Не поменял он русский на иврит
И сразу ясно-даровит!
Что-то я не пойму. Это Старик умышленно постоянно рвёт ритм там, где этого легко можно избежать? Если б он или кто другой это подтвердил и даже объяснил, я бы перестал доставать общество своим занудством. А так - опять-таки режет слух и взор. Почему бы не так:
Не поменял он русский на иврит
И сразу стало ясно:даровит!
Не поменял он русский на иврит
И сразу ясно-даровит!
Что-то я не пойму. Это Старик умышленно постоянно рвёт ритм там, где этого легко можно избежать? Если б он или кто другой это подтвердил и даже объяснил, я бы перестал доставать общество своим занудством. А так - опять-таки режет слух и взор. Почему бы не так:
Не поменял он русский на иврит
И сразу стало ясно:даровит!
Он даровит не потому,что не эмигрировал!
"И сразу ясно"-из-за двух подчёркнутых мною строк...
И праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула - и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя – поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.
Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.
Что, боги,– если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги,–
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.
Когда-нибудь оно, а не – увы –
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,–
круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.
1971
— А какую музыку вы слушаете? Я вижу, на проигрывателе стоит пластинка Билли Холидей…
— Да. «Sophisticated Lady» — великолепная вещь! Я люблю слушать Гайдна. Вообще, мне кажется, музыка дает самые лучшие уроки композиции, полезные и для литературы. Хотя бы потому, что демонстрирует некие основополагающие принципы. Скажем, строгая трехчастная структура «кончерто гроссо»: одна быстрая часть, две медленные — или наоборот. И еще музыка приучает укладываться в отведенное время: все, что хочешь выразить, изволь вместить в двадцать минут…
Она теперь не сладостной женой
была, певцом воспетой вдохновенно,
не островком дурманящим на ложе,
не радужным сокровищем его.
Она была распущена, как прядь,
и высушена почвой, точно ливень,
рассыпана, как сев, тысячекратно.
Была она лишь корнем.
И когда
остановился шедший с нею рядом
и скорбно произнес: «Он оглянулся», —
она спросила безразлично: «Кто?»
Вдали, в просвете ясном, силуэтом
темнел безвестный некто, чьи черты
здесь были незнакомы. Он смотрел
на то, как преисполненный печали
бог-вестник развернулся, дабы снова
сопровождать в ее движенье тень,
что по стезе, привычной ей, обратно
уже, безвольно и неторопливо,
шла в погребальной тесной пелене.
... Но запишем судьбе очко:
в нашем будущем, как бы брегет не медлил,
уже взорвалась та бомба, что
оставляет нетронутой только мебель.
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
— Бродский посвятил вам несколько стихотворений: «Лети отсюда, белый мотылек…» (1960), «Пограничной водой наливается куст…» (1962), «Все дальше от твоей страны…» (1964), «Полонез: вариация» (1981). Он назвал вашим именем поэму «Зофья» (1962). Знали ли вы об этих посвящениях в то время, когда эти стихи были написаны? Как вы реагировали на них?
— Да, я знала о них тогда же, когда они были написаны. Все эти стихотворения были присланы в письмах. А поэма «Зофья» была передана с Дравичем. Дравич привез эту поэму из Москвы, когда они первый раз встретились. Но еще раньше в письмах он упоминал, что пишет эту поэму: «Я тут написал такие стихи, за которые в другое время меня бы посадили». Меня это, конечно, очень заинтересовало, что это за стихи. Я не вижу в поэме «Зофья» никаких опасных вещей. Мне все показалось странно фантастическим в этой поэме. Я всегда удивлялась, почему эта поэма названа моим именем, потому что там гораздо более сложные проблемы его личной жизни. Я думаю, что это был какой-то перелом в его внутренней жизни и в его творчестве. Мне всегда казалось, что это как будто не Бродский, а кто-то другой написал поэму, потому что все стихи, которые я читала и слышала, казались совсем другими.
Есть еще несколько важных для меня стихотворений Иосифа, подаренных мне, особенно «Твоей душе, блуждающей в лесах…» (в письме от 1 ноября 1964 года, написанном рукой Толи Наймана)
1964: Неопубликованные стихи (MC): «Народ» («Мой народ, не склонивший своей головы...»); «Смерть, приди украдкой...»; «Твоей душе, блуждающей в лесах...»; «Как стая охотников – в лес...»; «Фотограф среди кораблей...» («На дамбу натыкалась темнота...»); «Газовая горелка» («В один из дней, когда мы врозь с тобой...»); «Деревянное поле. Каменный пол...».
В земные страсти вовлеченный,
я знаю, что из тьмы на свет
однажды выйдет ангел черный
и крикнет, что спасенья нет.
Но простодушный и несмелый,
прекрасный, как благая весть,
идущий следом ангел белый
прошепчет, что надежда есть.
__________________________
Спасение там, где опасность.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
* * *
Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!
Думал выбросить. И велик ли груз — скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.
Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.
Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слёзы…
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?
У Пруста героя засасывают воспоминания со вкуса печенюшки.
Задумаешься - а стоит ли вычищать карманы? - может этот мусор лет через 20 будет тебе дороже кольца властелина.
Но об этом пусть задумывается молодежь.
__________________________
Спасение там, где опасность.
Александр Немировский (по мотивам собственной диссертации "У истоков древнееврейского этногенеза. Ветхозаветное предание о патриархах и этнополитическая история Ближнего Востока").
Лежит широкая земля
горами на восход.
Нисходит пестрая змея
из городских ворот.
Ряды шагающих с утра
считать – напрасный труд,
им кончиться давно пора,
а все идут, идут.
Погибель плугу далека,
оружию близка,
прошли намарские войска,
кариндские войска.
От раскаленных площадей
кричат царев приказ, -
щедра на бронзу и людей
страна Кардуниас!
Ревнует солнце к шишакам,
взлетают топоры,
не схоронятся по степям
сутийские шатры;
настало время им пасти
загробные стада –
царю колодцы и пути
даруют города!
Сын Юга выхватит секач,
он схватится за лук,
да не разжать, гони хоть вскачь,
объятья тысяч рук!
Эй, кочевой, где дом твой Юг?
тебе один конец:
твои поля расхитит плуг,
твою казну – купец.
Удачей мечена война,
тараном бьют полки,
отходят с боем племена
из-за большой реки!
Отряды рвутся на Закат,
ярясь своей беде;
их ждет Дамаск. Так тяжкий млат –
и прочее т.д.
Цари – потоп своим врагам,
отцы своим рабам.
Врагом уходит по степям
властитель Абрахам!
И знают числящие край,
сражаясь впереди:
«Обычай крови соблюдай –
остаток пощади!»
Кто создал нас, швырнув на пир?
Наш враг и лиходей!
Добром и злом творим мы мир,
и царства, и людей.
Полки стоят лицом к лицу,
смиренье истребя –
воздай почетом кузнецу,
кто выковал тебя!
Комментарий автора по реалиям:
около 1400 г. до н.э. царь Касситской Вавилонии (гос. самоназв. – Кардуниас) Кадашман-Харбе в результате конфликта с сутийско-аморейскими племенами Месопотамии (в том числе племенами бини-ямина – досл. Сыны Юга, предки будущего – и одноименного - древнееврейского колена Вениамин) опрокинул сутиев и преследовал их по степям на запад до преддверия Южной Сирии и Кенаана, недалеко от которых его люди остановились. Сутии под его ударами отступили из Месопотамии на восточные окраины Сирии-Палестины; эти ушедшие из-за Евфрата под вавилонскими ударами сутии составили после переселения общность с новым самоназванием «ибри» (русск. «еврей», досл. «переправившиеся (из-за реки)», «заречные», «переселенцы из-за Реки» - имеется в виду Евфрат) - то есть древнееврейскую общность. Таким образом, кампания Кадашман-Харбе эту общность и создала. Намар и Каринд – области Касситской Вавилонии.
А вот редкое стихотворение предыдущего автора, которое не про историю. Зато, пожалуй, про текущую реальность - хотя было написано за много, много лет до того.
"...Как этот честный офицер, - здесь нету места укоризне, - поскольку нечто кроме жизни есть: долг и доблесть, например" (c) Кушнер
Наполним, граждане, бокалы,
содвинем, граждане, их разом;
приметим барышню напротив -
ты с ней сегодня стал на ты;
внимай вооруженным слухом,
смотри вооруженным глазом,
и ты увидишь, как прекрасны
ее случайные черты.
Зияла ночь Омар Хайяму,
и нам по-прежнему зияет,
ты вечно жить не собирался -
а вот по-прежнему живешь.
Природа к нам неравнодушна -
а то чего ж она сияет?
Тебя не ждет такого мама?
Так ведь и ты ее не ждешь.
Броня крепчает, танки быстры,
отчизна тырит и пирует.
Сплетай же басни на милетский,
веками схваченный манер!
А степь не требует отваги -
она отвагу нам дарует,
затем, что нечто, кроме жизни,
есть (что там? Доблесть, например).
Стихотворение И. Бродского "Строфы" (1968) и стихотворение Шелли "Строки" в переводе Б. Пастернака (1944) имеют много общего, начиная с идентичного размера (двустопный анапест) и формы строфы.
СТРОКИ
I
Разобьется лампада,
Не затеплится луч.
Гаснут радуг аркады
В ясных проблесках туч.
Поломавшейся лютни
Кратковременный шум.
Верность слову минутней
Наших клятв наобум.
...
СТРОФЫ
I
На прощанье -- ни звука.
Граммофон за стеной.
В этом мире разлука --
лишь прообраз иной.
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать
вплоть до смерти. И после
нам не вместе лежать.
Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.
Можно краше быть Мери,
Краше Мери моей,
Этой маленькой пери;
Но нельзя быть милей
Резвой, ласковой Мери.
Будь же счастлива, Мери,
Солнце жизни моей!
Ни тоски, ни потери,
Ни ненастливых дней
Пусть не ведает Мери.
Перевод, конечно, "по мотивам", как всегда у Пушкина.
Оригинал:
Here's a health to thee, Mary,
Here's a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary.
There are some who may shine o'er thee, Mary,
And many as frank and free,
And a few as fair,
But the summer air
Is not more sweet to me, Mary.
I have thought of thy last low sigh, Mary,
And thy dimm'd and gentle eye;
And I've called on thy name
When the night winds came,
And heard my heart reply, Mary.
Не вполне согласен.
Дело в том, что этот двустопный анапест, он может и анапест, но отчасти хорей.
У Блока - скорей анапест, а у Пушкина больше на хорей похоже.
Ещё Александр Немировский. Как обычно, одновременно древне-историческое и остро-актуальное.
Вот идут полки знаменные из краев чужих.
Вдоль дороги скачут конные в бронях боевых.
Барабаны заливаются: веселись, народ!
Над колоннами качается Яхве Цебаот.
Да не гиблый дух без идола, злобой тороват:
мастера столицы выдали оникс и агат,
серебро, гляди, и золото: правь военный пир,
вдосталь рубленный и колотый, боевой кумир!
Вдруг высоты тьмам и пленникам озарил закат:
там пророки и священники сотнями стоят.
Увидав вдали их логово - небывалый Храм -
молча наклоняет голову Кесарь Йехорам.
«Эх, Господь, и не поверишь ты в эту злую ложь:
будто плоти не имеешь ты, в мире не живешь;
без конца людей преследуешь, словно тать ночной;
лона Ашерат не ведаешь, как скопец срамной!
Говорят их рты поганые и такую речь,
что детей на гибель бранную ты велишь обречь!
Избиения утроены, и тому ты рад -
это ли пристало воину, Господу солдат?
Третья ложь-то их расходится лучше первых двух:
мол, всему, что в мире водится, ты творец и дух!
Статься ли, чтоб из-за пазухи Свет нам сыпал тьму,
наводя на Землю засухи, пытку и чуму?
Рассуди ты, Царь Оружия, раскуси их спесь:
как под похвалой наружною вымаран ты здесь!
Суждено ли роду честному, кости из костей,
клясться зверю бестелесному, жрущему детей?
Так не дай им, Сильный рвением, срока и следа,
чтоб растлить великим тлением Землю Йехуда!
В остальном ты волен, Пламенный, а моя мольба:
ты помилуй, Боже праведный, своего раба;
сделай дани необильными, радости умножь,
слабым дай в опору сильного, сильных не ничтожь,
дай убежище покорному, вольных не губя,
и прости нам слово черное, что сквернит тебя!»
Тот же автор. На сей раз история отнюдь не древняя, но от того ничуть не менее актуальная.
Фонарики-сударики,
когда кто спросит вас,
чему там был свидетелем
ваш придорожный глаз -
любовник ли вам помнится,
гуляка, нищий, вор
и прочий весь некрасовский,
весь мятлевский набор, -
досужему ответите:
"Ты с Марса или в хлам?
Последнее столетие
сменило сабжи нам.
Ах, веденье-литведенье,
детектед рус филфак!
Не так нас надо спрашивать,
а вот примерно как:
- Воришка самосудишком
на вас ли угодил?
Роман ли Валерьянович под вами проходил?
Которой стенкой родина
была ему красна:
аль сразу после высадки,
аль в акции "Весна"?
Бивали ль вас налетчики
в тактических целях?
Или просто в кризис топливный
вас отрубили нах?
Читали обыватели
на вас из-под руки
то хартии расстрелянным,
то нормы на пайки?
Под вами ли рассеянный
творец культурных врак искал не им посеянный
за сорок верст пятак?
Каких цветов поручики
к вам клеили приказ?
Подпольщики-голубчики
висели ли на вас?"
Фонарики-сударики
горят - не говорят.
Их автор у Гардарики -
почетный пятый ряд.
Мы смутными колоннами
буравимся вперед,
никто пути пройденного у нас не отберет.
“When I was just as far as I could walk
From here to-day,
There was an hour
All still
When leaning with my head against a flower
I heard you talk.
Don’t say I didn’t, for I heard you say—
You spoke from that flower on the window sill—
Do you remember what it was you said?”
“First tell me what it was you thought you heard.”
“Having found the flower and driven a bee away,
I leaned my head,
And holding by the stalk,
I listened and I thought I caught the word—
What was it? Did you call me by my name?
Or did you say—
Someone said ‘Come’—I heard it as I bowed.”
“I may have thought as much, but not aloud.”
“Well, so I came.”
ТЕЛЕФОН
Я очень далеко забрел, гуляя,
Сегодня днем,
Вокруг
Стояла тишина такая…
Я наклонился над цветком,
И вдруг…
Услышал голос твой, и ты сказала –
Нет, я ослышаться не мог,
Ты говорила с этого цветка
На подоконнике, ты прошептала…
Ты помнишь ли свои слова?
Нет, это ты их повтори сперва.
Найдя цветок,
Стряхнув с него жука
И осторожно взяв за стебелек,
Я уловил какой-то тихий звук,
Как будто шепот «приходи» -
Нет, погоди,
Не спорь, - ведь я расслышал хорошо!
Я так могла подумать, но не вслух.
Я и пришел.
