, я наконец нашел, что роднит Надежду Семеновну и Грейс Висхар: у обеих в официальных документах указан неверный возраст! В указе о натурализации Н.С. годом ее рождения значится 1884-й вместо 1873-го, а в регистрационной записи о браке Алехина с Грейс годом рождения невесты значится 1886-й вместо 1876-го. Точного года не знал, вероятно, даже Алехин, заявивший в известном интервью «News Review» (ноябрь 1944), что в 1941-м согласился играть в Мюнхене, «потому что жене 62 года и у нее плохое здоровье». Выходит, он считал, что она родилась в 1879-м – как Анна-Лиза Рюэгг…

Вадим Изнар: «“Белые и черные” – это, конечно, большой вклад в историю шахмат, вклад особенно важный в нашей стране, где к шахматам проявляют такой большой интерес. Нам поэтому особенно приятно, что Вы представили Надежду Семеновну как тип положительный.

К таковому типу людей она безусловно принадлежала. Это была исключительно порядочная женщина, культурная, образованная (она свободно владела четырьмя языками), обладавшая большим природным тактом и сумевшая сделать Алехина приемлемым в человеческом обществе.

Эта последняя задача была не из легких, так как Алехин настолько был поглощен собственной особой, что мало обращал внимания на окружающий его мир и постоянно создавал вокруг себя всякие недоразумения и мелкие обиды. Я совершенно убежден, что еще многие представители теперь уже минувшей шахматной эпохи сохранили в своей памяти образ Надежды Семеновны, с ее исключительно красивой головой и с присущей ей способностью сглаживать житейские шероховатости, создаваемые ее гениальным супругом».

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

Фотографии этого не передают, но в Грейс Висхар наверняка был какой-то шарм, иначе не объяснить ее успеха у мужчин (Алехин был не то пятым, не то шестым мужем). Но была ли она красивой? Котов избегает прямой оценки, делая акцент на «пухлых чувственных губах» и «больших зеленых глазах». Он восхищается ее моложавостью – и невольно проговаривается: «так бывает с женщинами, у которых стройность фигуры, красота тела привлекают больше, чем красота лица». Свидетельство Вадима Изнара, мне кажется, ставит точку в этом вопросе: «Грейс представлена в Вашем романе как исключительно красивая женщина. Таковой она никогда не была. Ее наружность была настолько незначительна, что сейчас совершенно изгладилась из моей памяти» (из письма Котову).

Алехин и Грейс Висхар. Из архива А.Котова. Публикуется впервые.

Вадим добавляет: «Из увлечений Алехина, где можно было говорить о женской красоте, следует назвать жену профессора Алексинского (известный в России и Париже хирург). Роман этот был, видимо, мимолетным». Речь, думаю, о художнице Татьяне Александровне Алексинской-Лукиной, 1884 года рождения, потому что последняя жена профессора – Нина Францевна не проходит «тест на возраст»: она была семью годами младше Алехина…

Но вернемся к Грейс. Среди версий ее знакомства с Алехиным наиболее правдоподобную, на мой взгляд, поведала Жанна Леон-Мартен в «Воспоминаниях об ушедшей эпохе» («Europe Échecs», январь 1962). Она и ее муж-проблемист дружили с четой Алехиных, часто бывали у них на рю де ля Круа-Нивер, и однажды – было это в 1932 году – Жанна сама привела Грейс (тогда миссис Фримен) к ним в дом! Дело было так. По пути из Нью-Йорка Грейс выиграла на корабле шахматный турнир и в качестве приза получила сборник партий Алехина. Решив потом выступить в чемпионате Парижа, она познакомилась с Жанной – организатором женских турниров. Грейс «была высокой, веселой и казалась очень увлеченной шахматами». Позвав Жанну в гости («в красивую, современную квартиру на Монпарнасе»), она сказала, что «будет очень рада, если Алехин подпишет книгу, которую она выиграла».

Жанна Леон-Мартен: «Организовав встречу в “следующую субботу”, я чувствовала, что моя совесть абсолютно чиста, и радовалась тому, что доставлю всем удовольствие.

В тот момент, когда приехали мы с мужем, – миссис Фримен с друзьями должна была прийти позже, – Алехин пел одну из своих любимых песенок: “Целую вашу руку, мадам”, а на фортепиано ему аккомпанировала мадам Изнар. Когда мадам Фримен появилась и Алехин подписал ей книгу, я позволила чемпиону, мадам Фримен и ее друзьям сыграть в бридж за знаменитыми занавесками… партия, которая продолжалась, даже когда мы уходили.

Некоторое время спустя мне позвонила мадам Алехина и назначила встречу в “Café de la Régence”. Это меня не удивило: мы встречались иногда в Париже за чашечкой чая.

– Ну и как вам мадам Фримен? Она мила, не правда ли?

– Да, конечно… Может быть, даже слишком! Алехину она очень понравилась. Уже с этой первой встречи, после игры в бридж, он хотел сопровождать ее… Всё кончено для меня. Я знаю: она победила, а я проиграла.

Я расстроилась. Почувствовала свою вину. Обладая тем опытом, который ей долгое время прививала сама жизнь, она поняла мое смятение. Будучи очень славной и при этом, возможно, немного фаталисткой, она сказала мне без тени враждебности:

– Мадам Фримен сумеет уберечь Алехина.

Мне хотелось ее утешить, а получалось, что это она утешала меня. Она была существенно старше Алехина и должна была умереть намного раньше него».

Роман развивался стремительно! От жены Алехин уйдет только через год, по возвращении из кругосветного путешествия, но для себя он, похоже, всё решил еще летом 1932-го, уезжая в американское турне, которое в ноябре плавно перешло в «кругосветку». Алехин вернется в Париж в мае 1933-го – к тому моменту он не видел жену уже почти год… Какое отношение это имеет к Грейс? Самое прямое: по словам Жанны, именно она «сопровождала Алехина в кругосветном путешествии»! Да и сам он, как выяснилось, не скрывал, что ездил «вокруг света вместе со своей женой» («Новая заря», Сан-Франциско, 5.09.1935)… Все сомнения развеяла статья Ю.Крузенштерн-Петерец в газете «Новое русское слово» (Нью-Йорк, 18.02.1968), которую отыскал Александр Кентлер (сайт е3е5.com, 2009).

Снимок сделан в августе 1932 года на турнире в Пасадене, состоявшемся за несколько месяцев до кругосветного путешествия Алехина. Но, если я не ошибаюсь, за его спиной стоит Грейс Висхар!

Поэт и прозаик Юстина Владимировна Крузенштерн-Петерец была правнучкой старшего брата знаменитого русского мореплавателя Ивана Крузенштерна. После гражданской войны бежала в Харбин, потом обосновалась в Шанхае. Работала журналисткой, переводила книги – она свободно владела английским и французским. Начиная с 60-х годов жила в США. Десять лет проработала в русском отделе «Голоса Америки», печаталась в «Новом русском слове», редактировала «Русскую жизнь» – одну из старейших русских газет в Америке…

Кентлер: «Конечно, при чтении статьи становится очевидным, что автор не имеет к шахматам никакого отношения. Некоторые пассажи кажутся забавными, а предложение “Алехин прыгал ходом коня, разрабатывая, очевидно, какую-то новую партию”, вызывает восхищение. Но можно не сомневаться в том, что Ю.Крузенштерн-Петерец весьма наблюдательна в описании событий. Это же можно сказать о других ее работах: в “Шанхайской заре” она была политическим обозревателем и фельетонистом».

Да, такого Алехина мы еще не видели… Каким-то магическим образом – крибле-крабле-бумс! – журналистке удалось его оживить: чемпион смеется, злится, скачет на одной ножке, заботится о любимой женщине, пускается в разгул, дает с похмелья сеанс вслепую… Такое впечатление, будто не статью читаешь, а смотришь фильм, снятый скрытой камерой.

Ю.Крузенштерн-Петерец

АЛЕХИН В ШАНХАЕ

 

В последнее десятилетие перед второй мировой войной Шанхай, этот Париж востока, как его называли, был одним из любимых мест туристов и гастролировавших знаменитостей. Анна Павлова, Бернард Шоу, Дуглас Фэрбенкс, Кузнецова-Массне, Чарльз Линдберг, Морис Декобра, Бенно Моисеевич, Рерих, Сигетти и молодой еще Магалов, Шаляпин, европейские и арабские принцы, миллионеры – всех не перечесть. В числе таких знатных гостей был и Алехин, посетивший Шанхай в начале 1933 г.

Если память мне не изменяет, приехал он к нам из Америки. Направлялся он тогда на матч в Австралию и по пути остановился в Японии, где играл с японскими шахматистами.

В Шанхае существовал тогда Международный шахматный клуб, члены которого собирались обычно в помещении Христианского союза молодых людей (ХСМЛ). Узнав о поездке Алехина, клуб послал ему на пароход телеграмму с просьбой заехать в Шанхай и дать у нас один или два сеанса игры. Это должны были быть именно сеансы, а не официальные матчи, которые организовывались заранее и по особым правилам.

Алехин согласился на два таких сеанса, причем один должен был быть игрой, не глядя на доску. Но цену он поставил слишком высокую для клуба, кажется, три тысячи долларов. Для обсуждения этого вопроса клуб созвал совещание, на которое была приглашена и печать. Я была на нем как сотрудница газет «Шанхайская заря» и «Вечерняя заря».

В числе членов клуба было несколько русских, были американцы и англичане, но большинство составляли португальцы из Макао, отвратительно говорившие по-английски. Один из этих португальцев, которому были поручены телеграфные переговоры с Алехиным, говоря о сеансе одновременной игры – «Simultaneous» – произнес это слово как «Саймолтино». Мне послышалось «Сан Марино», и я, не имевшая тогда о шахматах никакого понятия, так и брякнула в своей заметке.

Шахматисты, прочтя эту заметку, целый день ругали меня по телефону, другие читатели хохотали, а члены клуба на следующем заседании растолковывали мне всё это по несколько раз, словно я была совершенной идиоткой.

Новости в тот вечер были важные. Клуб мог гарантировать Алехину только треть той суммы, что он просил, но Алехин согласился и назначил дату приезда. Тут же была выработана программа сеансов и церемония встречи, причем решено было встречать Алехина не на пароходе, а на пристани. Объяснялось это очень просто – пароход был большой, океанский, останавливался далеко от пристани, и ехать туда надо было на таможенном катере, для чего требовался специальный пропуск. Ни у кого из членов клуба такого пропуска не было, у нашей газеты был.

Не было пропуска и у конкурировавшей с нами газеты «Слово», и сотрудник ее, приятель мой, покойный Коля Языков, которому было досадно, что сам он на пароход не попадет, всячески отговаривал меня ехать.

– Да вы не знаете характер Алехина. Алехин вас на глаза к себе не пустит за это ваше «Сан Марино». Он вас за борт выбросит. Жизнью рискуете.

Я все-таки поехала. На всякий случай наскоро взяла урок шахматной игры, узнала, что такое пешка, тура, конь. Конь мне как раз и пригодился.

Алехин ехал не один. С ним была пожилая американка, г-жа Фримен, больная женщина, страдавшая подагрой. Ноги у нее были забинтованы, ей трудно было ходить, и Алехин трогательно о ней заботился.

Когда я поднялась на пароход, Алехин прежде всего попросил меня проинтервьюировать г-жу Фримен, которую он называл своим большим другом и вдобавок художницей.

Дама эта намеревалась устроить в Шанхае выставку своих миниатюр на слоновой кости. К большому моему удивлению, то, что она называла миниатюрами, были просто плохенькие скетчи на пластинках слоновой кости, размера открытки. Художники, видевшие потом эти работы на выставке, жестоко сокрушались:

– Кости-то, кости сколько попортила!

Г-жа Фримен интересовалась и шахматами, но преимущественно японскими. Она собиралась написать о них книгу (Алехин тоже хотел познакомить европейцев с японскими и китайскими шахматами и даже увлекся идеей… слияния европейских шахмат с восточными, о чем рассказал в интервью Зноско-Боровскому) и показывала мне дорогую японскую доску, выглядевшую иначе, чем обычная.

Тем временем на пароход явились таможенники, и Алехин пошел «к чемоданам». Ждать его пришлось довольно долго. Один за другим отошли уже два катера с пассажирами, третий должен был отойти вот-вот, а Алехина всё не было. Г-жа Фримен начала волноваться. Пришлось мне идти в поиски.

Алехина я нашла в баре, где пол был выложен квадратными плитками – белыми и голубыми. По этим квадратам, на одной ножке, как мальчик, прыгал Алехин.

«С ума сошел» – было моей первой мыслью, но через минуту я разглядела – помог наскоро взятый урок. Алехин прыгал ходом коня, разрабатывая, очевидно, какую-то новую партию.

Я несмело напомнила ему, что пора ехать, что катер сейчас уйдет.

Алехин вздрогнул, уставился на меня ничего не видящими, пустыми глазами.

– Куда ехать? Какой катер?

Спросил, как спросонья. Потом пришел в себя, вспомнил, извинился.

Через несколько минут, спокойный и чинный, со своей дамой под руку, с пледом на другой, Алехин спустился на катер.

На катере я ему рассказала о «Сан Марино». За борт меня Алехин не выбросил, а от души смеялся, просил номер газеты с этим моим ляпсусом. Но интервью с ним вышло не особенно удачное. О себе Алехин рассказывал как-то отрывочно и неясно: сказал, что у него есть во Франции жена и сын, что он доктор философии и что он терпеть не может, когда его называют Алехин через «ё» (как ёлка), потому что «Алехин, Алехин». Это было примерно всё.

Тем временем на берегу собралась толпа, вернее, две толпы. С одной стороны на пристани стоял «ин корпоре» шахматный клуб, считавший, что Алехин принадлежит ему, а с другой стороны – старые лицейские товарищи. И, не обращая внимания на почтенных шахматистов, первым подошел к Алехину и торжественно облобызался с ним старик барон Ленкшевич, ныне уже покойный.

Само собой разумеется – «наша взяла». В Шанхае была большая русская колония, которая так принялась за Алехина, что все члены клуба только его и видели. Его водили завтракать, обедать, ужинать. В офицерском собрании его усадили за бридж. На улице его осаждали приятели по Петербургу, по Парижу. А Общество русских спортсменов приурочило к его приезду специальное футбольное состязание, на котором он должен был бросить первый мяч. После состязания спортсмены так напоили его, что на свою первую пресс-конференцию в Китай-отеле он вернулся с опозданием чуть ли не на час, к великому ужасу г-жи Фримен, которая почему-то напала на меня:

– Вот что с ним делают ваши русские! Ну, как он будет играть?

В довершение всего Алехина затащили еще на шанхайскую Татьяну (Татьянин день), которая праздновалась не под Новый год по старому стилю, как в Нью-Йорке, а позднее (не 12 января, а 25-го). Само собой разумеется, там было разливанное море, и Алехин не только не отставал от других, а наоборот, «опережал».

– Чемпион ведь, – одобрительно говорил редактор «Вечерней зари» Суворин.

Дама, сидевшая за ужином рядом с Алехиным, носительница высоких добродетелей, чуть не плакала, глядя на него:

– Вы – гордость России! Зачем вы так пьете?!

– Сельская учительница? – буркнул ей через плечо Алехин и попал в точку. Дама была действительно «урожденная сельская учительница».

Алехину понравился Шанхай. Дни, которые он там провел, были даже не просто пьянством. Это был какой-то бесконечный русский разгул, от которого он в дисциплинированной Европе, вероятно, отвык. А тут нечего было стесняться, все были ласковы, внимательны, смотрели на него влюбленными глазами, старались угадать малейшее его желание.

А раз так – ну, и гуляй душа! Расплачиваться будем потом.

 

По этой фотографии никак не скажешь, что предыдущие дни Алехин провел в «каком-то бесконечном русском разгуле». Надпись гласит: «Барону Х. фон дер Хофен на память о моем коротком пребывании в Шанхае и с благодарностью за прекрасную художественную работу. 28/I 1933. Искренно А.Алехин». Из архива Ю.Авербаха.

 

Первой расплатой была одновременная игра, в которой против Алехина играло около тридцати человек и среди них русские чемпионы Трейер и Поляков. Сеанс был в нижнем зале ХСМЛ. Шахматисты сидели большим кругом, некоторые играли с консультантами. У Алехина, как всегда при одновременной игре, были белые. Первые ходы он делал, почти не глядя на доску, быстро переходя от стола к столу, двигая пешки почти автоматически. Задерживаться у досок он начал чуть ли не после десятого хода, причем все обратили внимание, что больше всего он задерживался у доски Полякова.

Игра, ко всеобщему удивлению, закончилась вничью. Газета «Слово» объявила это победой, считая, что ничья против такого числа игроков, да еще с консультантами, иначе рассматриваться не может. Шанхайские шахматисты второй и третьей категории торжествовали – показали, мол, свой класс, да еще кому. Самому Алехину. Но один из «первокатегорников» был глубоко потрясен.

– Ведь он презирает нас, понимаете, презирает, – говорил он в редакции «Шанхайской зари». – Он совершенно не играл с нами. Просто торопился отделаться!

Быть может, какая-то доля правды тут и была. Большинство шанхайских шахматистов Алехина не интересовало. Игра их была трафаретной, в ней совершенно отсутствовала столь дорогая ему творческая мысль. Потому он и играл спустя рукава. Терять ему было нечего, шанхайский матч не был официальным матчем. Но то, что Алехин перед игрой «перегрузился», было тоже верно.

К сеансу игры вслепую он сначала проявил как будто больше внимания, но тут опять-таки подвел какой-то завтрак. После этого завтрака Алехину нужно было просто выспаться, но времени не было. В ХСМЛ он приехал, конечно, с опозданием и в весьма скверном настроении.

На этот раз игра происходила в двух помещениях. Шахматисты сидели, как прежде, в нижнем зале, а Алехину была отведена небольшая комната наверху, что-то вроде хоров или балкона. Вдоль перил была поставлена большая классная доска, на которой должны были записываться ходы самого Алехина.

Войдя в комнату быстрыми шагами, Алехин прежде всего попросил кофе, а потом устало бросился в объемистое кожаное кресло. Ему принесли чашечку, он поморщился, проглотил ее и попросил еще. Дали еще чашечку.

– А нельзя ли кофейник? – спросил Алехин еще резче. Когда же ему принесли кофейник, он прямо заорал:

– Да что, у вас нет посуды побольше?

Тут ему принесли целый жбан и огромную чашку. Таких жбанов во время игры Алехин выпивал два или три, нужно было иметь бычье сердце, чтобы выдержать такую порцию. Но ничего не помогало. Во время игры Алехин несколько раз начинал дремать. Когда приходил в себя – раздражался, спорил, кричал, что его ходы неверно записываются. Все равно не помогало. На этот раз не было даже ничьей. Алехин просто проиграл.

«Шанхайская заря» писала обо всех играх честно, хотя и по возможности деликатно… Но эта деликатность Алехина, видимо, не утешала. Последние день или два перед отъездом он провел у себя в отеле, почти никого не принимая.

Но раз отдав свое сердце Алехину, Шанхай уже не мог забыть его. Все мы горько переживали его поражение в матче с Эйве и были счастливы, когда он вернул себе мировой чемпионат, победив Эйве. О том, что у него выиграли какие-то наши «третьекатегорники», мы даже как-то и не вспоминали, считая это неприличным.

Да он фактически и не проиграл этих игр, он их просто пропил.

Но я назвал главу «Роковой встречей» не только потому, что Алехин, связав свою жизнь с Грейс, начал пить и вообще, такое впечатление, пошел вразнос. Хотя именно питие – вкупе с лошадиными дозами кофе и непомерными нагрузками – разрушило его крепкий от природы организм и раньше времени свело в могилу. Будь рядом с ним Надежда Семеновна, я уверен, он бы и матч Эйве не проиграл. Вспомните слова Гвендолины из письма Котову: «Он всегда был склонен к алкоголизму, с проявлениями которого она всегда успешно боролась. Лично моя мать никогда не пила ни вина, ни алкоголя, а на разных приемах в честь А.А. лишь пригубливала свой стакан… Ее влияние на него в этом смысле, да и не только в этом, было громадно, и все, знавшие их, могут это подтвердить».

Признаться, читая в «Белых и черных» о пьянстве Алехина, я Котову не верил: уж слишком нарочито педалировал он эту тему. К примеру: «Дождавшись, когда горничная ушла, он (Алехин) вылил часть воды в какую-то вазу, открыл пузырек и опрокинул всё его содержимое в стакан. Разом выпив обжегшую горло смесь, он содрогнулся и в два приема отправил в рот огурец». Да и вообще Александр Александрович выглядел в его романе этаким безвольным люмпен-дворянином, всю эмигрантскую жизнь глушившим вином грусть-тоску по социалистической родине («и ни одного плохого слова о своей Родине и советской власти, только неутолимое желание вернуться и повидать дорогие сердцу родные места»)… Теперь-то я понимаю, что не верил Котову лишь потому, что отчетливо видел его замысел: связать пьянство с «грусть-тоской по социалистической родине». В остальном же, думаю, он не сильно преувеличил…

Так вот. Если бы Грейс не могла справиться с пьянством мужа (а она и сама была не прочь пропустить рюмку-другую), это было бы еще полбеды. Проблема в том, что она, в отличие от Н.С., не понимала «духовного одиночества» Алехина, которое привело его в 1928 году к вступлению в масонскую ложу, не понимала, почему, как писал Лев Любимов, «в речи его всегда проскальзывало невольное раздражение», – а значит, и не могла ему помочь. К тому же у Н.С., воспитанной в строгих правилах, были твердые принципы и понятие о дворянской чести. И каких-то поступков Алехин при ней, думаю, никогда бы не совершил… Конечно, это могло просто так совпасть, но почему-то после ухода от Н.С. наметился явный дрейф Алехина к двум тоталитарным режимам: гитлеровскому и сталинскому. Что сначала привело к разрыву с русской эмиграцией и потере почвы под ногами, а потом и к потере самого себя.