арт.: то есть не запомнила ни строчки?
все возможно.
Дело не только в этом.
Во-первых, многим знакома ситуация, описанная вот тут. Обуревает страшная досада, и эмоция "хрен с ним, значит - не судьба. Не буду восстанавливать, новое напишу" зачастую побеждает.
Во-вторых - какой датой атрибутируются стихи, да и произведения вообще? датой опубликования - или датой создания? а если второе - откуда ее взять? Автор может сам поставить дату - но может же и не поставить. Откуда нам знать? Возможно, какие-то из стихотворений Анны Андреевны, которые она отдала в печать после 35 года, написаны ранее...
В Одессе к 100-летию со дня рождения Анны Ахматовой над морем установили мемориальную доску с барельефом возле аллеи, которая когда-то вела к дому, где она родилась (скульптор Таисия Судьина).
Тут есть некоторое нарушение воли поэтессы:
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь,
И выла старуха, как раненный зверь.
Правда, памятник давно уже не "в этой стране".
В “Вечерней Одессе” было опубликовано стихотворение:
Иван РЯДЧЕНКО
12-я станция
(проект надписи)
Как поэтический трепет охватывал!
Как потрясал перепад бытия!
Гордая женщина, Анна Ахматова,
Вы возвратились на круги своя.
Вы возвратились к нам бронзой неброскою,
из отлучений и горьких разлук,
чёрной скамейкою,
белой берёзкою -
светлой свечой над безумием мук.
Вы возвратились звучаньем молчания,
тонкой рукою касаясь лица,
словно стремясь заслониться отчаянно
от обвинений и лжи подлеца.
Море мерцает не очень-то синее.
Но и оно очищается вновь
перед своей неподкупной богинею,
знавшей и совесть,
и честь,
и любовь.
арт.: Бывают
Такие
Периоды,
Когда к словопреньям не тянет
И кажется, в рот набери воды,
А глубже молчанье не станет,
Когда накричался до хрипа ты,
И, сделав все резкие выпады,
Ты медленно делаешь выводы.
Бывают Такие Периоды.
л.мартынов (1967)
Видел в момент публикации, оценил.
За подотчётный период опубликована новая подборка Слуцкого из архивов. Она вышла в номере Иерусалимского журнала. Это серьёзный "толстый" журнал примерно как "Звезда", "Знамя" или "Новый Мир". О том, что выходит новый сдвоенный номер журнала я узнал из фейсбука некой бардессы, которая перепостила анонс посвященный этому событию - вечер-презентация нового номера; репост был из фейсбука главного редактора. Уже симпатично, правда? В тот момент мы были в Израиле, но, к сожалению, в тот день мы как раз уезжали в Эйн-Геди, поэтому на вечер я попасть не мог. Написав е-мейл в редакцию, я получил ответ от двух любезных дам. Первая предлагала встретиться в общинном центре ("я буду в серебристой куртке"), куда она заскочит на полчаса и там может передать мне номер журнала. Но оказалось, что у неё только один номер, а я хотел купить сразу два (подозреваю, что это была жена главного редактора). Поэтому уже по возвращении из Эйн-Геди я созвонился с другой дамой, которая подвезла мне два номера прямо к дому ("я всё равно еду домой с работы, это почти по пути"), я встречал её на улице. Можете ли вы себе представить подобную любезность, скажем, от редакции журнала "Новый Мир"?
Что касается самого Слуцкого, то вот моя подборка из тех 200 новых опубликованных стихотворений:
* * *
Сперва отбивают почки и лёгкие.
Потом – отбивают страх или совесть.
Никто не знает, где страх, где совесть.
Палач бьёт куда попало.
Очень важно, куда попало –
в страх или в совесть. Очень важно.
* * *
Я связан был и скован,
и мне прочли закон,
которым я к оковам
навечно присуждён.
Они не верят в путы,
и хоть цепей не счесть,
им надо почему-то
ещё закон прочесть.
Когда колодки сброшу
и сеть сожгу в огне,
закон не потревожу:
он не мешает мне.
Пускай его внушают
ещё нибудь-кому,
а мне он не мешает,
когда я цепь сниму.
* * *
Свобода значит: что хочу,
а воля только: как хочу,
и между ними пропасть.
Из воли я в свободу бы
слетал, но для моей судьбы
не выписали пропуск.
* * *
Какие новые слова,
склонения и падежи!
Пар, что у них взамен души,
большие прелести имеет.
Курортное их солнце греет,
чтоб не болела голова.
Трава, конечно, трын-трава
под ними мягко зеленеет.
* * *
Гривенник пошел по автомату,
по его кривому желобку,
а казак поверил атаману.
Что же было делать казаку?
Небольшая щель и звон короткий.
Гривенник вздохнул и полетел.
Атаман с нагайкой и бородкой
долго разбираться не хотел.
Сколько же всё это продолжалось
с гривенником, также с казаком?
Выражаю сдержанную жалость.
Плакать не согласен ни о ком.
* * *
Либо в цвет уходят, либо в запах,
либо в краску, либо в аромат,
росшие на скверах и базарах
меж тенистых городских громад.
А товарищи их полевые
радуют и нюх, и глаз –
так звучат, как будто мы впервые
крик цветов услышали меж нас.
* * *
Воспоминанья горячат,
а память – ознобляет.
Воспоминанья закричат,
а память – поправляет.
Воспоминаний чад и дым
приличествуют молодым,
а память – это проседь
сознания, его мороз,
зима, коль говорить всерьёз –
подробности отбросить.
Воспоминания забыть
возможно – и в два счёта,
а память умудрился кто-то
гвоздями навсегда забить.
* * *
Дом отдыха какой-то однодневный
с взаимоотношений простотой
Под говор моря, сдержанный и гневный,
и говор неба, тихий и простой,
рассказывать истории из жизни?
Ведь многое, того, что не должно,
случается пока ещё в отчизне.
Пойдёмте лучше в летнее кино.
Ведь что бы ни прошло на том экране,
созвездия пройдут над головой
под тонкий звук тумана над горами,
под гул прибоя, полный и живой.
* * *
Чахлый листик на чахлый бюстик
так спустился, что даже акустик
тот момент, когда он спланировал,
ни за что бы не зарегистрировал.
Нервно вздрогнула Нина Петровна,
но сказала сдержанно, ровно,
голосочка не повышая:
ждёт меня удача большая.
Этим делом даже не пахло.
Просто много листьев, зачахло
и попадало, кто куда.
Очень жарко было тогда.
* * *
Вы знали точно, где добро, где зло,
не хуже, чем где лево и где право.
Вы не имеете сегодня права
ссылаться на приказ и ремесло.
Вы ремесло избрали по себе.
Приказ? А что ж? Вам нравились приказы.
И, говоря сегодня о судьбе,
карьеру вы не предали ни разу.
Запрещено неведенье закона –
неведенье морали запретим.
* * *
Всё – против. Только время – за.
Оно любые раны лечит –
Зажжёт погасшие глаза,
расправит согнутые плечи.
Конечно – капле продолбить
любую каменную толщу,
но только трудно каплей быть,
а камнем быть – удобней, проще.
Я прежде годы не считал,
теперь – минуты ощущаю
и спичкой стрелки освещаю:
день – наконец-то! – миновал.
jenya: И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.
Замечательная подборка. Спасибо что напомнили эти стихи, уважаемый Женя.
Впечатлил образ, на который раньше не обратил внимания: фонари как восклицательные знаки ночи. Эо вряд ли означает что лирический герой Бродского смотрит на мир став на голову, чтобы увидеть перевернутый фонарь как восклицательный знак. Предполагаю, что все гораздо проще: идет по дождливому ночному городу лирический герой Бродского, идет именно что опустив голову, осознавая одиночество и просто видит отражающиеся в лужах "перевернутые" фонари - именно как восклицательные знаки.
очень круто.
__________________________
Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй
ПИДЖАК ТАКОЙ
Сто каpманов.
В них сто кошмаpов.
Кошмаp - дыpа,
Кошмаp - вчеpа
(Билет в кунсткамеpу Петpа),
Один каpман тоpчком тоpчит,
Четвеpтый табачком гоpчит,
Десятый совесть тоpмошит
(Стаpинный адpесок зашит),
А сотый - пpосто так стpашит.
Пойдешь гулять без пиджака -
Свежо, сочтут за дуpака,
Пиджак наденешь - там каpман,
В каpман залезешь - там кошмаp,
Кошмаp осилишь - вновь каpман,
В каpмане - чеpт знает что!..
А то вчеpа надел пиджак,
А там в каpмане pупь лежал,
Лежал, лежал - и задpожал,
За пивом побежал,
Бежит, мотает головой
По улочке кpивой...
Свисти, дыpа, каpман губя,
Я не пpодам, пиджак, тебя,
Я поносить тебя не дам,
Своих кошмаpов не пpедам!
Кирсанов виртуозно владел техникой стиха, когда это соединялось с искренним чувством - получалось душевно)
оказал явное влияние на советских "технарей-поэтов", а на него, в молодости, Маяковский.
Филатовский "сказ про федота стрельца" явно имеет "родственные связи" с кирсановским сказанием "про царя Макса-Емельяна, бесплодных цариц, жену его Настю, двести тысяч царей — его сыновей, графа Агриппа, пустынника Власа, воина Анику, царевну Алену, Мастера-На-Все-Руки и прочих лиц из былых небылиц",
например:
Разбирает Агрипп архив — что ни лист, то другая корона. Тридцать было жен у царя, и всё зря.
В королевах ходила испанская донна, лицом хоть куда! Звать Терёза, тверёза и молода. А нет плода!
За Терезою — польская краля Ядвига, молоко да клубника, захмелеешь, узря. И зря.
А за ней австриячка была — Фредерика, станом оса. Русская царевна Федора, в два кулака коса. Итальянская Леонора, что твоя лоза, персиянка Гюрза, Кунигунда была, Розалинда — инда счет потерял Емельянушка-Макс.
Так-с.
А ни дочки, ни сына.
Абиссинская даже была негусыня, чернее всех саж да вакс. А за ней англичанка Виктория — родовита, бледна. И со всеми такая ж история: умом тонки, породой чисты, а внутри пусты.
Куда уж дальше ходить — из Парижа выписал Антуанетту, уж и модница, и любовница, только дитя бы родить!
Ан того и нету.
Разослал государь по родителям жен, и невемо, что деять должон? И не в том возрасте, чтобы ждать бодрости. И не так стар стал, чтобы сдать царство. И снедает царя тоска-с.
(с)
Почитатель: У меня было несколько сборников Кирсанова, я им, в отличие от Семена, увлекался в юности.
А "Сказание о царе Максе-Емельяне" (предшественник филатовского "Федота-стрельца") просто обожал.
Жаль, в сети нет.
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речный пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.
Предо мною река
распласталась под каменно-угольным дымом,
за спиною трамвай
прогремел на мосту невредимом,
и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть --
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
В ярко-красном кашне
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревет позади дорогая труба комбината.
Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
По замерзшим холмам
молчаливо несутся борзые,
среди красных болот
возникают гудки поездные,
на пустое шоссе,
пропадая в дыму редколесья,
вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.
Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
это наша зима все не может обратно вернуться.
Не до смерти ли, нет,
мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того --
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю -- с остановки налево,
предо мною бежит,
закрываясь ладонями, новая Ева,
ярко-красный Адам
вдалеке появляется в арках,
невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.
Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Обвивается змей,
и безмолвствует небо героик,
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.
Неужели не я,
освещенный тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъемного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.
Кто-то новый царит,
безымянный, прекрасный, всесильный,
над отчизной горит,
разливается свет темно-синий,
и в глазах у борзых
мельтешат фонари -- по цветочку,
кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.
Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять -- только это возможно.
То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.
Это -- вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.
Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один,
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.
Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь --
но уже не вернусь -- словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.
__________________________
не надо шутить с войной
Кушнер тоже недорог, но всё же раз в семь дороже Баратынского. И это справедливо: всё-таки покупаешь в питерском музее книжку первого поэта Питера, если не первого поэта нынешних времён на русском языке вообще. Ибо первый поэт тоже должен кормить семью, а не так, как раньше
Ничем, Певец, твой юбилей
мы не отметим, кроме лести
рифмованной, поскольку вместе
давно не видим двух рублей.
Фонтанный дом это дворец графов Шереметевых. Тут долгое время с перерывами жила Ахматова. Впервые она попала сюда как жена Шилейко, где когда-то ему (как учителю внуков последнего графа) была предоставлена комната в северном флигеле дворца. Позже как жена Пунина Ахматова опять оказалась в Фонтанном доме - уже в южном флигеле: Пунину, как музейному работнику, здесь было предоставлено служебное жильё. В результате с перерывами Ахматова провела в разных комнатушках этого дома лет тридцать. После выселения в 52м году, она написала
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца... Я нищей
В него вошла и нищей выхожу...
Я это к тому, что на гербе рода Шереметевых было написано Deus conservat omnia (Бог сохраняет всё). Этот девиз прошёл через всю жизнь Ахматовой, он стоит эпиграфом к Поэме без героя. Когда 5 марта 1966 г. Ахматова умерла, её тело перевезли в Институт имени Склифосовского, бывший Странноприимный дом графов Шереметевых, с тем же девизом в гербе, что и на воротах Фонтанного Дома. И теперь стало яснее начало стихотворения Бродского памяти Ахматовой.
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет всё; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
По воспоминаниям друга Бродского, профессора Лондонского университета Дианы Майерс, Бродский, узнав о том, что Майерс отправляется в Нотингем на юбилейную ахматовскую конференцию, накануне ее отъезда неожиданно принес ей это стихотворение. На конференции оно было прочитано А. Г. Найманом. Впервые опубликовано в «Литературной газете» от 16 августа 1989 года. Нижеследующее — это попытка проанализировать, как сделан (Бродским) памятник Ахматовой.
Что касается Роберта, то самым его пронзительным стихотворением считаю вот это.
Прощание с морем
Что ж,
собираться начнём помаленьку.
В город уедем от непогод...
Надо бы в море
бросить монетку,
чтобы вернуться сюда
через год...
Здесь был спокойно и солнечно прожит
месяц,
где так далеко от зимы.
Здесь были счастливы мы,
а быть может,
нам показалось,
что счастливы мы.
Надо вернуться опять в этот месяц...
В тёплое море
падает мелочь.
Круглые капельки серебра.
Капли надежды...
Едем.
Пора!..
...Где-нибудь
в тихой палате больничной
за пять минут до конца своего
вспомню я снова
этот обычай,
слабой рукой
ухвачусь за него.
И, завершая собственный опыт,
на промелькнувшее оглянусь.
Брошу монетку
в жизненный омут...
Может, вернусь?
__________________________
Спасение там, где опасность.
Vova17: Что касается Роберта, то самым его пронзительным стихотворением считаю вот это.
Прощание с морем
Что ж,
собираться начнём помаленьку.
В город уедем от непогод...
Надо бы в море
бросить монетку,
чтобы вернуться сюда
через год...
Здесь был спокойно и солнечно прожит
месяц,
где так далеко от зимы.
Здесь были счастливы мы,
а быть может,
нам показалось,
что счастливы мы.
Надо вернуться опять в этот месяц...
В тёплое море
падает мелочь.
Круглые капельки серебра.
Капли надежды...
Едем.
Пора!..
...Где-нибудь
в тихой палате больничной
за пять минут до конца своего
вспомню я снова
этот обычай,
слабой рукой
ухвачусь за него.
И, завершая собственный опыт,
на промелькнувшее оглянусь.
Брошу монетку
в жизненный омут...
Может, вернусь?
Действительно, нам людям не первой молодости, западают в душу такие стихи. А вот интересно, молодые столь же близко их принимают к сердцу или, к счастью, не ведают преждевременных грустей?
а у меня последнее впечатление о его стихах такое... восьмилетняя дочь после стихов о медвежонке захотела сочинить стишок о войне и возникла необходимость ей быстро и внятно вправить мозги. Объяснить, что к этой теме просто так не прочитав очень много не пережив много в своей душе, не поняв весь ужас войны - без всего этого подступиться к теме войны вообще нельзя. Помог Рождественский. Я просто начал читать вслух самый страшный эпизод из поэмы 210 шагов, причем читать было чисто физически тяжело, просто перехватывало дыхание, ком в горле. Дочь все дослушала, поняла и пообещала, что ближайшие годы о войне стихи писать не будет. Выходит, что подобные взрослые стихи понятны и детям.
"ВСТАНЬ, ЛЕЙТЕНАНТ!"
Было училище. Форма - на вырост
Стрельбы с утра. Строевая – зазря.
Полугодичный ускоренный выпуск.
И на петлице два кубаря.
Шел эшелон по протяжной России,
Шел на войну сквозь мельканье берез
«Мы разобьем их!», Мы их осилим!»,
«Мы им докажем!» - гудел паровоз.
Станции – как новгородское вече.
Мир, где клокочет людская беда.
Шел эшелон. А навстречу, навстречу –
лишь санитарные поезда.
В глотку не лезла горячая каша.
Полночь была, как курок , взведена…
«Мы разобьем их!», «Мы им докажем!»,
«Мы их осилим!» – шептал лейтенант.
В тамбуре, маясь на стрелках гремящих,
весь продуваемый сквозняком,
он по дороге взрослел – этот мальчик –
тонкая шея, уши торчком…
Только во сне, оккупировав полку
в осатанелом табачном дыму,
Он забывал обо всем ненадолго.
И улыбался. Снилось ему
Что-то распахнутое и голубое
Небо, а может, морская волна…
“Танки!” И сразу истошное: «К бою-у!»
Так они встретились: Он и Война.
…Воздух наполнился громом, гуденьем.
Мир был изломан, был искажен.
Это казалось ошибкой, виденьем,
странным чудовищным миражом.
Только виденье не проходило:
следом за танками у моста
пыльные парни в серых мундирах
шли и стреляли от живота.
Дыбились шпалы! Насыпь качалась!
Кроме пожара, Не видно ни зги!
Будто бы это планета кончалась
там, где сейчас наступали враги.
Будто ее становилось все меньше!..
Ежась От близких разрывов гранат, -
черный, растерянный, онемевший –
в жестком кювете лежал лейтенант.
Мальчик лежал посредине России,
Всех ее пашен, дорог и осин…
Что же ты, взводный?! «Докажем!..», «Осилим!…»
Вот он - Фашист. Докажи И осиль.
Вот он – фашист! Оголтело и мощно
воет его знаменитая сталь.
Знаю, Что это почти невозможно.
Знаю, что страшно. И все-таки встань!
Встань, лейтенант! Слышишь, просят об этом,
вновь возникая из небытия
дом твой, завьюженный солнечным светом,
Город, Отечество, Мама твоя…
Встань, лейтенант! Заклинают просторы,
птицы и звери, снега и цветы.
Нежная просит девчонка, с которой
так и не смог познакомиться ты.
Просит далекая средняя школа,
ставшая госпиталем с сентября.
Встань! Чемпионы двора по футболу
просят тебя – своего вратаря.
Просит высокая звездная россыпь,
горы, излучина каждой реки.
Маршал приказывает и просит:
«Встань, лейтенант! Постарайся! Смоги…»
Глядя значительно и сурово,
Вместе с землею и морем скорбя
просит об этом крейсер «Аврора».
Тельман об этом просит тебя.
Просят деревни, пропахшие гарью.
Солнце как колокол в небе гудит!
Просит из будущего Гагарин.
Ты не поднимешься – он не взлетит.
Просят твои нерожденные дети.
Просит история!.. И тогда
встал лейтенант. И шагнул по планете,
выкрикнув не по уставу: “Айда!”
Встал и пошел на врага, как вслепую.
(Сразу же сделалась влажной спина)
Встал лейтенант!… И наткнулся на пулю
Тупую и твердую, словно стена
Вздрогнул он, будто от зимнего ветра.
Падал он медленно, как нараспев.
Падал он долго… Упал он мгновенно…
Он даже выстрелить не успел!
И для него наступила сплошная
и бесконечная тишина…
Чем этот бой завершился – не знаю.
Знаю, чем кончилась эта война!
Ждет он меня за чертой неизбежной
Он мне мерещится ночью и днем –
худенький мальчик, всего-то успевший
встать под огнем и шагнуть под огнем.
__________________________
Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй
