СЕЛФМЕЙДМЕН

Почему «все женщины, с которыми был близок Алехин, были значительно старше его, и он их всех называл “мамочками”»? Юрий Львович Авербах видит причину в том, что «мать будущего чемпиона мира лечилась от алкоголизма, часто уезжала за границу, и Александр фактически воспитывался бабушкой – Анной Александровной Прохоровой». Вероятно, он прав. По утверждению психологов, многие мужчины инстинктивно ищут женщину старше себя именно потому, что в детстве недополучили материнской заботы и внимания.

Вот только лечилась мать Алехина не от алкоголизма. Из воспоминаний одноклассника Алехина по гимназии Павла Попова, на расшифровку которых я потратил не один год (эту уникальную рукопись вы найдете в книге «Русский сфинкс», которую я почти закончил), известно, что Анисья Ивановна страдала куда более тяжким недугом: «В доме Алехина я бывал очень часто, но мать никогда не видел. Она почти не выходила за пределы своей спальной. Обычно говорилось, что она больна. Впоследствии я узнал, что она – безнадежная морфинистка». Во 2-м издании «Шахматного наследия А.А.Алехина» (1982) это перестал скрывать уже и Котов: «По рассказам близких к семье Алехиных», мать умерла «в состоянии умственного расстройства, вызванного пристрастием к наркотикам».

 

Фрагмент рукописи Павла Попова «Об одном моем прославившемся гимназическом товарище» (1942). Почерк ужасный, но в предпоследней строке справа отчетливо видно: «безнадежная морфинистка». Публикуется впервые.

 

Когда и как она пристрастилась, можно только гадать. Уже с середины XIX века морфин (морфий) стали повсеместно применять как болеутоляющее средство и люди подсаживались на него незаметно для себя. Вот цитата из «Московских ведомостей» за 1879 год: «Каждому из нас, наверное, приходилось видеть между своими знакомыми людей, до такой степени привыкших к морфию, что они без него совершенно не могут обойтись». Например, главная героиня романа «Анна Каренина», если кто забыл, пристрастилась к нему после того, как ей ввели морфин для облегчения болей при вторых родах… А вдруг нечто подобное случилось и с Анисьей Ивановной? Ведь за шесть лет она родила четверых детей. Добавьте сильнейший стресс, пережитый ею в 1890 году, когда в возрасте четырех лет умерла ее первая дочь Ася (у Шабурова ошибочно указан 1900 год). Чем глушила она тогда свою душевную боль? Может, как Каренина? «Анна между тем, вернувшись в свой кабинет, взяла рюмку и накапала в нее несколько капель лекарства, в котором важную часть составлял морфин, и, выпив и посидев несколько времени неподвижно, с успокоенным и веселым духом пошла в спальню»…

 

Вопреки утверждению Ю.Шабурова, алехинская сестра Ася умерла не в 1900 году, а на десять лет раньше (1886–1890). Она покоится в той же часовне-усыпальнице Прохоровых на Новодевичьем кладбище, что и отец Алехина…

 

А может, уже само замужество стало для нее стрессом? Шабуров: «По свидетельству ныне живущих в Москве потомков Прохоровых, с которыми автор встречался, бракосочетанию предшествовала нередкая для того времени процедура – сватовство по заранее наведенным справкам». Не знаю, какой Анисья была в молодости (есть только пара снимков начала 1900-х, где она уже располнела), но если такой же, как младшая сестра, то Бог явно не обделил ее красотой: «Екатерина Ивановна была дивно хороша собой: светлая блондинка с вьющимися подстриженными волосами, прекрасно всегда одетая, такая стройная, во всех отношениях блестящая, живая и одаренная…» Строки из воспоминаний художника Михаила Нестерова – дань не только красоте, но и таланту Екатерины: она, жена знаменитого скульптора, ректора Академии художеств Владимира Беклемишева, сама тоже была скульптором, чьи работы хранятся сейчас в музеях и частных коллекциях.

 

Сестра Анисьи Ивановны – скульптор Екатерина Беклемишева – «была дивно хороша собой: светлая блондинка с вьющимися подстриженными волосами, прекрасно всегда одетая, такая стройная, во всех отношениях блестящая, живая и одаренная…»

 

Я думаю, Анисья тоже была наделена талантом и чувствительной душой, даром что дочь купчихи. А вот ее муж, дворянин Александр Иванович Алехин, судя по послужному списку, был человеком практического склада, умным и оборотистым. Выполнял ли он просто волю родителей, или и впрямь был пленен красотой невесты, этого уже не узнать. С Анисьей ответ более очевиден. По словам двоюродной племянницы Алехина – Веры Ивановны Прохоровой, «целью жизни прабабки (та самая Анна Александровна; здесь и далее курсивные вставки принадлежат мне. – С.В.) было выдать своих детей за дворян». И далее в ее книге «Четыре друга на фоне столетия» (Москва, 2012) читаем: «Дочь Зинаиду (конечно, Анисью) она отправила в Воронеж, где та вышла замуж за предводителя местного дворянства Алехина» (предводителем он стал в 1904 году, но и тогда был фигурой видной: председатель Воронежского отделения Крестьянского поземельного банка и управляющий Виленского отделения Дворянского земельного банка). Другая дочь, «мать Милицы, вышла замуж за предводителя дворянства в Елисаветграде». Точнее, за этого предводителя, Сергея Соколова-Бородкина, вышли замуж… две дочери: сначала Любовь, а после ее безвременной кончины (в 23 года) – Варвара. Она-то и родила Милицу – будущую жену пианиста Генриха Нейгауза!

Утверждают, что Алехины проводили за границей иногда более полугода, часто бывали в Риме. Когда они при этом успевали воспитывать детей, непонятно. Может, брали с собой? Но это если дети маленькие, а у гимназистов для отдыха только лето (о том, что их вывозили на курорты Швейцарии и Германии, говорят открытки с ходами по переписке; со слов Алехина известно, что Алексей в 1908 году даже учился в Лозаннском университете). В любом случае, главным воспитателем в доме Алехиных была Анна Александровна. А она, как все бабушки, баловала внуков. Вера Прохорова: «У прабабки было довольно оригинальное развлечение – она собирала возле себя внуков и говорила, что тот, кто скажет ей плохое слово, получит подарок. «Тому, кто произнесет: “Бабушка – старый пес”, – достанется ослик», – искушала она. По семейной легенде, папа пытался было рвануться вперед и произнести заветные слова, но был удержан своей матерью. А вот Алехин, которого дома все звали Тошей (?), вышел и сказал: “Бабушка – старый пес”. И получил ослика, на котором потом катался».

 

Бабушка Алехина – Анна Александровна Прохорова была настоящей московской купчихой: властной, строгой, богатой – и любящей повоспитывать внуков.

 

Уж не в этих ли «развлечениях» истоки его отношения к своим гимназическим учителям, о чем пишет Попов? «Алехин позволял себе невероятные дерзости, так что раз мне сделалось прямо холодно от дерзких слов и пренебрежительного тона Алехина. Веселовский (учитель законоведения) только осторожно заметил: “Ужасно у вас развязные манеры, Алехин”».

Отец редко наведывался в московскую квартиру, а уж когда был избран предводителем дворянства, и подавно: кроме исполнения сословных обязанностей, он входил во множество комиссий, что требовало частых поездок в Воронеж. Матери в эти годы тоже, наверное, было уже не до детей. Даже на «торжественных чаях», которые, по словам Попова, иногда бывали в доме, «представительствовала сестра матери». Похоже, о подростке Алехине никто, кроме бабушки, не заботился, и если б не шахматы, думаю, он чувствовал бы себя совсем одиноким и заброшенным: «Жизнь богатого дома отличалась беспорядочностью, безалаберностью, что накладывало свою печать на впечатлительного мальчика. Тише не сиделось дома; бабушка устроила ему комнату в одной из многочисленных своих квартир. Он был предоставлен самому себе, никто не контролировал его чтения, его занятий и поведения».

 

ЖЕНЩИНЫ: СЧАСТЬЕ ИЛИ НЕСЧАСТЬЕ?

 

Больше всего в воспоминаниях Павла Попова меня поразил диалог между гимназистом Алехиным и молоденькой актрисой, которой он, грубо говоря, попользовался, а потом отбросил, как ненужную вещь:

«Та недоумевала. Он заявил: “Ничего не следует пропускать, что дается в руки, – надо это или не надо. Вы мне плыли навстречу, я на всякий случай взял. Потом рассмотрел, что вы мне неинтересны, и отбросил”. – “Но это гадость, цинизм”, – возмутилась барышня. “Я действую сейчас в открытую, цените это. Все люди циники, и все слова, прочие правила общежития существуют только для того, чтобы приукрашивать простое эгоистическое чувство; а я обнажаю дело, вот и всё”. – “А со мной можно так поступать, потому что я ничтожество, а вы – выдающийся человек?” – “Да в сущности, именно так, вы правы”».

 

Фрагмент рукописи Павла Попова с диалогом между гимназистом Алехиным и брошенной им молоденькой актрисой. Публикуется впервые.

 

Попов считал своего соседа по парте «циником», у которого «был настоящий культ своего “я”; чужие интересы, чувства для него не существовали». Помню, прочитав эту фразу, я сразу вспомнил известные слова Льва Любимова, близко знавшего Алехина по Парижу: «Алехин считал себя не только первым в мире шахматистом, на что он имел все права, но и вообще человеком громадного, всеобъемлющего ума, которому, естественно, подобает возвышаться над прочими смертными. “Такой человек, как я”, “при моих данных” и т.д. часто вырывалось у него» (из книги «На чужбине», 1963).

В принципе, ничего удивительного здесь нет. Человек так устроен, что свою гениальность, свое превосходство над другими в чем бы то ни было склонен принимать за богоизбранность. Ну а шахматы издавна считались мерилом ума. Поэтому кому, как не шахматным чемпионам, ощущать себя людьми «громадного, всеобъемлющего ума». Запущенная стадия этой болезни запечатлена в чудесном афоризме: «Ведет себя так, будто он не чемпион мира по шахматам, а чемпион мира вообще».

В диалоге с актрисой меня поразило не это, а именно цинизм юного Алехина, которым он явно гордился. По словам того же Попова, Алехин «умел оскорбить». Причем, как мы видим, сознательно и расчетливо. Одной шахматной гениальностью это не объяснить. Может, чье-то влияние? Но в гимназии Алехин был одинок, ни с кем близко не сходился… А чем он вообще занимался в свободное от учебы время, кроме шахмат? Ну конечно: как все одинокие дети, он много читал. И французские романы, и Толстого, и Чехова… Но цинизм-то где он подхватил, откуда культ своего «я»? Не от Чехова же с Толстым?

И тут я вспомнил фразу, что «никто не контролировал его чтения». А Ницше он случайно не читал? Ведь влияние Ницше на культуру русского Серебряного века было огромно. И его роман «Так говорил Заратустра», в котором впервые была высказана идея о «сверхчеловеке» (Übermensch), вышел в России до революции четырьмя изданиями. Одно из них было, кстати, в нашей семейной библиотеке, но когда я подрос, отец – видно, от греха подальше – подарил книгу своему приятелю, преподавателю философии…

На знакомство Алехина с книгой Ницше меня натолкнула тема курсовой работы Алехина в Училище правоведения: «Взгляд Вл. Соловьева на отношение между нравственностью и правом». Ведь считается, что Ницше повлиял на русскую культуру именно через философа Владимира Соловьева, который еще в 1899 году написал статью «Идея сверхчеловека».

Попов указывает на «аморализм натуры» Алехина, а Ницше, как известно, вообще считал мораль «роковым заблуждением». Что ж, для того чтобы хладнокровно, да еще и прилюдно, оскорбить девушку, влюбленную в тебя и не сделавшую тебе ничего плохого, необходимо, наверное, ощущать себя «сверхчеловеком», которому уже не только «всё дозволено», но и «всё можно»!

 

По словам Попова, однажды «Алехин снялся на Невском в моментальной фотографии в своем правоведческом мундире, подарил мне снимок и подписал: “Женщины – это наше счастье, женщины – это наше несчастье”». Это единственное свидетельство того, что в отношениях с женщинами он был отнюдь не прагматиком, как можно подумать. И в том диалоге с актрисой, не исключено, больше юношеской бравады и желания шокировать одноклассников, чем цинизма («Вот, мол, я какой – мне всё нипочем, а вот вы попробуйте-ка…», как пишет еще один однокашник Алехина – Георгий Римский-Корсаков). Нет, судя по надписи, он умел влюбляться и страдать, и, может, как раз стремление оградить себя от сердечных переживаний, так мешающих сосредоточиться на главном деле жизни – шахматах, и толкало Алехина в объятия более старших, уверенных в себе женщин, ищущих уже не бурных страстей, а уютной семейной жизни.

О вкусах молодого Алехина можно судить по воспоминаниям мастера Эдуарда Ласкера о турнире в Схевенингене 1913 года. Обеспечив себе за тур до финиша первый приз, Алехин пригласил всех в ночной клуб, чтобы отметить его успех:

 

«Алехин заказал шампанское на всех, включая нескольких французских официанток, зорко следивших за тем, чтобы бутылки быстро опустошались и тут же сменялись полными. Время шло. Алехин был в приятном подпитии и никак не хотел отпускать нас домой. Я заметил одну странность: Алехин настойчиво приглашал танцевать лишь даму вдвое старше и вдвое толще его, хотя вокруг было много молоденьких девушек. Около четырех часов утра потихоньку улизнул Мизес, и мы с Алехиным остались вдвоем. И только после семи клуб наконец закрылся, и мы с Алехиным в весьма плачевном состоянии, едва передвигая ноги, отправились по домам».

После турнира Алехин уехал в Париж, а Ласкер в Англию. Но через неделю он получил телеграмму от Алехина с просьбой выслать 50 фунтов, так как его обокрали, и сообщением о том, что он договорился с двумя парижскими клубами о финансировании матча между ними.

«Приехав в Париж играть матч, я спросил у Яновского, что он знает обо всем этом. Яновский рассказал, что Алехин появился в Париже с той самой толстушкой из ночного клуба Схевенингена, но через неделю она куда-то исчезла.

Мы пришли к общему мнению, что была ли тут кража или нет, но деньги оказались у дамочки, и то, что позднее стало известно о любовных предпочтениях Алехина, лишь укрепило нас в этом мнении.

Какими бы ни были его слабости или отклонения от нормы в сфере интимных отношений, в шахматах он стал настоящей глыбой. Я проиграл ему все три партии матча» (из книги «Chess Secrets I Learned from the Masters», New York, 1951).

 

Похоже, в те годы Алехин был влюбчив. В рассказе об их пребывании в немецкой тюрьме Богатырчук даже в шутку назвал его Казановой: «Будучи поклонником женской красоты, он обратил свое благосклонное внимание на прелести упомянутой выше дочери тюремщика, и та, не оставшись равнодушной к мужской красоте нашего чемпиона, позволила ему некие вольности, не входившие в расписание тюремного режима. За сим приятным времяпрепровождением их застукал тюремщик и засадил нашего Казанову в карцер» (из книги «Мой жизненный путь к Власову и Пражскому манифесту», Сан-Франциско, 1978).

 

СВИДАНИЕ С ДОЧЕРЬЮ

 

Сколько жен было у Алехина? Считается, что четыре. И роман с баронессой Анной фон Севергин, завершившийся якобы рождением дочери, можно было бы не упоминать, если б… не фраза Эмануила Ласкера, оброненная им на выступлении в Гамбурге («Deutsche Schachblätter» № 2, 1926): «В Париже есть парижская фрау Алехина, но в Москве тоже есть фрау Алехина (парижская, должно быть, уже седьмая)».

Что значит – седьмая?! Ласкер, как известно, болтуном не был. Другое дело, что штамп в паспорте он не проверял, поэтому, конечно, не все семь известных ему «жен» Алехина были официальными. Входила ли в их число Анна фон Севергин, не знаю. Сведений о баронах фон Севергин в России я не нашел (русский химик XVIII–XIX веков, академик Василий Севергин был сыном вольноотпущенного, то есть из крестьян). В Германии эта фамилии крайне редка, а русские Севергины – псковские: там бытует диалектное северга – торопыга, нетерпеливый (на сайте «Подвиг народа» две сотни Севергиных – судя по имени-отчеству, все чистокровные русаки)…

 

Основой всех рассказов о «баронессе Анне фон Севергин» служит этот абзац из книги Г.Мюллера и А.Павельчака «Schachgenie Aljechin» (Berlin, 1953).

 

Короче, этот роман не вызывал у меня никакого доверия. Пока случайная находка – о ней речь впереди – не подтвердила правоту пословицы: дыма без огня не бывает! Покопавшись в книжках и интернете, я быстро понял: все приводимые сведения о романе с баронессой – это перепевы на разные лады версии из книги Г.Мюллера и А.Павельчака «Schachgenie Aljechin» (Berlin, 1953), хотя сам первоисточник целиком ни разу не перевели. С этого и начнем:

 

«Алехин был трижды женат. Сначала на русской баронессе Анне фон Севергин, петербургской художнице. Ее первый муж, помещик, погиб в Первую мировую войну. Чтобы узаконить свою дочь Валентину, родившуюся 15 декабря 1913 года, Алехин в 1920 году в Петербурге женился на вдове. Свидетелями [на свадьбе] были офицер барон Врангель и художница Евгения Ругер (Rouger), позднее фрау Клих, которая во время Второй мировой войны погибла в концлагере Маутхаузен. Этот брак был разрушен войной и политикой. В 1921 году г-жа Анна Алехина бежала с дочерью в Австрию. После нескольких лет разлуки супруги снова встретились на турнире в Вене (1922). Мать и дочь живут сегодня в бедности».

 

На фейк не похоже: слишком много подробностей. Хотя какой из баронов Врангелей мог обретаться в 1920 году в Петрограде, непонятно; да и следов художницы Rouger – во всяком случае, в сети – я не нашел. Вряд ли это рассказал Алехин. Скорее всего, перед нами версия Анны, с которой авторы (или один из них) были знакомы. Но почему мы должны ей верить? Да потому что наличие дочери, оказывается, подтвердил… сам Алехин! Беседуя со Зноско-Боровским после первого матча с Боголюбовым, он посетовал: «Печать занимается нашей внешней характеристикой, и даже по радио сообщали, как я хожу, как смотрю на дочь (выделено мной. – С.В.) и т.д. Скажите, что имеет общего это с шахматами?» («Последние новости», Париж, 10.11.1929).

 

В интервью Е.Зноско-Боровскому («Последние новости», Париж, 10.11.1929) Алехин проговорился – см. справа вверху подчеркнутые слова, – что у него действительно была дочь! Публикуется впервые.

 

Так что теперь можно с полной уверенностью сказать: дочь у Алехина была! И он, видимо, поддерживал с ее матерью контакты, если спустя столько лет Анна приехала на матч вместе с дочерью (вряд ли 15-летняя девушка поехала бы сама). Но вот была ли она фон Севергин или просто Севергина, была ли свадьба или нет – это вопросы открытые. Особенно второй: не мог же Алехин в 1920 году жениться дважды, тем более что брак в Москве имеет документальное подтверждение?!

Об Александре Лазаревне Батаевой – той самой «фрау Алехиной» из Москвы – известно очень мало. Их брак был зарегистрирован 5 марта 1920 года, но, как узнал одесский историк Сергей Ткаченко, судьба свела будущих супругов еще во время Первой мировой войны – оба работали в Земгоре (Всероссийский союз земств и городов), в комитете по оказанию помощи одеждою и всем необходимым больных и раненых воинов, увольняемых на родину. Согласно «Правительственному вестнику» (28.06.1916), 10 апреля 1916 года Знаком Красного Креста были награждены сотрудник этого комитета «титулярный советник Александр Алехин» и «член того же комитета, жена присяжного поверенного Александра Батаева». То есть она была женой адвоката.

Шабуров, со ссылкой на книгу записи актов за 1920 год, пишет, что Батаева была «вдовой, работавшей делопроизводителем». Странно, что он не привел год ее рождения, хотя в записи это всегда указывают. Олейников называет Александру Лазаревну «32-летней секретаршей», из чего следует, что, в отличие от всех будущих жен, она была всего на четыре года старше Алехина. Обычно пишут про разницу в десять лет, а Евгений Гик в книге «Жены шахматных королей» (2006) даже точно указал: «была старше на тринадцать лет», хотя источник своего знания утаил. Может, просто спутал со следующей женой, которая была с 1879 года?

Доказательство того, что разница в возрасте все-таки была значительной, удалось найти в никогда ранее не публиковавшемся письме Вадима Изнара (это муж Гвендолины, падчерицы Алехина), написанном Котову в январе 1966-го по случаю выхода романа «Белые и черные»: «Вы не указали, что Алехин был женат четыре раза. Первый раз в Москве, на незнакомой нам женщине с взрослыми дочерями». Вот так сюрприз! Выходит, Котов знал не только о первой жене (о ней ему сообщила Гвендолина еще в письме от 9.12.1958: «А.А. был женат в России, но мы об этой жене ничего не знаем»), но и о том, что у нее были взрослые дети…

 

В этом письме Вадим Изнар (муж Гвендолины, падчерицы Алехина) сообщил Котову, что «Алехин был женат четыре раза» и что у первой жены – Александры Батаевой – были «взрослые дочери». Публикуется впервые.

 

К сожалению, ни о самой Александре Батаевой, ни о ее муже-адвокате ничего неизвестно. Всероссийского реестра присяжных поверенных не существовало, поэтому найти сведения о ком-либо очень трудно. Вот лишь один из гуляющих по сети фейков:

 

«У него появился собственный дом – комната в набитой жильцами коммуналке. Там его ждала жена – делопроизводительница Чеквалапа (Чрезвычайной комиссии по производству валенок для армии; не смейтесь, и такая была!) Александра Батаева. С ней, женщиной из хорошей семьи (оба ее брата погибли в Белой армии, муж убит на фронте еще в Первую мировую, родители сгинули где-то на юге, под Ростовом), они познакомились в очереди за ржавой селедкой, разговорились, выпили водки у него дома. Встретились снова – и через неделю расписались».

 

Попробуем опереться на факты. Когда Алехин осенью 1919 года учился в киношколе, они с Александрой Лазаревной уже жили вместе (об этом вспоминал актер Сергей Шишко). И не в коммуналке, а на квартире его сестры Варвары в Леонтьевском переулке, 22, где у Алехина была своя комната. Расписались они только 5 марта 1920 года.

Известно, что осенью Алехин въехал в общежитие Коминтерна, которым стала гостиница «Люкс» на Тверской улице, 36 (сейчас 10). И не один, а вместе с женой! Об этом поведал первокатегорник Николай Карпенко, чьи воспоминания я нашел в РГАЛИ, в фонде известного журналиста и историка В.И.Нейштадта: «Ольга (Александра) Лазаревна, с которой А.А. жил в “Люксе”, все время поила его с ложечки, подсюсюкивая» (судя по этой детали, разница в возрасте все-таки была солидная). Слова Карпенко подтвердила «Анкета для сотрудников Центророзыска», которую Алехин заполнил 2 сентября, уже работая в Коминтерне. Своим адресом он указал: «Тверская, гост. бывш. “Lux”», а адресом семьи – «тот же».

Как они жили? Приведу свидетельство Павла Попова: «Помню, я у него был в 1920 году, когда он жил в Москве в бывшей гостинице “Люкс”; он хвастал не тем, что ему удалось что-нибудь спасти из прежних средств, хвастал не заработками или доходами, а тем, что он получает молоко в количестве достаточном, чтобы пить его стаканами, тогда как для всех граждан в Москве молока нет. Помню его выражение: “У нас в Москве ничего не осталось, застряло кое-что в Воронеже. Там бывшая наша прислуга тихо и плавно продает сохранившиеся шубы”».

Когда семья распалась, точно неизвестно. В декабре Алехин с делегацией Коминтерна отправился с агитационным поездом по городам Урала и Сибири. Принято считать, что в роли переводчика, хотя, как пишет барнаульский историк Владимир Нейштадт (к слову, внучатый племянник того Нейштадта), «сибирским газетчикам Алехин представился как помощник сопровождавшего делегацию Коминтерна политкомиссара». В качестве доказательства он прислал скан из книги Марка Мудрика «Легенда о шахматном городе» (Омск, 2009), добавив: «В телефонном разговоре Мудрик говорил, что нашел эти сведения то ли в “Омской правде”, то ли в “Советской Сибири”… Увы, точнее сказать не могу».

От поездки остались пара любительских снимков – и уникальное свидетельство очевидца, которое разыскал и перевел шахматный историк Дмитрий Городин.

 

«Русский шахматный чемпион был высоким нервным блондином в бежево-коричневом кителе, – вспоминал немецкий писатель и поэт Макс Бартель. – В свободное время он решал шахматные задачи. Его “усыновила” швейцарская писательница, которая была лет на десять старше, чему он был только рад. Другие переводчики завидовали ему, восхищаясь его шахматным мастерством (…). Иногда Алехин заходил в наше купе послушать рассказы о Берлине. Политика, в отличие от музыки и литературы, его не интересовала» (из книги «Kein Bedarf an Weltgeschichte», Wiesbaden, 1950).

 

«Швейцарская писательница» – это социалистка Анна-Лиза Рюэгг. Она приехала в Москву по линии Коминтерна в октябре (изучать вопросы материнства и младенчества), и Алехина приставили к ней переводчиком. Та зимняя поездка для обоих стала судьбоносной: согласно книге Мюллера и Павельчака, «они были помолвлены на Рождество 1920 года». Помолвка при живой жене? А что, по-своему даже романтично…

Развитие событий ускорило дело, заведенное в ВЧК в ноябре 1920 года после телеграммы из Одессы о найденной чекистами «подлинной расписке шахматиста Алехина» в получении 100 000 рублей «от деникинской контрразведки». Не буду вдаваться в детали – они хорошо известны из статьи Ю.Шабурова «Под колпаком у ЧК» («Шахматный вестник» № 10, 1992). Выскажу только свою догадку: судя по хорошо продуманным ответам на допросе в ВЧК в феврале 1921-го, Алехин загодя знал о расписке (ведь Центророзыск с ВЧК сидели в одном здании на Большой Лубянке, 2). Вот и приударил за миловидной швейцаркой, понимая, что брак с иностранкой – это его единственный шанс вырваться из России, к чему Алехин давно стремился: вступая потом в масонскую ложу, он скажет, что стал переводчиком Коминтерна «исключительно в целях выезда за границу»!

 

В докладе о собеседовании с Алехиным перед его вступлением в масонскую ложу «Астрея» (1928) написано, что «профан» принял должность переводчика Коминтерна «исключительно в целях выезда за границу»! Публикуется впервые.

 

Почему не женился на Анне-Лизе сразу по возвращении в Москву? Видимо, хотел прежде убедиться в ее беременности – иначе брак могли счесть фиктивным, – а это выяснилось лишь к началу марта (сын родится 2 ноября). Во всяком случае, еще 21 февраля в ВЧК он написал на бланке допроса: «женат, жена Александра Лазаревна» (видимо, она носила его фамилию), а уже 15 марта, успев развестись, вступил в новый брак!

На допросе Алехин указал своим адресом: «общежитие Коминтерна “Люкс”, комната № 152». Возможно, это была уже комната г-жи Рюэгг, так как с Батаевой они жили в № 164…

P.S. Ложку дегтя в «лав-стори» плеснул Осип Бернштейн, который, как я узнал из журнала «Deutsches Wochenschach» (29.05.1921), был в числе тех, кого Алехин встретил по приезде в Берлин: «Русские мастера д-р Бернштейн и Алехин в настоящее время находятся в Берлине». Видимо, тогда-то под настроение он и рассказал ему о «романе» с Анной-Лизой – во всяком случае, Эдуард Ласкер в книге «The Adventures of Chess» (1949) ссылается на Бернштейна:

 

«При компрометирующих обстоятельствах он (Алехин) практически вынудил молодую иностранку выйти за него замуж. Таким способом он обеспечил себе разрешение выехать за рубеж. Как только поезд пересек российскую границу, он оставил свою жену с их маленьким сыном, без обиняков сообщив ей, что он всего лишь использовал ее с целью выбраться из России».

 

То ли Бернштейн напутал, то ли Ласкер так услышал, но… «молодая иностранка» была на 13 лет старше Алехина, а сын родится лишь через полгода. Что Алехин «оставил свою жену» сразу по пересечении границы, – сказано, думаю, для красного словца, а вот в то, что он «без обиняков» объяснил всё Анне-Лизе, – готов поверить. Слишком уж памятны жестокие слова, сказанные им, еще гимназистом, в лицо девушки, которую он бросил: «Я действую сейчас в открытую, цените это. Все люди циники, и все слова, прочие правила общежития существуют только для того, чтобы приукрашивать простое эгоистическое чувство; а я обнажаю дело, вот и всё»…

 

АЛЕХИН В РОЛИ ПЕРЕВОДЧИКА

 

От той поездки в Сибирь осталось еще одно «уникальное свидетельство очевидца» – очерк Анны-Лизы Рюэгг «От Москвы до Омска». Он был опубликован в «Правде», но не по горячим следам, а в апреле (8.04.1921). Я не мог понять почему, а потом сообразил: Алехину надо было как-то показать «старшим товарищам», что его жена – а значит, и он! – преданные делу партии люди, которых можно без опаски выпустить за границу, вот он и вспомнил про зимнюю поездку. Было теперь и чем козырнуть перед Лениным, на прием к которому Анна-Лиза, как я случайно узнал, просилась именно в апреле (об этом как-нибудь в другой раз)…

 

Статья Анны-Лизы Рюэгг об агитационной поездке делегатов Коминтерна по городам Урала и Сибири была опубликована в газете «Правда» (8.04.1921). Публикуется впервые.

 

Через месяц, на следующий день после прибытия в Ригу четы Алехиных, здешняя газета «Сегодня» пересказала очерк в заметке «Путешествие Анны-Лизы Рюэгг» (12.05.1921; как и очерк в «Правде», заметку нашел Михаил Соколов) – то ли действительно не зная, то ли сделав вид, что не знает, кто сопровождал ее в путешествии. Судя по словам про «новые подвиги этой дамы», газета уже писала о ней, но следов других «подвигов» я не нашел. Хотя намек есть: «Швейцарская немка, суетится уже третий год при III Интернационале, на особых поручениях Зиновьева». Поясню: Григорий Зиновьев возглавлял Исполком Коминтерна, его даже именовали «вождем Коминтерна». Так что г-жа Рюэгг была отнюдь не рядовой коминтерновкой.

Тон заметки язвительный, комментарии издевательские. Но финал заслуживает того, чтоб его процитировать: «Таковы очерки этого путешествия уже после того, как по ним прошелся редакционный карандаш заплечных мастеров “Правды”. Можно представить себе, каковы же были истинные впечатление наивной швейцарской немки “от Москвы до Омска”».

Фрагмент заметки в рижской газете «Сегодня» (12.05.1921) с язвительным пересказом статьи «швейцарской немки», которая «суетится уже третий год при III Интернационале, на особых поручениях Зиновьева». Публикуется впервые.

 

Рижский журналист оказался проницателен: об увиденном в советской России Анна-Лиза расскажет потом на страницах «New York Times» (об этом тоже в другой раз).

Но насчет «редакционного карандаша» он ошибся. Алехин был переводчиком Рюэгг, а с середины марта – мужем, и у меня нет сомнений, что в «Правду» Анна-Лиза отдала перевод, сделанный им. А коли так, у нас есть редкая возможность познакомиться с Алехиным в роли переводчика Коминтерна – и даже оценить его талант беллетриста: вставить в агитационный текст фразу «ослепляюще белый безбрежный поток, над которым смеется синее небо», – это, согласитесь, круто!

 

Анна-Лиза Рюэгг

ОТ МОСКВЫ ДО ОМСКА

 

Мы в Тюмени, в пограничном сибирском городе. Обедаем вместе с рабочими на заводе. Суп, мясо с овощами и хлеб: это обычное меню на этой фабрике. Всё чисто и хорошо приготовлено. Девушки, которые выдают обед, приветливы и проворны, как в моей Швейцарии, которая славится на этот счет. Товарищ из Америки заявляет, что за все время его поездки ему нигде так не понравилось, как здесь. А он приехал из Сан-Франциско. В Тюмени никто не голодает, а разверстка на масло, мясо и муку для Центральной России была полностью выполнена местными крестьянами, несмотря на то что при отходе колчаковские банды разрушили лучшие мельницы Тюмени. На каждом собрании наталкиваемся мы на иностранных коммунистов. Немцы и австрийцы, прибывшие 6 лет тому назад в царскую Россию как военнопленные, остались теперь как добровольцы работать в Сов. России. Среди них находим мы энергичного интеллигентного американца, который приехал в Сибирь из Америки для борьбы с проклятыми большевиками, а теперь, о, чудо! Он один из самых преданных коммунистов.

Мы едем к Омску. Два дня и две ночи мчимся мы по снежным степям Азии. Воспроизвел ли какой-нибудь художник на полотне красоты этой северной природы? Я думаю, что нет. Иначе они были бы более известны миру, чем красоты Ниагарского водопада. Мне кажется, что я в неведомой сияющей стране. Вот колеблется ослепляюще белый безбрежный поток, над которым смеется синее небо, – то ветер приводит в движение снежную пыль, и она, то белая, то золотистая, мелькает перед нашими восхищенными глазами.

Омск. 30 градусов мороза. Но воздух так чист и сух, что переносишь этот мороз легче, чем 12-градусный мороз в Западной Европе. Здесь мы посетили партшколу, в которой подготовляются кадры советских работников. Ленин как-то раз сказал: «В Советской России каждая кухарка должна уметь управлять государством». И это отнюдь не было одной только голой фразой. В партийных школах рабочие и работницы, крестьяне и кухарки изучают внимательно сов. строительство и учатся искусству управлять государством. В честь нашего приезда 1-я пехотная школа Омска постановила именовать себя «школой III Коммунистического Интернационала». 4000 железнодорожников в рабочих костюмах окружают нас, красные знамена реют над нашими головами, как огненные цветы. Никто из нас никогда не забудет пережитых там минут. Не раз охватывавшее меня унылое чувство, что мои слушатели меня не понимают, – где оно сейчас? Я говорю громко, чтобы ни одно слово мое не пропало ни для одного слушателя: «Товарищи, раньше дорога в Сибирь была дорогой страданий, а там, где она кончалась, было место слез и мучений, теперь же эта дорога стала путем радости и ведет она к великому воскресению» (а переводил всю эту пафосную трескотню «товарищ Алехин» – бывало, по 22 доклада в день!).

Челябинск. По географическому размежеванию мы опять в Европе. Здесь, как в Омске, лежат большие запасы продовольствия, которые застряли здесь ввиду недостатка транспортных средств. Мы осматриваем железные и деревообделочные мастерские, которые были разрушены Колчаком и вновь восстановлены теперь железным трудом рабочих. Машины, которые белые довезли до Владивостока, возвратились вновь на свои старые места, только некоторые недостающие металлические части заменены деревянными. Я посетила 1-ю городскую здравницу для рабочих. Всё, что было лучшего в буржуазных домах Челябинска – мебель, ковры, художественные произведения, – всё собрано сюда. Удобные клубные кресла, на полу медвежьи ковры, белые, как только что выпавший снег. В удивлении оглядываюсь я кругом. Негр, который первый раз в жизни увидел европейца, не был, наверное, более поражен, чем я при осмотре этого дома для рабочих. Здравница помещается в бывшем монастыре. Мы беседуем с обитателями этого дома, по большей части пожилыми рабочими. Они рассказывают, что, когда их в первый раз привели сюда, они боялись шаг сделать по этим коврам, и порою и теперь им кажется пребывание здесь каким-то сном.

Мы в угольных копях. Как часто я говорила в продолжение нашей поездки – есть ли еще где-нибудь такой хороший народ, как русский, который так долго находился бы в таком порабощении и пренебрежении? Образование, воздух, воду – всё получил он отравленными. Отвратительные жилища, скудное питание, но зато священники, церкви, полиция и казаки с нагайками. И когда я вижу старые жалкие лачуги шахтеров, ярость охватывает мою душу, и я посылаю проклятье последним остаткам царского режима. Я говорю шахтерам, что и они проделывают тот же путь, как тот уголь, который они добывают из земли: он долго лежит, черный, под землей, превращается в кристалл, и когда наконец выйдет из-под придавившей его тяжести на свет, то горит ослепительным светом и греет и освещает весь мир. Я говорю им о том, что скоро будет проведен электрический свет и в их жилищах, и эти жилища будут полны света и воздуха, что дети их уже не будут знать тех страданий, которые пришлось испить их отцам.

Златоуст. Во мне всё дрожит от волнения. Я думаю, не тоска ли по родине меня так взволновала? Местность здешняя так же гориста и красива, как моя родина. Товарищи из Уфы выслали нам паровоз, украшенный разными надписями и красными флагами. К сожалению, мы вынуждены отказаться от этого радушного предложения. Кратчайшим путем возвращаемся мы обратно, и вот я вновь в Москве.

Когда я мысленно воскрешаю всё, увиденное мною, я думаю: «Советская Россия, ты бедна, ты голодаешь и страдаешь от холода, и, однако, по неисчерпаемым сокровищам и по возможностям, которые ты таишь в себе, ты самая великая, самая богатая страна в мире».

Продолжение следует