Я познакомился с Зиновием Гердтом (как, впрочем, и с другими замечательными людьми) в гостеприимном и щедром (не только на еду и питье) московском доме ДС.
Следует заметить, что случайных людей в его доме практически не бывало. Только иногда в Пярну захаживали без предупреждения заброшенные волей случая или судьбы графоманы, которые читали Самойлову свои неумелые, а иногда и совсем неискусные вирши. Но ДС был почти всегда строг и бескомпромиссен, говорил, что думает, и заезжим «поэтам» приходилось ретироваться, так и не получив благословения мэтра.
Но я отвлекся. Речь сейчас идет не о них, а о Зиновии Гердте, с которым ДС был дружен, более того – нежно привязан и которому посвятил несколько дружеских шуточных и не- стихотворений.
Гердт был настоящий прирожденный интеллигент с мягким, каким-то проникновенным голосом, выразительными, печальными глазами, вежливыми – если говорить сегодняшним языком – супервежливыми манерами.
Один незначительный штрих. Однажды я столкнулся с ним и его женой у входа в лифт на Астраханском. Пожилой (для меня, молодого, тогда вообще старик) прихрамывающий человек сделал приглашающий жест рукой, мол, входите первым, а я потом с женой. Естественно, я стал возражать. Мы начали учтиво и обходительно препираться. Это был чистый Гоголь, хотя ни Бобчинским, ни Добчинским, естественно, никто из нас не был. Но Гердт с таким упрямством разыгрывал эту сценку! В этом была и своеобразная игра, и в то же время, я нисколько не сомневаюсь по прошествии стольких лет, он действительно уступал мне право войти в лифт первым.
Когда он приходил к Самойлову, начинались разговоры и задушевные беседы.
Редко говорили о высоком, но я не помню Гердта, травящего актерские байки. Истории – да, интересные, забавные, приправленные оригинальным гердтовским юмором, на которые смехом отзывались находившиеся в тот момент в доме. Не помню, чтобы Гердт в присутствии хозяина, читал стихи, которых он знал превеликое множество, может быть, и читал, но, если и декламировал, то только не Самойлова. Редко, кто в его присутствии читал его стихи – только по мере рабочей необходимости, а работал Самойлов, в основном, с актером-чтецом Рафиком Клейнером и несколько реже с Тоней Кузнецовой.
Иногда Гердт был печален, но за этой печалью просвечивала мудрость человека, прожившего большую жизнь частного человека, с юношеских лет посвятившего себя искусству и знающего о нем и о жизни нечто такое, что неведомо другим людям.
И еще один штрих. Он был порядочный человек, а для времен, в которых ему выпало жить, одного этого было немало.
Вот некоторые записи Зиновия Гердта из моего дневника 1985 года, которые я решил представить вниманию читателей форума ЧессПро.
Искусство не бывает получше или похуже, оно или есть, или его нет
Зиновий Гердт: Как-то я выступал в Одессе перед очень красивой аудиторией. Была прекрасная публика, серьезная, вдумчивая и, безусловно, расположенная ко мне. Подали и такую записку: «Счастливы ли вы?» Вопрос совсем не праздный и отнюдь не банальный, возникший, видимо, от общей ноты в моем рассказе – в тот вечер она была не очень веселой. Я задумался.
Прошло довольно много времени, пока не ответил, что, по всей видимости, несчастлив. Несчастлив потому, что очень редко соглашаюсь с общепринятыми суждениями о себе. Но, с другой стороны, может быть, все же и счастлив, так как не попал в большую армию коллег, наивно верящих во все комплименты, что им говорят.
В тот вечер была и другая записка: «Что вас раздражает в людях и какие свойства вы цените?» Я опять задумался и сказал, что свойство, которое меня привлекает в любом человеке, - сознание своего несовершенства. А то очень сильно распространилось менторство, желание поучать. Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. У меня есть близкий человек, режиссер, который всегда начинает так: я гениально придумал. В таких случаях я говорю: подожди милый, оставь что-нибудь для Пушкина. Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и – прежде! – трезво оценивать себя.
Достигнуть высоты, которая называется Искусством, - удел редкий, дар Божий. Достигал ли я сам этой высоты - не знаю. Искусство не имеет качества, оно не бывает получше или похуже, оно или есть, или его нет. Бывает очень незаурядное ремесло, иногда встрепенешься, - ах, как сыграно! – и тут же понимаешь, что до высоты далеко. В деле, которому служу, я чаще всего замечаю подлинные взлеты у Инны Чуриковой, Алисы Фрейндлих, Марины Нееловой, Валентина Гафта. Талант плюс отточенное долгим трудом мастерство.
Зиновий Гердт: Я пришел в театр без отроческой «упертости», что непременно буду актером. Просто однажды в нашей школе появился учитель Павел Афанасьевич, странный, очень чудной человек, таких людей тогда называли «не от мира сего», в наше время «сдвинутым по фазе». Он не понимал, как выглядит со стороны, во что одет, что ест. Абсолютный бессребреник, он был духовен, и единственная идея, им владевшая, - суметь вложить чувство художественного в сидевших перед ним мальчиков и девочек. В меня Павел Афанасьевич вложил навечно страсть к русским стихам. В моей памяти роятся тысячи прекрасных стихов, я не мастер художественного слова, я не выступаю с ними перед публикой, стихи мне просто помогают жить.
После школы я пошел учиться в ФЗУ на слесаря, это было совершенно естественно. В те годы при всех больших предприятиях, в том числе и при электрозаводе имени Куйбышева, где находилось мое училище, существовали не драмкружки, не студии, а театры рабочей молодежи. На заводе я увидел объявленьице: «Приходи к нам в ТРАМ» Я последовал призыву только из детского любопытства, мне было пятнадцать лет, и я вовсе не стремился стать актером. Меня спросили, не знаешь ли какое-нибудь стихотворение, я знал, и меня приняли. В ту же пору в этот ТРАМ электриков пришли два совершенно взрослых, на наш взгляд, отживающих почти, тридцатилетних человека – Валентин Николаевич Плучек и Алексей Николаевич Арбузов. Вот с этого все и началось.
Потом была студия Арбузова: «Город на заре», война, куда от нас ушли десять человек, а вернулись трое: Исай Кузнецов, Максим Греков и я. Я был нехорошо разбит, лежал в госпитале в Новосибирске и понимал, что с театром покончено, но как-то увидал выступление перед ранеными кукольной группы Образцова. Причем обратил внимание не столько на кукол, сколько на ширму, за которой не видно, как ходит актер. Вскоре, еще на костылях, я пришел к Сергею Владимировичу, состоялся просмотр, я долго, очень долго читал стихи, не понимая зачем, а меня все просили: читай, читай…
Зиновий Гердт: На меня как на актера и человека очень повлияла русская и советская поэзия, затем - Плучек и Арбузов, а в более позднее время – Твардовский. С Твардовским не могу сказать, что я дружил, хотя на всех хранящихся у меня книгах имеются дарственные надписи и присутствуют слова: «дорогому другу». Понимаете, между нами такая дистанция, которую я никогда не укорачивал... Я смотрел на него как на нечто недосягаемое. Он очень сильно повлиял на мою гражданско-нравственную позицию в жизни: как нужно вести себя, учил пример Твардовского, и на восприятие и оценку многих явлений в искусстве тоже.
О любви к поэзии
Я люблю поэзию, особенно близки мне по мироощущению Пастернак и Самойлов. Лет с семнадцати моей душой владеет Борис Леонидович. И вот сколько лет уже прошло, считайте полвека, а я все копаюсь и докапываюсь до хорошо известных мне ассоциаций, хочу найти сейчас когда-то бывшие во мне ощущения, случившиеся в юности, - о, какой это сладостный труд души!
Я возлюбил заново Давида Самойлова – заново, хотя мы дружим с 1938 года, я помню его самое начало, он уже тогда очень резко отличался от той прекрасной довоенной плеяды молодых московских поэтов.
Что касается моей «второй волны» приятия его поэзии… Там все про меня. Пусть простит меня поэт, но я могу подписаться под каждой его строкой – это все про меня. Может быть, потому, что мы принадлежим к одному поколению, может быть, потому, что самым главным в жизни у него и у меня была Великая Отечественная. Это роднит меня со многими сверстниками, и люди, прошедшие войну, мне как-то априорно близки. Самойлов выражает мою душевную жизнь в стихах, мое мироощущение. Это не означает, что я не люблю других поэтов, но без этих двоих я не могу практически прожить и дня.
Зиновий Гердт: Сейчас уже мало кто помнит мою трагикомическую роль фокусника в фильме Петра Тодоровского, но все помнят Паниковского. Наверно, это естественно для широкого зрителя. Я не обижаюсь. В театре я всегда нахожусь за ширмой – хорошо знают не лицо, а голос. Это один из атрибутов комедийной маски. Временами мне кажется, что маска мне не по лицу, она мне трет или тесна. Я совсем не веселый артист, не развлекающий артист, хотя и занимаюсь смешным всю жизнь. Так получилось. Судьба. Не будь войны, не попади я в Кукольный театр…
А сейчас уже сложилась инерция – и у режиссеров тоже, - на какую роль надо звать Гердта, он это сыграет.
Тодоровский был первый человек, предложивший мне сыграть не смешное, а печальное, хотя сначала хотел дать мне маленькую сатирическую роль. Он знал обо мне тоже по инерции, понаслышке. Мы с ним разговорились. А когда разговорились, смотря друг другу в глаза, он спросил: зачем вам играть этого сатирика, вам надо играть фокусника. И он рискнул и дал мне роль вот такого странного человека без чувства юмора, великолепно написанного Володиным.
У меня был какой-то необыкновенный подъем только от того, что мне это предложили, вопреки, вероятно, суждениям многих инстанций, которые тоже исходят из сложившегося стереотипа. Режиссер этот стереотип разрушил, играть мне было необыкновенно легко, как будто я стремился к этому всю жизнь.
А на роль Паниковского я попал случайно, знаете, как бывает в классической драматургии: примадонна заболела и срочно нужна замена. Между прочим, этой самой примадонной был никто иной, как Ролан Быков. И в «Фокуснике» тоже он, так уж случилось. Но как человек широкодушный, талантливый и щедрый, зла он на меня не держит и в своей картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» даже поручил мне три роли, правда, себе отхватил четыре. Но понимаете, истинный художник не может заниматься возней, не может копошиться, это не его занятие, это не в природе таланта.
Зиновий Гердт: Что же касается неудовлетворенности… Обидно, когда какое-то устремление, намек на что-то принимают за достигнутое и оценивают как достижение.
Я несчастен тем, что всю жизнь был не в драматическом театре. Но там, где работал, всегда стремился найти в роли, которую играешь годами, что-то новое.
Нельзя сыграть пять тысяч раз конферансье в «Необыкновенном концерте» одинаково. Но если в театре сегодня не высеклось, то может высечься завтра, а в кино такой возможности нет: стоп! кадр снят! – и точка. Иногда выпрашиваешь еще один дубль, но хочется еще и еще…
Я почти не смотрю фильмы, в которых снимаюсь, просто из чувства самосохранения, отчаиваюсь каждый раз, что здесь не так и вот здесь не получилось… Это мой счет к себе, суждение о своей работе, но единственно, чего нет, это позы и хоть на йоту кокетства. А удачи… Видимо, были приближения к ним. Почему-то на телевидении, когда Валерий Фокин дал мне возможность сыграть трагическую роль кузена Понса в телеспектакле по Бальзаку, трагическую роль прекрасного человека с трагедийным финалом.
Между прочим, совсем недавно Никита Тягунов поставил на учебной программе такой небольшой спектакль, назывался он «Бабель. По страницам произведений». Я вообще люблю прозу Бабеля с юношества, я вообще обожаю эту южную ветвь советской литературы – Багрицкий, Олеша, Бабель, никогда с ними не расставался, и вдруг мне представился случай сыграть в двух «Одесских рассказах». Спектакль почти никто не видел, он шел в понедельник днем, но там было несколько мгновений, когда я с чистой совестью мог сказать себе – вот так это надо играть.
В этих двух телеспектаклях я не испытал горечи, в некоторых местах мог бы даже воскликнуть, прекрасно понимая, конечно, полную несопоставимость с гением: «Ай да Гердт, ай да сукин сын!»
ДС посвятил любимому другу и артисту несколько стихотворений.
Привожу одно серьезное и три шуточных:
З. Г.
Повтори, воссоздай, возверни
Жизнь мою, но острей и короче.
Слей в единую ночь мои ночи
И в единственный день мои дни.
День единственный, долгий, единый,
Ночь одна, что прожить мне дано.
А под утро отлет лебединый —
Крик один и прощанье одно.
1979
Ты, Зяма, на меня в обиде.
Я был не в наилучшем виде.
Но по завету сердцеведа:
Не верь, не верь поэту, деда!
Мой друг, считай меня Мазепой,
А если хочешь, даже Карлом.
Но в жизни, друг, – в моей нелепой —
Есть все же многое за кадром.
А там, за кадром, милый Зяма,
Быть может, и таятся драмы.
Прекрасная, быть может, Дама,
А может, вовсе нету дамы.
Там, Зяма, может быть, есть зимы,
Тоска, заботы и желанья,
Которые невыразимы
И не достойны оправданья.
И это дань сопротивленью
И, может быть, непокоренье
Тому отвратному явленью,
Названье коему старенье.
И, может быть, сама столица,
Которую я вижу редко,
Сама зовет меня напиться,
Возможно, даже слишком крепко.
Возможно, это все бравада
И дрянь какая-то поперла.
Но мне стихов уже не надо
И рифма раздирает горло.
Давай же не судить друг друга
И не шарахаться с испугу.
И это – лучшая услуга,
Что можно оказать друг другу.
И, может, каждая победа —
Всего лишь наше пораженье.
Поверь, поверь поэту, деда,
И позабудь про раздраженье.
Из города Пернова Зиновию Гердту
1
Не люблю я "Старый Замок" -
Кисловатое винцо.
А люблю я старых Зямок
Их походку и лицо.
"Старый замок" - где в нем крепеость?
Градучов до десяти!...
Старый Зямка - это крепость,
Зямок! - мать его ети!
2
Что ж ты, Зяма, мимо ехав,
Не послал мне даже эхов?
Ты, проехав близ Пернова,
Поступил со мной хреново.
Надо, Зяма, ездить прямо,
Как нас всех учила мама,
Ты же, Зяма, ехал криво
Мимо нашего залива.
Ждал, что вскорости узрею,
Зяма, твой зубной протезик,
Что с улыбкою твоею
Он мне скажет: Здравствуй, Дезик.
Посидели б мы не пьяно,
Просто так, не без приятства.
Подала бы Галиванна
Нам с тобой вино и яства.
Мы с тобой поговорили
О поэзии и прочем,
Помолчали, покурили,
Подремали, между прочим.
Но не вышло так, однако,
Ты проехал, Зяма, криво.
«Быть (читай у Пастернака)
Знаменитым некрасиво».
И теперь я жду свиданья,
Как стареющая дама.
В общем, Зяма, до свиданья,
До свиданья, в общем, Зяма.
Булат Окуджава
Божественная суббота или О том, как нам с Зиновием Гердтом в одну из суббот не было куда торопиться (1975)
Божественной субботы
Хлебнули мы глоток,
От празденств и работы
Укрылись на замок.
Ни суетная дама,
Ни улиц мельтешня,
Нас не каснутся, Зяма,
До середины дня.
Как сладко мы курили,
Как-будто в первый раз,
На этом свете жили,
И он сиял для нас.
Еще придут заботы,
Но главное в другом.
Божественной субботы
Нам терпкий вкус знаком.
Уже готовит старость
Свой неизбежный суд.
А много ль нам досталось
За жизнь таких минут.
На шумном карнавале
Торжественных невзгод
Мы что-то не встречали
Божественных суббот.
Ликуй, мой друг сердечный,
Сдаваться не спеши,
Пускай течет он, грешный,
Неспешный пир души.
Дыши, мой друг, свободой,
Кто знает, сколько раз,
Еще такой субботой,
Божественной субботой,
Наш век одарит нас.
