В свое время мне посчастливилось знать и общаться с Юрием Левитанским.
Поэтическая и человеческая судьба складывалась у него не просто – он недоучился в ИФЛИ, третьекурсником ушел на фронт, воевал, писал непохожие ни на кого стихи. Известность пришла к нему позже, чем хотелось – после «Кинематографа» (1970), хотя до этого уже были заставившие обратить на себя внимание сборники стихов «Стороны света» (1959) и «Земное небо» (1963).
Он говорил, что стихи лично у него не существуют как нечто отдельное, а только как книги, которые представляют собой нечто целое и пережитое. Книги писались и складывались долго, но зато каждая из них – и выше названные, и «День такой-то» (1976), и «Письма Катерине или прогулка с Фаустом» (1981), и «Белые стихи» (1991), становились событием буквально приковывали к себе любителей и ценителей высокой поэзии.
Он не был ни бунтарем, ни диссидентом – поэзия и диссидентство разные вещи. Поэтическое слово для него было делом, дело – словом. Сам поэтический взгляд Левитанского на окружающий мир, сама его поэтическая система отрицали реалии советской жизни. Ключом к личности поэта, как мне кажется, может служить известная формула Андрея Синявского – у него, как и у Синявского, были эстетические расхождения с советской властью. В условиях внешней несвободы он оставался внутренне свободным человеком, как и многие писатели его поколения – поколения 60-х, вышученные и осмеянные некоторыми нынешними сегодняшними бесцензурными перьями, мучительно преодолевая в себе искусы и соблазны советской эпохи.
И как бы не менялись времена, в которых Юрий Левитанский не существовал, а жил, он всегда оставался самим собой - равным самому себе, человеком высокой чести, долга и ответственности. И в наших нынешних непростых временах он сохранил свою честность и неподкупность. Но об этом несколькими строками ниже.
Я познакомился с ним в начале 80-х. Жил я тогда в Безбожном (Г-ди прости! Лучшего названия, где жили многие советские писатели и номенклатура среднего разлива, советская власть придумать не смогла) переулке. Давид Самойлов, с которым я был дружески связан, узнав, что я маюсь в ожидании кооперативной квартиры, предложил пожить на своей московской, поскольку сам он с семьей уже долгое время проживал в Пярну и в брежневской столице бывал наездами. Квартира Самойлова располагалась на третьем этаже, а прямо над ним находилась квартира Левитанского. Поскольку почти все в доме знали друг друга (не все со всеми дружили), Юрий Давидович иногда приглашал меня к себе, иногда спускался сам.
В соседнем доме жил Булат Окуджава, напротив – Луис Корвалан. Иногда можно было наблюдать, как они встречались. Булат Шалвович про Корвалана слышал, а вот генсек Компартии Чили о поэте вряд ли. Вообще соседи были славные. Рядом Моссовет выделил две квартиры, из которой потом сделали одну, эксцентричной наследнице самого богатого грека на земле Кристине Онассис, которая полюбила простого хромого совслужащего Сергея Кузина. Только Алла Пугачева, которой тоже предлагали квартиру в этом переулке, решительно отказалась жить в переулке с таким названием.
Более остроумного человека я на своем веку не встречал. Остроумие в жизни, естественно, проявлялось в поэзии, свидетельство чему, не побоюсь этих слов - уникальная книга пародий на поэтов современников от С. Куняева до Д. Самойлова (оцените диапазон!) «Сюжет с вариантами» (1978), которую можно поставить в один ряд со ставшими классическими пародиями Александра Архангельского. Несмотря на всю сложность поэтической судьбы, ему посчастливилось не уйти на много десятилетий в переводы, как Семену Липкину или Арсению Тарковскому. Но, как и все талантливые поэты, он отдал им свою дань, и на русском свежо зазвучали и Фернандо Пессоа, и Дюла Ийеш, и Бертольд Брехт и другие значительные зарубежные поэты.
В свои шестьдесят он был красив, известен, но несчастлив в личной жизни (одно совершенно не предполагает другое), хотя и родил трех дочерей. И все же в конце жизни ему повезло – он женился на любящей его самозабвенно и искренне, молодой женщине, которая и скрасила его последние годы.
Еще раз повторю – он был всегда честен перед собой, перед поэзией, перед жизнью. И умер после своего выступления против войны в Чечне, развязанной в середине 90-х. Не выдержало сердце…
В 1976 он написал:
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает для себя.
И в том же стихотворении подвел черту:
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже – как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Теперь мы знаем – каков был его выбор.
P.S. Хочу предложить посетителям Парка культуры пародию Юрия Левитанского на его друга Давида Самойлова.
Юрий Левитанский
АРФА, МАРФА, и ЗАЯЦ (Д. Самойлов)
В Опалихе,
Возле Плаццо де Пеццо,
В котельной жил одинокий заяц,
который,
Как это умеют зайцы,
долгими зимними вечерами
очень любил поиграть на арфе.
Правда, казалось несколько странным,
что заяц в котельной играл вечерами
на органе иль клавесине,
на окарине иль клавикорде,
не на валторне
или тромбоне
и даже не на виоле да гамба,
как это любят делать другие зайцы,
а на обычной концертной арфе.
Впрочем, стоит ли удивляться,
Что заяц в котельной играл на арфе?
Очень интересно!
И пародия хороша.
Мне Левитанский нравится, и не только "диалог у новогодней елки".
Вот, например:
Всего и надо, что вглядеться,- боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться,-
И не уйдешь, и некуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться,- боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою -
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка - она со временем прочтется,
И перечтется много раз и ей зачтется,
И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза - они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел -
Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!
Мне нравится иронический человек.
И взгляд его, иронический, из-под век.
И черточка эта тоненькая у рта -
иронии отличительная черта.
Мне нравится иронический человек.
Он, в сущности,- героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
на вещи, которые вас, извините, злят.
И можно себе представить его в пенсне,
листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе представить в его письме
какое-нибудь старинное - милсударь.
Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония - она служит ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
шатается под ударами и трещит.
И все-таки сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
качающимся над слабым его плечом.
Но дело не в том - как меч у него остер,
а в том - как идет с улыбкою на костер
и как перед этим он произносит:- Да,
горячий денек - не правда ли, господа!
Когда же свеча последняя догорит,
а пламень небес едва еще лиловат,
смущенно - я умираю - он говорит,
как будто бы извиняется,- виноват.
И можно себе представить смиренный лик,
и можно себе представить огромный рост,
но он уходит, так же прост и велик,
как был за миг перед этим велик и прост.
И он уходит - некого, мол, корить,-
как будто ушел из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.
А у меня к Левитанскому странное отношение. Когда впервые встретил(на вот этом замечательном сайте:http://tbtimes.narod.ru/) был поражён - великий поэт, а я и не знал. И дальше иногда встречались стихи-потрясения( бутявка его часто цитирует). Но в боьшинстве на мой вкус - растянуто, многословно. Но всё-таки - великий. Уж больно максимумы высоки.
ЯЛТИНСКИЙ ДОМИК
Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и, как говорится,— сик транзит
глория мунди,— и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы еще есть.
Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит — о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет...
Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишневого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы еще будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.
Д.С. научил меня многому, в том числе и вести дневник. Он был стар и мудр, я молод и неопытен. Сейчас, по прошествии многих лет, убеждаюсь, что формула «если бы молодость знала, а старость могла» соответствует истине.
Екклесиаст учил – есть время разбрасывать камни, и время собирать камни. В молодости мы чаще делаем первое, чем второе. Почему – думаю объяснять не надо.
Я сознавал свой долг перед Самойловым при его жизни, но начал возвращать его после смерти. Вместе с вдовой Д. С. Галиной Ивановной Медведевой и сыном (от первого брака) Сашей подготовил и издал в разных издательствах несколько книг – стихов, прозы, воспоминаний. Кое-что из его записей публикую в Парке. Думаю, что со временем соберу все, что связано с поэтом в единое целое.
Но вернусь к тому, с чего начал. В моих дневниках есть не только страницы, связанные с Давидом Самойловым. Так сложилось, что встречался я и другими весьма замечательными современниками – поэтами, актерами, учеными. Что-то записывал, что-то – полагаясь на память – нет. К счастью, мне хватило ума записывать мысли и суждения Левитанского о литературе, искусстве, когда по воле случая мы сходились за столом в дружеском кругу, то ли при встречах в ЦДЛ, или в писательском муравейнике на Безбожном, когда он приглашал меня к себе или спускался со своего 4 этажа. И сейчас специально для Парка культуры я выписал некоторые высказывания поэта, сохранившиеся на страницах моего дневника.
Тот же Екклесиаст заметил – есть время молчать, и время говорить.
Наверно, одно время закончилось, настало другое.
Ю.Л. Владимир Орлов, замечательный ленинградский литературовед, в своей книге о Блоке «Гамаюн» писал: «Настоящий поэт начинается, как только в нем встрепенется душа, и он обретает ту лирическую дерзость, которая позволит ему вырваться из плена запомнившихся с детства напевов и сотворить свою гармонию».
Точнее, пожалуй, не скажешь – вырваться из плена запомнившихся с детства мотивов и сотворить свою гармонию.
При всем пиетете и даже обожаньи по отношению к своему герою Орлову удалось проследить ту черту, ту грань, когда Блок становится Блоком - тем великим русским поэтом, которого мы с вами сегодня знаем, любим и чтим. К ранним стихам поэта он относится с какой-то что ли едва уловимой иронией. Да, и там уже было видно, что появился поэт. Но если бы этим все и закончилось… Необходимо вырваться из очаровательного плена и сотворить собственную гармонию. К сожаленью, это дано немногим. Блоку это удалось, потому что он был гений. У большинства же различим лишь гул предыдущей поэзии, ее отзвук – идет как бы эксплуатация ее обаянья. Наверно, только большие поэты способны сотворить свою гармонию, и все-таки «входящий» или желающий в поэзию войти, должен стремиться к этому, и сотворить если не целую гармонию, то хотя бы элемент ее, хотя бы звук добавить к общей гармонии, к общему звучанью поэзии предыдущей.
«Сумбур» и гармония
Ю.Л. Понятие гармонии в 30-е годы трактовалось весьма узко и однозначно. Вспомним знаменитую статью «Сумбур вместо музыки», после которой последовали жесткие оргвыводы и пострадал Дмитрий Шостакович.
Очевидно, наверху полагали, что гармония это то, что должно быть хорошо известно и знакомо каждому слушателю.
Но в современной музыке мы и по сей день встречаемся с типами гармонии нам неведомой, которая часто представляется дисгармонией.
Если говорить о поэзии, то, к примеру, верлибр многим представляется и ныне неким нарушением, и даже разрушением гармонии, а, по сути, это и есть создание гармонии новой, которой до сих пор, поэзия не знала. Мне приходилось немало переводить из европейской поэзии, и я замечал, что если речь идет о поэте настоящем, тем более значительном, крупном поэте, то любые формы свободного стиха у него подчинены определенным законам.
Гармония в поэзии не есть непременно нечто гладкое и обкатанное, такое ровное-ровное, такое привычно знакомое, да еще чтобы рифмовалось привычно через одну строку.
Мы уже, правда, миновали тот этап, когда литконсультанты писали молодым поэтам – здесь у вас нарушен ритм, здесь отсутствует мелодия. Полная чепуха, потому что ритм нарушить бывает не только можно, но и нужно, это дело поэта, это может быть его целью и задачей. Другой вопрос, если он делает это просто от неопытности, от неуменья.
Все это относится к области формы, признакам стихотворной речи, а, по сути, это то же самое, как человек воспринимает мир, что его в большей мере поражает, что ему кажется более существенным.
О традиции
Ю.Л. Мы часто употребляем в наших дискуссиях, статьях и разговорах термин «традиция». Но ясного понимания, что такое традиция, до сих пор нет. Я не припомню, чтобы было достаточно четко сформулировано - что же есть традиция в поэзии вообще и, в частности, пушкинская традиция, о которой мы говорим по преимуществу.
Думаю, что здесь все существенное поставлено с ног на голову, ибо традиция у нас трактуется как некое повторенье того, что было. Поэтому пониманье пушкинской традиции, доведенное до абсурда, означает, по сути, уменье писать «похоже», как Пушкин. А ведь пушкинская традиция, и это не трудно доказать, обратившись к его стихам, заметкам, высказываньям о поэзии, есть именно неповторенье. Пушкин всегда это очень болезненно ощущал, и все, что он говорил или писал о своих современниках, начиналось - а этот не похож на другого, а этот – оригинальный поэт, а этот – отличается от другого. Узнаваемость – слово, которое он любил употреблять.
Открывать, находить, искать, быть непохожим – это, думаю, и есть традиция великой русской поэзии.
Странный феномен
Ю.Л. Если оглянуться на историю нашей поэзии, легко проследить ту эволюцию, которую проходили наиболее значительные наши поэты до последнего дня своей жизни. Последняя половина ХХ века – это по преимуществу поэзия старых людей, как это ни странно может прозвучать для всех нас. Странный феномен, который все-таки можно объяснить. Не без удивления однажды я обнаружил, что лучшее в нашей поэзии за последние, скажем, пятьдесят лет, создано старыми людьми. Здесь и старый Пастернак, и старая Ахматова, старый Твардовский и старый Заболоцкий. Более того, на поверку выходит, что это лучшее, что было создано за последние годы их жизни, есть лучшее и в поэзии каждого из них. Потому что, как я полагаю, поздний Пастернак выше, чем ранний, хотя и там он, конечно, был достаточно велик. Поздняя Ахматова выше, чем ранняя. Это можно сказать и о других поэтах. ХХ век дал такой феномен, которого не знал век ХIХ. В силу известных причин, люди стали жить дольше, и если в прошлом веке 60-70-летний возраст был исключением, до него доживали немногие, то в ХХ века ситуация изменилась. Конечно, с годами, старея, поэт, естественно, теряет что-то, но с каждым годом своей жизни что-то и обретает тоже. Я не хочу сказать тем самым, что исключаю появление и проявление яркого сильного дарования в молодости. Нет, не только не исключаю, но наоборот, верую в это и надеюсь. Я лишь констатирую странный этот феномен, имевший место в недавней истории нашей поэзии.
О Чехове
Ю.Л. Я люблю Чехова. Все, что он делал в литературе и в жизни, для меня с давних пор стало эталоном и отношения к литературе, и отношения к жизни. Приведу всего лишь один, может быть, на первый взгляд, незначительный пример. Специалисты-чеховеды, просмотрев все известные фотографии, на которых так или иначе присутствует Чехов, естественно, и с другими людьми, обнаружили, что нет ни одной фотографии, где Антон Павлович был бы в центре снимка. Он всегда где-то в сторонке, с краю. Всегда. Это деталь, но сколь о многом она говорит, хотя вроде и мелочь в нашем сегодняшнем пониманьи, ибо, ох, как многие из нынешних литераторов с краю фотографироваться не любят! Нет, только бы не с краю, только бы в центре!
Мне как человеку, как литератору, в наибольшей мере импонирует все, что связано с его именем.
Земное небо
Ю.Л. На каком-то этапе своей жизни, своего человеческого существования я пытался понять, что происходит со мною и вокруг меня, и появилось желание связать высокое и низкое, возвышенное - с земным, житейским. Так возникло название одной из моих книг «Земное небо». Я хотел соединить эти понятия, но я не убежден, что это в целом является задачей литературы и поэзии. Это было моей задачей в то время. Такое желание присутствует во мне и сегодня еще в большей мере. Все чаще и чаще я размышляю над известной строкой Пушкина «года к суровой прозе клонят» и внезапно ощутил в ней еще и другой, дополнительный смысл и значение. Я даже стихи об этом написал: «Я полагаю, Пушкин, говоря / о том, что, мол, года к суровой прозе, не так то прост и в этом был вопросе / и не одно лишь то имел в виду / что перейти готов к иному жанру…».
С годами приходит не только лишь желанье обратиться к прозе, «засесть за повесть, за роман», но и ввести ее, прозу, в стихи. Думаю, в этом смысле проза, как это ни странно, облагораживает поэзию, она более земна, нежели то, что является сутью поэзии в нашем привычном пониманьи.
ПРОЩАНИЕ Сегодня годовщина ухода Ю.Л. Левитанский умер в четверг 25 января 1996 года от сердечного приступа, выступая на «круглом столе» московской интеллигенции, проходившем в мэрии. Он говорил о трагедии чеченской войны. Говорил ярко и страстно, так, как умеет говорить поэт. В середине речи запнулся - не выдержало сердце...
«Скорая» приехала не скоро, но если бы даже и не опоздала сделать ничего было нельзя – Юрий Давыдович умер мгновенно.
Смерть всегда внезапна и неожиданна - она выбирает кого, когда и как, но не выбирает – где.
Бывший фронтовик Левитанский воспринял чеченскую войну как личную трагедию. Он не понимал, как можно воевать с народом, и когда война была уже в разгаре, принимая в Георгиевском зале из рук президента Государственную премию сказал, что война в Чечне безнравственна и нельзя смириться с гибелью мирных жителей.
Не время и не место?
Вместо привычных слов благодарности власти – о том, что болит и мучает совесть?
Мысль о том, что людей убивают как бы с его молчаливого согласия, была для него невыносима.
Поэт всегда был честен перед самим собой. Он не мог эту войну остановить. Но он мог говорить о ней – не взирая на лица.
И в 95-м при случае сказал и там, где этого не ожидали. В Кремле, в присутствии высших государственных чинов и приглашенных представителей от молчаливой интеллигенции.
Каждый выбирает для себя...
Поэт прожил с этой сердечной болью еще год.
Мой товарищ Саша, знавший Юрия Давыдовича с детства, позвонил мне в субботу. Сказал, что прощание с Левитанским завтра, в ЦДЛ.
Мы встретились на Красной Пресне. День был светел и ясен. Замороженное солнце недвижно висело в зените. От холода перехватывало дыхание. Белый искристый снег хрустел под ногами. Через несколько минут мы были на Герцена.
Траурная панихида шла в Малом зале. Еще один атавизм, оставшийся от советских времен – с кем прощаться в Большом, с кем в Малом. Все зависело от чинов и званий. Правда, с кем-то из больших писателей в 90-е прощались и в Большом. Не знаю, почему с Юрием Давыдывичем не получилось, но ему уже было все равно. Его единственное звание было - Поэт. Дается оно от Бога – признается людьми и редко начальством.
Одинокий Левитанский лежал в гробу, гроб стоял на пустой сцене. Сцена была освещена, в самом зале царил полумрак. В зале было много народу, все стояли впритирку друг к другу. Еле-еле мы приткнулись возле самых дверей.
Через некоторое время услышали шепоток: «Гайдар, Гайдар…». Люди есть люди. Даже на похоронах. Часть зала какое-то мгновенье наблюдала, как в зал бочком протискивался бывший вице-премьер России, приехавший почтить память поэта. Говорили, что в последние годы они дружили.
Церемонией распоряжался товарищ Левитанского, драматург и прозаик Юлиу Эдлис.
Люди подходили к гробу, задерживались на мгновенье, молча клали цветы.
Из коллег Левитанского по цеху помню Евтушенко, Вознесенского, Поженяна, Соколова.
Пришел проститься ректор Литературного института Сергей Есин, где Юрий Давыдовыч преподавал в последние годы литературное мастерство.
Начались выступления. Говорили хорошо, но я не вслушивался в слова…
Евтушенко начал читать стихи.
Свои.
Вознесенский в зал произнес, что должны звучать стихи Левитанского.
На душе стало муторно.
Не дожидаясь конца траурной церемонии, мы с Сашей выбрались из зала.
Все также светило солнце. Все также перехватывало дыхание от морозного воздуха. По занесенной снегом улице по своим житейским делам спешили москвичи. Каменный ЦДЛ за спиной был равнодушен, за свою жизнь он видел столько прощаний.
Но что-то и во мне и вокруг меня изменилось. Я не сразу понял – что.
Мы посмотрели с Сашей друг на друга.
- Что происходит на свете?
- А просто зима.
..........
- Чем же все это окончится?
- Будет апрель.
- Будет апрель, вы уверены?
- Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель.
- Что же из этого следует?
- Следует жить! ................
Мы развернулись в сторону метро и поехали пить водку.
Вечером я открыл томик Левитанского:
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно...
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль -
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно...
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут -
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно...
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно...
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно...
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак - старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино
Прочитал и вдруг понял, что изменилось во мне и вокруг - с уходом Левитанского уходила эпоха, с которой я был связан.
P. S. I
Бывают странные сближения.
Иосиф Бродский умер в тот день, когда прощались с Левитанским.
Через несколько дней в газете «Русская мысль» (Париж) я прочитал:
«Семье Иосифа Бродского
Скорбную весть о кончине Иосифа Бродского мы узнали в день похорон нашего отца, поэта Юрия Левитанского, 28 января.
Папа считал Иосифа Александровича великим посвященным. А мы всегда будем помнить, что жизнь нашего отца была продлена на 5 лет благодаря операции, большую часть которой оплатил Иосиф Бродский.
В этой скорбной эстафете смертей - трагическая, непостижимая перекличка поэтических мистерий.
Разрешите разделить ваше горе утраты со всем пронзительным личным опытом скорбного прощания.
Слово поэзии Бродского драгоценно, трагично и триумфально.
Екатерина, Анна, Ольга Левитанские
Москва, 28 января 1996».
P. S. II
Через год я привел вдову поэта Ирину («А там уж будь что будет…») в издательство ХГС (ныне «Время), с которым я сотрудничал в то время как редактор. Мы достаточно быстро подготовили рукопись к печати, но книга шла очень долго - у издательства были разные проблемы. Мы не отступали и терпеливо дожидались. Книга вышла в 1998 году. Это было первое посмертное, почти
полное, издание Юрия Левитанского.
Юрий Левитанский Когда-нибудь после меня
Поэтическая библиотека
Москва: Изд-во Х. Г.С., 1998.
Как поживаешь?
Ты хорошо поживаешь.
Руку при встрече
дружески пожимаешь.
Мне пожимаешь,
ему пожимаешь руку.
Всем пожимаешь -
недругу или другу.
- Ах, - говоришь, -
не будем уж так суровы!
Будем здоровы, милый,
будем здоровы!
Ты не предатель,
просто ты всем приятель
и оттого-то, наверное,
всем приятен.
Ты себя делишь,
не отдавая полностью,
поровну делишь
между добром и подлостью.
Стоя меж ними,
тост предлагаешь мирный.
Ах, какой милый!
Ах, до чего же милый!
Я не желаю милым быть,
не желаю.
То, что посеял, -
то я и пожинаю.
Как поживаю?
Плохо я поживаю.
Так и живу я.
Того и тебе желаю.
арт.: И он уходит - некого, мол, корить,-
как будто ушел из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.
Я перечитал эти стихи - очень сильно, спасибо.
* * *
Когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта,—
в этом хотя и есть
щемящая некая нотка,
и все-таки это, по сути, еще не финал —
не замкнулся круг —
ибо шаг человека упруг,
а сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.
Но когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта,
и человек этот стар,
и согбенна его спина,
и словно бы ноги его налиты свинцом,
так он шагает
устало и грузно,—
вот это уже
по-настоящему грустно,
и это уже
действительно
пахнет концом.
И все-таки,
это тоже
еще не конец,
ибо в следующей же из серий
этого
некончающегося сериала
снова
в финальных кадрах
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта
(повторяется круг),
и шаг человека упруг,
и сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.
Так и устроен
этот нехитрый сюжет,
где за каждым финалом
следует продолженье —
и в этом, увы,
единственное утешенье,
а других вариантов
тут, к сожаленью,
нет.
Валера, Вы очень интересно написали! У меня есть несколько вопросов, было бы интересно узнать побольше. Общались ли Вы с Левитанским в последние 10 лет его жизни, насколько Вы знакомы с Ириной? Поддерживаете ли Вы с ней связь, чем она сейчас занимается? Она говорит, что Левитанский очень мало писал в последние годы, это так? Почему? Ведь Вы же сами писали:
Валера: Странный феномен
Ю.Л. Если оглянуться на историю нашей поэзии, легко проследить ту эволюцию, которую проходили наиболее значительные наши поэты до последнего дня своей жизни. Последняя половина ХХ века – это по преимуществу поэзия старых людей, как это ни странно может прозвучать для всех нас. Странный феномен, который все-таки можно объяснить. Не без удивления однажды я обнаружил, что лучшее в нашей поэзии за последние, скажем, пятьдесят лет, создано старыми людьми. Здесь и старый Пастернак, и старая Ахматова, старый Твардовский и старый Заболоцкий. Более того, на поверку выходит, что это лучшее, что было создано за последние годы их жизни, есть лучшее и в поэзии каждого из них. Потому что, как я полагаю, поздний Пастернак выше, чем ранний, хотя и там он, конечно, был достаточно велик. Поздняя Ахматова выше, чем ранняя. Это можно сказать и о других поэтах. ХХ век дал такой феномен, которого не знал век ХIХ. В силу известных причин, люди стали жить дольше, и если в прошлом веке 60-70-летний возраст был исключением, до него доживали немногие, то в ХХ века ситуация изменилась. Конечно, с годами, старея, поэт, естественно, теряет что-то, но с каждым годом своей жизни что-то и обретает тоже. Я не хочу сказать тем самым, что исключаю появление и проявление яркого сильного дарования в молодости. Нет, не только не исключаю, но наоборот, верую в это и надеюсь. Я лишь констатирую странный этот феномен, имевший место в недавней истории нашей поэзии.
Видимо, он сам переживал на этот счет:
Не знаю, как тебе объяснить -- я нервничаю. Ну, скажем, сегодня журнал «Дружба народов» -- там большая подборка Высоцкого с большим и тонким вступлением Самойлова, там Ю. Давыдов, рассказ Окуджавы... И как-то горько мне становится -- что я так живу, чем я занимаюсь (ну, ладно, сейчас обед буду готовить -- девочек своих кормить и всякое там прочее, как бы и привычное, хотя давно уже понимаю, что и это ни к чему, и им, своим дочкам, я уже мало для чего нужен тоже, то есть не для того, что я мог бы им дать на самом деле) -- а мне звонят и звонят, и стихов просят, а у меня все не готово, и как объяснить это? Так, мол, я живу, так я работаю...
И еще. Я недавно обнаружил, что книжка Самойлова "Проза поэта" составлена Вами. Не осталось ли еще эссе, интервью Левитанского? Не наберется на книжку? Если да - было бы очень здорово, готов занять очередь прямо сейчас :)
Утро — вечер,
утро — вечер, день и ночь.
Стрелки, цифры,
циферблаты. сутки прочь.
Гири, маятники, цепи,
медный гуд.
Все торопятся куда-то,
все бегут.
На ходу махнуть рукою,
крикнуть “Будь”!
Съесть сосиску на ходу,
и снова в путь.
Сдать багаж, и в самолет,
и в облака.
— Как там наши? —
Как там ваши? — Ну, пока!
Гири, цепи, шестеренки,
медный звон.
Телеграмма —
вместо писем, телефон,
телефонные кабины —
о стекло
стук монеты —
ваше время истекло!
Нету времени присесть,
поговорить,
покалякать, покумекать,
покурить.
Нету времени
друг друга пожалеть,
от несчастья от чужого
ошалеть.
Даже выслушать друг друга — на бегу —
нету времени:
Приедешь? — Не могу!
На автобус, на троллейбус,
в этот гон,
в эту гонку,
в переполненный вагон,
То в обгон, а то вдогонку —
на ходу —
в эту давку, суматоху,
чехарду,
<...>
Ирина Левитанская: Незадолго до смерти он сказал: "Знаешь, а ведь ты была права: главное - когда есть ты и я, нас двое, мы нужны друг другу. Когда есть стол, бумага и карандаш. И когда ничего не болит..."
- Я даже не знаю. Для меня определение любви - это вот такая нежность, от которой дышать нельзя. Когда уезжала из Дубулты, шел дождь, он был в синей куртке с капюшоном, скинул капюшон, а под ним этот седой ежик, и я его погладила по голове, и он заплакал. Это меня потрясло, потому что его это потрясло. Знаменитый человек, тысячи знакомств, и, несмотря на всю внешнюю плейбоистость... Такое чувство, как к ребенку. И до конца он вызывал во мне вот эту невозможную, щемящую нежность.
- Сколько вы прожили?
- 10 лет. Он не сразу ушел от семьи. Там девочки-погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5-комнатную квартиру. Жить было негде. Снимали. А потом появилась возможность получить однокомнатную квартирку, но для этого надо было заключить брак. Мы заключили.
- Как ваши родные ко всему отнеслись?
- Плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой коммунисты. Высокопоставленные люди.
Антисемиты. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые.
- Вы ссорились?
- Да. Он человек был выпивающий. Все эти люди, что выпивали с ним... За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена, о которой Юра говорил: Галя - это почти Самойлов. Юрий Давыдов. Феликс Светов. Но чаще приходили какие-то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен.
В 1990-м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сердце, Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой шанс, что не выживет. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все это время, голова пустая. И вот я пришла в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Больные, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась... Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально. Для этого ему нужны были слушатели. Он оттачивал и на мне какие-то мысли, но я целый день на работе, он оставался один.
Спасибо Женя за внимание к моим воспоминаниям.
Я очень любил этого поэта.
Да и в нынешние времена время от времени (вот такая тавтология) перечитываю его стихи.
В последние годы его жизни я общался с ним не так часто.
Он съехал с квартиры в Астраханском пер. – оставил ее прежней жене Валентине и дочкам.
Если не ошибаюсь, не почивший тогда еще в бозе Моссовет, выделил ему жилплощадь (назовем это так) где-то у м. Бабушкинская, где он и поселился с Ириной.
Преподавал в Литинституте (вел семинар), стихов действительно писал мало.
Почему?
Наверное, вопрос не ко мне, хотя свое объяснение (верное или неверное – это другой вопрос) у меня есть.
Очевидно, был возрастной кризис. Который рано или поздно случается.
Не только у творческих личностей - просто у этих людей все происходит гораздо обостреннее. И тогда любая мелочь вырастает во вселенскую проблему.
(Может быть, не совсем к случаю и месту, но не могу не процитировать знаменитое Маяковского:
Я знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней чем фантазия у Гете!
Эти строки говорят о многом).
Кризис совпал с переломом в государстве, обществе и проч.
Все это вызвало кризис творческий.
Разные поэты его переживают по-разному – одни замолкают, другие уходят в прозу, третьи…
Да мало ли куда можно уйти..!
Мне кажется, что в 90-е Левитанский пытался писать по- новому - искал новые СЛОВА, новые темы, идеи, ритмы. И часто обращался при этом к живописи - на мой взгляд, писал очень хорошие картины.
То, что он (а не я) говорил о феномене позднего Пастернака или поздней Ахматовой, не обязательно можно отнести к нему самому или тому же Самойлову, который (это я знаю достоверно) с середины 80-х мучился от того, что считал, что «все перепел». В то же время Семен Липкин или Арсений Тарковский в старости (на мой взгляд) писали изумительные стихи.
У разных
«значительных»
поэтов все происходит по-разному. Что, между прочим, не противоречит мысли Левитанского.
Можно много рассуждать на эту тему (скажем, а как воспринимают читатели стихи, которые поэту кажутся, мягко говоря, несовершенными? или удавшимися? опять-таки, вопрос какие читатели, о каком поэте судят, о каких стихах высказывают свое суждение; пример – полемика на сайте о Ходасевиче), но все это относится так или иначе к литературоведческим штудиям. В которые мне не очень хочется вдаваться.
Знакомство с Ириной было чисто светским.
После кончины Ю.Д., отдавая долг памяти и любви любимому поэту (как я уже писал), мы подготовили к печати его «Избранное» в издательстве, которое и в те «непоэтические» времена, и в эти издавало - и продолжает издавать - хорошую поэзию.
Ира мне говорила, что в архиве Левитанского остались и наброски стихов, и черновики прозы, письма.
Возможно, она, со временем, если сочтет нужным, соберет все это в книгу.
Это Осип Эмильевич шепнул мне во сне,
а услышалось - глас наяву.
-Я трамвайная вишенка, - он мне сказал,
прозревая воочью иные миры,-
я трамвайная вишенка страшной поры
и не знаю зачем я живу.
Это Осип Эмильевич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нем-
мы трамвайные вишенки страшных времен
и не знаем, зачем мы живем.
Гумилевский трамвай шел над темной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
И Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
И Ахматова вдоль царскосельских колонн
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своем:
-Мы трамвайные вишенки страшных времен,
Мы не знаем зачем мы живем.
О российская муза, наш гордый Парнас,
тень решеток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
Как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
все звенят и звенят вдалеке.
Мне нравится это стихотворение Левитанского. В нем звучит какое-то грозное пророчество. Почти библейского величия.
Об этом стихотворении я неожиданно вспомнил в августе 1991 года.
ГИБЕЛЬ ТИТАНИКА
Желтый рисунок в забытом журнале старинном,
начало столетья.
Старый журнал запыленный,
где рой ангелочков пасхальных
бесшумно порхает
по выцветшим желтым страницам
и самодержец российский
на тусклой обложке журнальной
стоит, подбоченясь картинно.
Старый журнал, запыленный, истрепанный,
бог весть откуда попавший когда-то ко мне,
в мои детские руки.
Желтый рисунок в журнале старинном - огромное судно,
кренясь,
погружается медленно в воду -
тонет "Титаник" у всех на глазах, он уходит на дно,
ничего невозможно поделать.
Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья, ужас.
Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,
игрушки, обломки.
- Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! -
(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) -
мы потонем,
тут нет больше места!..
Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,
сгусток, сцепленье, сплетенье.
С детской поры моей, как наважденье,
все то же виденье,
все та же картина встает предо мной,
неизменно во мне вызывая
чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,
кто был мне неведом.
...Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,
вопли отчаянья -
тонет "Титаник".
Тонет "Титаник" - да полно, когда это было,
ну, что мне,
какое мне дело!
Но засыпаю - и снова кошмаром встает предо мною
все то же виденье,
и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,
тревоги и ужаса -
тонет "Титаник"!
1962
__________________________
Спасение там, где опасность.
Сентиментализм Левитанского шел параллельно с предромантизмом Окуджавы, тоже "выламывавшегося" из военного поколения и создавшего вполне шестидесятнический жанр - авторскую песню. Сейчас уже подзабылось, что классический текст "По смоленской дороге" написан ими совместно в 1960 году. Оба, к слову, были прекрасными историографами. У Юрия Левитанского историографические аллюзии проявлялись чаще в отношении к стихотворной речи, чем в темах или сюжетах. Зато лирика и проза Булата Окуджавы немыслима без голоса Клио - без увлеченности актерством восемнадцатого века, без свидания с Бонапартом, судьбы полковника Пестеля и путешествия дилетантов-сентименталистов по герценовской России. Литературно-мировоззренческая генеалогия восходит у обоих к дворянскому девятнадцатому веку, и несмотря на то, что Левитанский сторонился открытых автохарактеристик, Окуджава же заявлял об этом не раз.
http://lib.rus.ec/b/147790/read
По воспоминаниям Евтушенко, Окуджава охотно давал приработок молодым поэтам, подкармливая их подстрочниками. Никаких любимчиков у него при этом не было: свой круг действительно образовался – тот же Евтушенко, заходивший чаще других; его жена Белла Ахмадулина, с которой Окуджава сразу почувствовал себя просто и естественно, хотя всегда робел перед красавицами (видимо, его покорили ахмадулинская беззащитность и, страшно сказать, простота: рисовка, конечно, была – но столь откровенная, на грани самопародии, комической маски, что не вызывала отторжения). Евгений Рейн, заезжавший из Ленинграда. Недавно переехавший из Иркутска Юрий Левитанский, с которым Окуджава сдружился особенно тесно (и который надолго попал под его поэтическое влияние). Так определялся его круг – всегда узкий. Поздняя и стремительная слава сыграла с Окуджавой дурную шутку: сначала у него было в Москве мало друзей потому, что он был никому не известен, ничем не знаменит, его калужская книжка не произвела на литературную Москву никакого впечатления, – «редакционный работник, между делом пишущий стихи», вспоминает Евтушенко. Потом, за какой-то год, он стал кумиром всей интеллигентской Москвы, а еще через год, с широким распространением магнитофонов, страны; и это уже выдерживали немногие. На него обрушились не только всенародная любовь, но и дружная зависть коллег, не понимавших, как начальство терпит поэта с гитарой (да и стихи его без гитары не смотрятся, уверяли многие; всё это вспомогательные, привходящие обстоятельства плюс скандал). Выступать с ним стало пыткой – все ждали и требовали его; никакой, даже самой артистической декламацией нельзя было затмить человека, принесшего с собой новый жанр. Его участие в общих концертах – где его выход всегда приберегали под занавес – стало напоминать соревнования, в которых все честно прыгают в высоту, а один летает; разумеется, выдержать такую конкуренцию могли немногие. Кажется, только те, кто слишком высоко ценил себя, чтобы завидовать. К числу таких проверенных друзей относились Евтушенко и Ахмадулина, да еще Левитанский, органически неспособный к зависти...
Сентиментализм Левитанского шел параллельно с предромантизмом Окуджавы, тоже "выламывавшегося" из военного поколения и создавшего вполне шестидесятнический жанр - авторскую песню. Сейчас уже подзабылось, что классический текст "По смоленской дороге" написан ими совместно в 1960 году.
Быков:
В 1960 году Окуджава пережил еще одно – правда, столь же кратковременное – увлечение: он влюбился в молодую актрису Жанну Болотову, которой успел посвятить песню «По Смоленской дороге». Сочинил он ее в январе шестидесятого, отправившись от «Литературной газеты» с выступлением в Пушкинские Горы – в обществе Юрия Левитанского, в насквозь промерзшей редакционной машине. По признанию самого Окуджавы, это был единственный случай, когда мелодия пришла раньше слов – стихи он дописал два дня спустя.
...У меня почти все песни сложились на готовые стихи, то есть, сначала писались стихи, а потом появлялась музыка. Только одна родилась наоборот, на музыку — это песня "По Смоленской дороге". Ехал я в самом деле по Смоленской дороге, зимой в машине вместе с поэтом Юрием Левитанским. Ехали мы в командировку от "Литературной газеты", была с нами гитара, и вот у меня сначала появилась музыка, а потом стихи...
В Опалихе,
возле Плаццо де Пеццо,
в котельной жил одинокий заяц,
который,
как это умеют зайцы,
долгими зимними вечерами
очень любил поиграть на арфе.
Правда, казалось несколько странным,
что заяц в котельной играл вечерами
не на органе иль клавесине,
на окарине иль клавикорде,
не на валторне
или тромбоне
и даже не на виоле да гамба,
как это любят другие зайцы,
а на обычной концертной арфе.
Впрочем, стоит ли удивляться,
что заяц в котельной играл на арфе?
Просто мы с тобой
не имеем арфы,
и потому мы на ней не играем...
Однажды зашел я к нему под вечер
(люблю провести вечерок в котельной,
в бойлерной,
в камергерском блеске
черных венецианских кресел!),
и мы разговорились о Бахе,
о Брамсе,
о Шуберте
и Сен-Сансе,
о Скарлатти и Доницетти,
о кантилене и о бельканто
италианской оперной школы.
Потом он стал в концертную позу,
как это умеют одни лишь зайцы,
и положил холеную руку
на струны,
натянутые вертикально,
настроенные в до-бемоль мажоре,
синие,
как гусарский ментик,
красные,
как бутылка кьянти.
А на чердаке распевала Марфа,
в манере, присущей одной лишь Марфе,
и я, задохнувшись, тогда подумал:
ах, арфа,
ах, Марфа,
ах, боже мой!
В Опалихе,
возле Плаццо де Пеццо,
в котельной жил одинокий заяц,
который,
как это умеют зайцы,
долгими зимними вечерами
очень любил поиграть на арфе.
Правда, казалось несколько странным,
что заяц в котельной играл вечерами
не на органе иль клавесине,
на окарине иль клавикорде,
не на валторне
или тромбоне
и даже не на виоле да гамба,
как это любят другие зайцы,
а на обычной концертной арфе
Вспомнилось
- Я перестал различать краски заката, отличать запах чайной розы от ярко-алой, - жалуется пациент.
Психиатор сосредоточенно записывает. Почувствовав паузу, понимающе кивает, спрашивает:
- А вы не пробовали купить новый набор пастелей?
- Мой хомячок перестал со мной разговаривать, - продолжает пациент.
- Ну, это случается. Попробуйте помолчать вместе, скажем, под музыку Шопена, - продолжает записывать врач. - Хомячки любят фортепьяно.
- А еще, доктор, я стал понимать женщин.
Врач бросает писать, снимает очки, пристально и сочувственно смотрит на пациента и говорит:
- Оппаньки....
Впрочем, стоит ли удивляться,
что заяц в котельной играл на арфе?
Мы вышли на улицу. Буш разразился гневным монологом:
- Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..
Стихи Левитанского (кстати, отрывок был приведён Валерой в самом начале) - это пародия на целый ряд известных мне стихотворений Самойлова ("Пестель, поэт и Анна", "Белые стихи. (Рембо в Париже)"), и на одно неизвестное мне:
НОЧНОЙ СТОРОЖ
В турбазе, недалеко от Тапы.
Был необычный ночной сторож.
Говорили, что ночью он пишет ноты
И в котельной играет на гобое.
Однажды мы с ним разговорились
О Глюке, о Моцарте и о Гайдне.
Сторож достал небольшой футлярчик
И показал мне гобой.
Гобой лежал, погружённый в бархат,
Разъятый на три неравные части,
Чёрный, лоснящийся и холёный,
Как вороные в серебряной сбруе.
Сторож соединил трубки,
И чёрное дерево инструмента
Отозвалось камергерскому блеску
Серебряных клапанов и регистров.
Я попросил сыграть. И сторож
Выдул с лёгкостью стеклодува
Несколько негромких пассажей…
Потом он встал в конвертную позу
заиграл легко, как маэстро,
Начало моцартовского квартета.
Но вдруг гобой задохнулся и пискнул.
И сторож небрежно сказал: «Довольно!»
Он не мог играть на гобое
Потому что нутpo у него отбито
И лёгкие обожжены войною.
Он отдышался и шкурил…
Вот почему ночной сторож
Играет по ночам в котельной,
А не в каком-нибудь скромном джазе
Где-нибудь в загородном ресторане.
Благодарите судьбу, поэты,
За то, что вам не нужно лёгких,
Чтоб дуть в мундштук гобоя и флейты,
Что вам не нужно беглости пальцев,
Чтоб не спотыкаться на фортепиано,
Что вам почти ничего не нужно, —
А всё, что нужно,
Всегда при вас.
