|
|
|
|
|
|
|
|
| |
|
|
|
|
|
|
|
Я познакомился с Давидом Самойловым в свои студенческие годы, в начале семидесятых прошлого века. Знакомство вскоре переросло в общение, общение в дружбу.
Семидесятые плавно перетекли в восьмидесятые. Я преподавал в институте язык и литературу, и казалось так будет всегда, но где-то подспудно вызревало желание все бросить и жить профессиональным литературным трудом, тем более что изредка то там, то сям я публиковался в тогдашних СМИ.
Когда желание созрело и оформилось, я принял окончательное решение. Но на пути осуществления задуманного встали неразрешимые вопросы.
Прожить на литературные заработки начинающему скрести пером, то бишь постоянно стучать по клавишам гэдеэровской «Эрики», было невозможно - на литературные гонорары могли прожить только советские литературные монстры типа Бондарева, либо почитавшиеся чуть ли не революционерами Евтушенко и Вознесенский, или как тот же Самойлов, Левитанский или Тарковский, подолгу (и успешно) занимавшиеся переводом. Остальные 2500 официальных членов Союза писателей были вынуждены где-то служить или перебиваться тем, что Бог, то есть редактор, пошлет с редакционного стола.
Устроиться в журнал или в издательство было практически невозможно, уйти с работы в никуда - весьма проблематично.
Но вскоре вопросы разрешились - выход был найден. Мы договорились с Д. С., что я иду к нему в литсекретари. Формальные, потому что меня это ни к чему обязывать не будет, но овцы (я) будут целы, и волки (государство) сыты - я не буду причислен к лику тунеядцев, и власти не к чему будет придраться. Сиди в своем углу и пиши что хочешь. Но поскольку «что хочешь» публиковать в родных пенатах было трудно, а за «что можно» платили мало, Самойлов посоветовал мне окончательно преподавательскую работу не бросать и до поры до времени продолжать сеять «разумное, доброе, вечное».
Но чтобы оформиться на другую работу, с первой надо было уволиться – постоянно и одновременно сидеть одним местом на двух стульях режим запрещал, можно было одновременно по совместительству. Я принял правила игры, ушел из института (чтобы через некоторое время в него же вернуться совместителем), и на некоторое время выпал из советского социума - болтался между небом и землей, пока в один из приездов Д.С. (к тому времени он сделал крутой вираж и из московского морока перебрался как будто в другое время – неспешно текущую прибалтийскую действительность: «Я сделал свой выбор. Я выбрал залив…») мы не отправились на ул. Чехова, где мне выдали документ «… по найму домашней работницы или шофера». Осмотрев меня критическим взглядом, пожилых лет девица, наконец-то поняв, что на шофера я не тяну, и тем более не похож на домработницу, неторопливо перечеркнула «домашней работницы или шофера», вписала от руки «секретаря» и таким образом я вновь вписался в советский социум.
А через некоторое время на страницах тогдашней литературной печати появился новый автор – Геннадий Евграфов.
Мы продолжали встречаться с Д.С. в Москве, по нескольку раз в году я бывал у него Пярну. И когда находилось время, под коньяк, шампанское и магнитофон мы вели беседы на самые разные темы. Я с умным видом задавал вопросы – Самойлов столь же умно на них отвечал. Предполагалось, что когда таких бесед соберется на книжицу, мы ее издадим.
Естественно, что жили мы в определенном месте и в определенное время, говорили не в парижской студии радиостанции «Свобода», а в кабинете поэта, в Москве или Пярну. Но мы старались не прибегать к эзопову языку, даже памятуя, что любой текст подцензурен, и прежде чем попадет в руки читателя, должен быть одобрен и залитован где-то в коридорах власти. И как Давид Самойлов считал высказаться по тому или иному поводу, так он и высказывался, а я между рюмками старательно записывал.
Книжку мы так при его жизни и не издали – время убыстрило свой бег, началась перестройка, я со своими друзьями стал создавать издательство «Весть», Д. С. все реже и реже приезжал в Москву, а я, вступив Комитет московских литераторов и отдавая все силы будущему издательству, все реже и реже навещал его в Пярну. А потом он на вечере памяти Пастернака в Таллинне, который он же и вел, рухнул на сцене и ушел в бессмертие.
Впрочем, своими воспоминаниями о Давиде Самойлове, я поделюсь несколько позже.
А пока предлагаю не публиковавшиеся фрагменты из бесед с поэтом, которые мы вели в разные годы и по самым разным поводам - эти записи, как и многое другое, относящееся к Д. С., сохранились в моем архиве.
Конечно же, они несут на себе черты и приметы того времени. Но, думаю, что имеют не только исторический интерес и будут любопытны и сегодняшним интеллигентным и интеллектуальным читателям, посещающим «Парк культуры» ChessPro, а не Парк культуры им. Горького. 
P.S. Размышления Д.С. я буду предлагать вашему вниманию небольшими частями, в частности, начну с беседы, которую мы тогда назвали "Перебирая наши даты".
В дневнике я записал: «Морозный солнечный день. Сидим в кабинете и говорим о молодости Д. С., ИФЛИ, о войне («Как это было, как совпало…»), поэтическом поколении, к которому он принадлежит и некоторых вопросах современности. 11января 1988 г.» |
|
|
| |
|
|
О сталинизме без Сталина
Д.С.: Демократии надо учиться – за несколько лет мы сумели убедиться в этом. В конечном счете, демократия предполагает различные мнения. Она предполагает и умение полемизировать, и умение завоевывать массы, и умение внушать свои мысли в свободной полемике. Этого еще мы не умеем. Мы либо пугаемся противоположного мнения, либо стараемся скомпрометировать его. Не спорить, не доказывать, а именно скомпрометировать мнение или его носителей.
Я думаю, что почти все наше общество, за исключением некоторых отдельных его граждан, как будто бы понимает роль Сталина в отечественной и мировой истории и необходимость критики сталинизма. На самом же деле сталинизм гораздо глубже сидит в нашем обществе, чем нам это кажется. Нетерпимость к чужому мнению, старание скомпрометировать противника, а не спорить с ним во имя приближения к истине, неблагородство вместе с подозрительностью и попытками найти в чужом мнении злой умысел – все это и есть практический сталинизм без Сталина. А за этим следует ничем не прикрытое требование расправиться с идеологическим противником – идея расправы.
Таковы, на мой взгляд, последствия сталинизма, не изжитые еще в нашем сознании. Причем, иногда те, кто особенно ярко призывают к подозрительности, к расправе, компрометации оппонентов - на словах являются первыми ниспровергателями Сталина и сталинизма. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1734 |
|
|
|
|
Ифлийцы
Д.С.: Вполне естественно, что сегодня мы пытаемся разобраться в нашем прошлом, в той роли, которую сыграли разные поколения в истории страны, в истории литературы и искусства. Так и должно быть. Но иногда приходится встречаться и со слишком залихватской оценкой роли поколений и того, что они сделали. Мне не хочется полемизировать с авторами ряда статей, которые были напечатаны в последнее время в нескольких литературных журналах и вот по каким причинам. У нас разные понятия о чести, совести, справедливости, о правде и методах полемики, чтобы получился разговор. Я ни в чем не смогу убедить своих оппонентов, как они не смогут убедить меня. Поэтому лучше всего объяснить читателю, что происходит на самом деле, не называя поименно предвзято настроенных критиков нашего поколения.
Как-то Сергей Наровчатов сказал, что поколение, пришедшее в литературу с войной, не имело поэтического гения, но в целом было гениальным. Я не особенно настаиваю на столь высоком определении. Скажу иначе. Оно было поколением честным, самоотверженным, гражданским. В некоторых статьях недобросовестные авторы стараются разделить его на части. Есть даже мнение, что лучших из него выбило, остались только худшие, которые потом и представляли в течение нескольких десятилетий поколение военных поэтов в литературе. Но тот, кто сказал, что выбило лучших, просто на войне не был. Пуля не выбирает. Пуля убивает. И лучших, и худших. Тех, в кого она попадает. Поэтому этот тезис можно отвергнуть с самого начала.
Существует и другое разделение нашего поколения на горожан и на представителей деревни, дескать, горожане не могли понять народ так глубоко, как выходцы из деревни, они были в плену литературных и других абстракций. Те, кто пытается разобраться в жизни нашего поколения и знает эту жизнь, те, кто реально желает исследовать историю этого периода нашей страны и хочет добиться правды, хорошо понимает, в каких условиях мы воспитывались, из каких социальных прослоек происходили. И что никакой «ваты» не было, мы все были обыкновенными школьниками и не только из Москвы, а из разных городов – Кульчицкий и Слуцкий, например, из Харькова, Луконин – из Сталинграда, Глазков родился в городе Лысково Горьковской области. Но что правда, то правда – большинство из нас действительно были горожане, хотя, конечно, не все. Погибший еще на финской войне Миша Молочко, друг и первый критик нашего поколения, был родом из деревни.
Но и это не все. Из горожан еще с ироническим оттенком выделяют «ифлийцев». В прямом смысле – ифлийцы – студенты Института философии, литературы, истории, института достаточно уважаемого, внесшего свой значительный вклад в науку, литературу и искусств, и давшего стране большое количество самоотверженных воинов. Но там, где говорится об «ифлийцах», подразумевается не студенты нашего института. Там рисуется некий собирательный образ с каким-то подспудным намеком, с каким-то подспудным отрицанием (пояснение из сегодняшнего дня - под «ифлийцами» литературные критики-антисемиты, группировавшиеся вокруг журналов «Наш современник» и «Молодая гвардия», подразумевали поэтов, прозаиков и историков - евреев, но в те времена цензура не давала об этом говорить прямо – Г. Е.). «Ифлийцы» - это дети «состоятельных» слоев нашего общества, жившие якобы в некоем отделении от народа, в основном, снобы и пижоны. В их число включаются и те, кто ифлийцами не был. Из тех перечислений, которые я встречал, ифлийцами, собственно, являются Павел Коган и я. Ни Луконин, ни Кульчицкий, ни Слуцкий, ни Глазков ифлийцами не были. Но в институте учились Твардовский, Симонов, Наровчатов – поэты, роль которых в военной поэзии мало кто отрицает. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1735 |
|
|
|
|
«Я говорю о тех ребятах…»
Д.С.: Наше детство проходило под знаком готовящейся всемирной революции, нас этому учили, и мы это воспринимали. Нас действительно воспитывали на каких-то абстрактных идеалах. Мы были отнюдь не фрондерским поколением, а поколением ортодоксальной идеологии, которую преподносили нам школа, пионерская и комсомольская организации, да и вся окружающая нас действительность. Мы верили в нашу страну, в партию, в Сталина. Мы были уверены в правоте вождя, в правильности его политики и только после войны стали осознавать все, что действительно происходило при коллективизации в 30-е годы, хотя и не пережили ее так прямо, как жители деревни. Мы, однако, пережили 37-й год. Он стал серьезным испытанием для нашего поколения, испытанием нашей веры и нашего мироощущения. Мы понимали его жестокость и несправедливость. Но в те предвоенные годы считали, что сейчас не до спора, разберемся после войны. И в какой-то мере мы 37-й год приняли. Это правда. И если говорить о вине поколения, может тут ее и надо искать.
Почему мы приняли 37-й год? Потому что понимали, что главной исторической задачей нашего поколения и, может быть, ближайшего времени является борьба с фашизмом. Первым врагом мы рассматривали фашизм, собирались воевать его, готовились его сокрушить, и понимали предстоящую войну с фашистской чумой как свою главную задачу. Кстати, ифлийцам инкриминируется и то, что они вступили в войну с абстрактными идеалами всесветной мировой революции. Эти идеалы трактуются, как некий замах на всемирное господство ифлийцев.
Но представители нашего поколения и те, кто добросовестно изучал его историю, могут сказать и вот еще что. Уже в середине 30-х годов идея мировой революции, или, как ее трактуют некоторые нынешние критики идея мирового господства ифлийцев была, собственно говоря, устаревшей. Для нашего поколения стало огромным событием после вульгарно-социологических учебников литературы и истории подлинное открытие истории России и ее предназначения. Уже в конце 30-х годов мы писали не только о мировой революции. Это осталось и прорывалось в стихах Павла Когана: «Но мы еще дойдем до Ганга, // Но мы еще умрем в боях, // Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя». Но главным действующим лицом наших исторических представлений стала Россия, и мы писали о ней. Будущая война с фашизмом рассматривалась нами, кстати, не только как классовая, но и как война национально-патриотическая, отечественная, и мы были готовы к этой войне. «Я – патриот. Я воздух русский, // Я землю русскую люблю…», - писал в эти же годы тот же Павел Коган.
Видимо, еще будут разбираться и серьезно писать о том, какова разница между реальным историческим временем, его недостатками и самочувствием поколения. Иногда реальность и самочувствие совершенно не совпадают. Если посмотреть на жизнь нынешней молодежи с позиций хотя бы поколения предвоенного, то следует признать, что молодые люди 80-х годов живут в условиях большей свободы мнений, вкусов, самовыражения и материального достатка, нежели молодые люди 30-х годов. Не подумайте, что это упрек или попытка самооправданья. Вместе с тем какая-то часть молодежи гораздо менее довольна жизнью, чем мы, когда-то жившие в довольно жестких рамках сталинского режима, пережившие 37-й год в ранней юности, ожидавшие войны, гибели, смерти. Мы пережили и незнаменитую финскую войну, о которой так точно и пронзительно написал Твардовский и значение которой мы не очень-то понимали в ту пору. И все же у нас, как я уже говорил, не было ощущения ни потерянности, ни несчастья. У нас было ощущение социальной перспективы и социальной задачи, и человеческого долга, который мы должны исполнить ради Родины. Бескорыстие, а не корысть было главным самоощущением большинства поколения. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1736 |
|
|
|
|
Об историческом долге
Д.С.: В одном из своих военных стихотворений я писал:
И все же были минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.
Сейчас эти строки являются очень важным аргументом в устах одиозных критиков нашего поколения или его части, именуемой «ифлийцами». Наше состояние на войне описывалось многими не как безнадежно трагическое, а как состояние высоты духа и приятие действительности. Из контекста этого стихотворения «Семен Андреич» вырывается одно слово – «хорошо» и предубежденный литератор пишет, что всем в эти годы было плохо, а поэту – было хорошо. Обвинение в особой черствости отметается просто непредвзятым чтением моих стихов. «Хорошо» было состоянием духа, по возвышенности бескорыстия, по чувству единства с народом
Иногда можно услышать, как некоторые представители нынешнего молодого поэтического поколения называют себя потерянным поколением. У нас не было этого ощущения. Ощущения, которое выразили в своих произведениях о Первой Мировой войне Ремарк или Хемингуэй. Мы себя чувствовали участниками справедливой войны. Мы выполняли исторический долг своего поколения, четко сформулированный еще в нашей ранней юности, и поэтому, конечно, и только в этом смысле нам было хорошо. А в стихах написано, каково было наше восприятие России, врага, людей, потерпевших несчастье, детей, матерей, вдов. Нам нечто вменяется в вину, но это вовсе не является попыткой сказать о поколении правду, скорее выглядит негодным желанием скомпрометировать его. А вины у каждого поколения есть, есть они и у нашего, только не те и не в то время. Хотя у нас часто путают сейчас вину с бедой. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1737 |
|
|
|
|
«Кто организовал вставание?»
Д.С.: Мы понимали многие недостатки нашей действительности в предвоенные времена и знали, что в ближайшие годы нам предстоит участвовать в событиях огромного исторического масштаба. Мы полагали, что все социальные, политические и нравственные проблемы будут непременно решены после войны. Народ настолько будет воспитан войной, настолько почувствует свое достоинство и ощутит свою мощь, что все должно решиться само собой после нашей победы. Так думали не только те, кто «ушел на фронт, не долюбив, не докурив последней папиросы», но и старшие. Так писал в своих очерках Алексей Толстой, так писал в своей прозе Борис Пастернак, но наши надежды Сталин грубо пресек. На первый план выдвинулись не понятные и не ясные нам грозные идеологические постановления, вопросы языкознания и борьба с космополитизмом. Времена настали жесткие, грубые. Нам прямо сказали, что все воевали и не надейтесь на что-то лучшее. Помню, вскоре после войны устроили литературный вечер, в котором участвовала Анна Андреевна Ахматова. Весь зал поднялся, чтобы приветствовать поэта. Когда об этом донесли Сталину, он спросил: «Кто организовал вставание?». Он не любил людей, у которых была самостоятельная слава.
Но вместе с тем надо отдать справедливость нашему обществу и сказать о том, что несмотря на весь мрачный период позднего сталинизма, когда полностью господствовал диктат Генералиссимуса, общество все же подспудно развивалось. В нем, несмотря ни на что – ни на мнимые успехи, ни на усердно пропагандируемое величие Сталина, ни на страх и привычку повиноваться, нарастало горькое разочарование в сталинизме. Иначе бы не произошел такой быстрый поворот в пору ХХ съезда, вскоре после смерти «вождя и учителя всех времен и народов». И не было бы так живо и естественно воспринята первая критика сталинизма Хрущевым. Несмотря на сопротивление тогдашних «реваншистов», общество приняло и облегченно приветствовало новое время. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1738 |
|
|
|
|
Валера, это называется "знали и молчали"!
Пишите еще! |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1739 |
|
|
|
|
| Присоединяюсь к предыдущему оратору. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1740 |
|
|
|
|
В моем архиве есть еще немало интересного:-). Так что это только начало.
Я долго сомневался - насколько уместны подобные тексты на шахматном форуме, но Артур меня убедил. Он ведет дело к максимальной "гуманизации"
форума: "Шахмат и на самом сайте хватает".
Ну что ж, я не против.
 |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1741 |
|
|
|
|
«Скажи-ка, дядя…»
Д.С.: Я не считаю, что только у нашего поколения есть монополия на правду о войне и право писать о ней. В противном случае литература вообще не могла бы существовать, если бы она была только литературой свидетелей. Люди не воевавшие, наверное, имеют свое мнение о войне. И если они пишут о ней, то обязательно должны опираться на документы, и на наши произведения. Но они же имеют и полное право на изложение, может быть, некоего другого взгляда на войну, потому что последствия Великой Отечественной, ее историческое и всемирное значение, как и значение нашей Победы, несомненно, еще долго будут интересовать потомков. И я вовсе не считаю, что о войне написали лучше всего те, кто в ней участвовал. Все дело заключается в таланте, в умении войти в материал, почувствовать его и воссоздать художественную картину происходившего. В конце концов, Л. Н. Толстой не участвовал в войне 1812 года, но никто не сомневался и не сомневается в его праве писать о ней. И Лермонтов не принимал участия в Бородинском сражении, а «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…», в конечном счете, одно из лучших произведений о нем.
Думается, что те, кто будет писать о Великой Отечественной в дальнейшем, будет располагать огромным уже накопленным художественным и документальным материалом. Кстати, что касается документов, то их окажется еще больше, когда наконец-то опубликуют и некоторые приказы Сталина и Ставки Верховного Главнокомандования, боевые приказы армий, дивизий и корпусов, другие боевые донесения и реляции. Все это колоссальный материал, из сопоставления которого может появиться совершенно оригинальное и своеобразное описание разных эпизодов минувшей войны. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1742 |
|
|
|
|
Ничто не вечно
Д.С. : Мне кажется, что разговоры об исчерпанности военной прозы возможны, ибо уходят из жизни свидетели и участники войны. Можно говорить и о падении интереса к военной литературе. Видимо, это происходит потому, что новые впечатления и интересы, а также и запросы читателя несколько оттесняют военную тему. Она также не вечна, как и все другие темы. Любая тема когда-то затухает, потом возникает вновь. Так когда-то кончилась тема войны 1812 года, она была оттеснена другими интересами в середине ХIХ века, а затем вернулась в связи с новыми войнами и новым национальным осознанием России уже на ином историческом витке. Поэтому, я думаю, что, как и любая тема, эта тема может быть на какое-то время отодвинута от внимания читателя, а потом интерес к ней возродится вновь.
Военные прозаики и поэты должны писать несмотря ни на какие приливы и отливы. До сих пор, и это весьма удивительно, появляются новые писатели из нашего поколения, в поэзии - Юрий Белаш, в прозе – Вячеслав Кондратьев, рисующие не генеральскую войну, а войну низовую, солдатскую. Из писавших о войне я особенно ценю Василия Гроссмана, Виктора Некрасова, Александра Бека, Эммануила Казакевича, Константина Воробьева, Елену Ржевскую, Григория Бакланова, Василя Быкова, Бориса Васильева. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1743 |
|
|
|
|
О прозе поэта
Д.С.: Для поэта – проза все, что написано не в стихах. У очень многих поэтов была потребность изложить свои жизненные впечатления, свой жизненный опыт в прозе. Но есть и поэты, от которых проза, если не считать таковою прекрасные образцы эпистолярного жанра, как у Тютчева, не осталась. Иные поэты, скажем, Фет, нуждались в том, чтобы выстроить свою биографию, правдивую или неправдивую, но так, как они себя понимали. Мы знаем и поэтов равных себе в стихах и прозе – это Пушкин, Лермонтов. Были и такие, которые в прозе ниже, чем в стихах, как Некрасов, и те, к которым эти мерки неприменимы – они в прозе другие. Они выражали в своей прозе нечто недосказанное в стихах. Это Блок, у которого в обычном понимании художественной прозы нет, но есть отрывки, совершенно гениальные. Потребность выразиться в прозе была и у Пастернака, но в форме романа, и у Ахматовой – в форме ее статей о литературе, у Цветаевой присутствовало и то, и другое. Поэтому в понятие «проза поэта» я вкладываю весьма широкий смысл – жанровый диапазон здесь довольно широк. Иногда проза поэта является чем-то дополнительным к его стихам и выступает в качестве объяснения к ним, и это тоже совсем не боковая функция прозы поэта. Такой комментарий заполняет пробелы для тех, кто читает стихи и любит данного поэта. Ведь очень существенно и то, что вокруг поэзии, потому что поэт – это не только стихи, как и вообще литератор – это не только роман или публицистика, но и некая атмосфера жизни – все, что вокруг. Как кто-то очень хорошо сказал, что Гомер – это не только «Илиада» и «Одиссея», но и спор семи городов о месте его рождения. Этот спор семи городов чрезвычайно важен для читателя и, собственно, является отличием литературы от произведения. Произведение есть нечто отдельное – нечто существующее отдельно и вырванное из контекста, может быть, в какой то степени удовлетворительное, если это хорошее произведение. Но литература – это и произведение, и то, что существует вокруг него. Это и биография писателя, и его судьба, и повод создания стихов или рассказа, и его философские интересы. То есть то, что называется контекстом. И поэтому, если взять такого поэта, как Велемир Хлебников, вырванным из этого контекста, то многие из его стихов не будут восприниматься с той полнотой, с какой они воспринимаются читателем подготовленным, знающим весь круг его философских интересов и понятий, представлений о филологии, о праязыке или древней истории России, о праславянстве и о связях славянства с Востоком. В этом случае стихи Хлебникова наполняются новым смыслом. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1744 |
|
|
|
|
«Превращаюсь в прозу…»
Д.С. : У меня нет тяги к художественной прозе. У меня нет потребности включать в прозу вымысел. Может быть, поэтому я начал писать воспоминательную прозу и довольно давно, в конце 60-х годов. Наверно, это произошло еще и от того, что поэзия, как я уже говорил, не все в себя включает. Пастернак считал, что выразиться можно только в прозе, поскольку поэзия является всего лишь фрагментом – не все мысли укладываются в поэзию, а если и укладываются, то в том спрессованном виде, в котором мысль пребывает скорее символом, нежели развертываемой реальностью. В прозе мысль ветвится, одна мысль порождает другую, и действительность предстает в гораздо более связном и полном виде, а не во фрагментарном, в котором она существует в поэзии.
Для меня проза – это потребность изложить впечатления, с моей точки зрения, интересные для других. Здесь и встречи с людьми значительными и известными, включенными что ли в историю, и встречи с людьми простыми, в том смысле, что они скромно проявили себя в сферах человеческой деятельности и менее знамениты, чем некоторые деятели, причастные к науке, политике, искусству. Это воспоминания о довоенном времени – о доме, в котором я жил, о наших соседях, о
Москве, об атмосфере школы, где я учился. Это и мои записки о войне, о людях, с которыми я сталкивался на фронте.
Еще раз хочу подчеркнуть: для меня проза – это возможность ветвисто, подробно, с отвлечениями и аллюзиями, с разными ходами и ссылками изложить мысли, важные для меня категории, сумму понятий. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1745 |
|
|
|
|
«Пишите воспоминания»
Д.С. : Может быть, это даже и не странно, а является чертой нынешнего времени, но мне, скажем, сегодня интересней читать документальные произведения, и не только о войне. Вероятно, это следствие какой-то недостаточности нашей литературы, которая в свое время что-то не отразила, что-то исказила, а где-то и солгала. Появилось стремление прочесть документы и разобраться в их сущности. И, прежде всего, я стараюсь прочесть документальные вещи. Думаю, что сейчас очень важной частью нашей литературы является публицистика и очерки. Оттуда больше извлекаешь знаний о жизни, чем из многих художественных построений, пока еще часто ретроспективных – о прошлом, либо поспешных – о настоящем. К сожалению, почти всегда находится когорта литераторов, которые хотят бежать в ногу со временем, откликнуться немедленно в художественной форме на то, что происходит в данный момент. Вряд ли это сразу получится. Это прерогатива жанров более оперативных, не претендующих на особые художественные обобщения. Мне нравится язык сухого факта. И, может быть, современная поэзия наша не достигает той степени популярности и действенности, что была у нее в 60-е годы потому, что сегодня нужны не поэтический азарт, но новые поэтические идеи. А если они не созрели, то факты. Видимо, этого желает общество, к этому оно стремится и, очевидно, оформление идей, их поэтическая конкретизация произойдет несколько позже.
Хороших публицистов в наши дни много, и многие из них пишут очень интересно. По тому значению, которое они оказывают на общество, да и близких мне по духу, я бы выделил таких талантливых людей, как Юрий Черниченко, Юрий Карякин, Николай Шмелев.
Исходя из необходимости документальной, воспоминательной прозы, я убеждаю своих друзей, писателей и не писателей, засесть за воспоминания. В каждом из таких воспоминаний останутся приметы времени, и, видимо, такая предварительная работа окажется хорошим подспорьем для тех, кто в дальнейшем будет писать о войне или сегодняшнем времени. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1746 |
|
|
|
|
Бывают странные сближения...
Кто знал, что через 12 лет мы с вдовой поэта Галиной Ивановной Медведевой подготовим для издательства "Вагриус" воспоминания Д. С., которым дадим название "Перебирая наши даты...".
И на этом - пока всё. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1747 |
|
|
|
|
Валера:
Д.С.: Времена настали жесткие, грубые. Нам прямо сказали, что все воевали и не надейтесь на что-то лучшее. Помню, вскоре после войны устроили литературный вечер, в котором участвовала Анна Андреевна Ахматова. Весь зал поднялся, чтобы приветствовать поэта. Когда об этом донесли Сталину, он спросил: «Кто организовал вставание?». Он не любил людей, у которых была самостоятельная слава.
|
Архиактуально.
Особенно, когда наблюдаешь овациии и славословия на съезде новой КПСС...
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1748 |
|
|
|
|
Валера: «Пишите воспоминания»
Д.С. К сожалению, почти всегда находится когорта литераторов, которые хотят бежать в ногу со временем, откликнуться немедленно в художественной форме на то, что происходит в данный момент. |
|
Как сдоба пышет злоба дня,
И нет её прекрасней.
А год спустя глядишь - х..ня,
Притом на постном масле.
И.Губерман
__________________________
Счастье тире это когда тебя не стирают... |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1749 |
|
|
|
|
листал книжку афоризмов, этих книг сейчас множество, в этой есть и Д.С.
например:
Тот , кто пьет без закуски, - мерзавец; кто закусывает и не пьет - просто сволочь.
Скажи, мне кто твой друг, и скажу тебе кто он.
Мы не произошли от обезьян. Мы просто многому от них научились.
Поступление - мать учения.
и т.д. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1750 |
|
|
|
|
арт.: листал книжку афоризмов, этих книг сейчас множество, в этой есть и Д.С.
например:
Тот , кто пьет без закуски, - мерзавец; кто закусывает и не пьет - просто сволочь.
Скажи, мне кто твой друг, и скажу тебе кто он.
Мы не произошли от обезьян. Мы просто многому от них научились.
Поступление - мать учения.
и т.д. |
+!
__________________________
Счастье тире это когда тебя не стирают... |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1751 |
|
|
|
|
Прочитал пост и вспомнил некоторые шутки и рассказы Д.С., а также истории (как с Козаковым или Губерманом), которым был свидетелем.
О своей последней встрече с Михаилом Светловым в ЦДЛ, Самойлов вспоминал: «Светлов только-только вышел из больницы. У него странно изменились волосы – они светились. А может так падал свет. Он очень похудел. «Старик, - сказал он, - ты знаешь, что такое смерть? Это присоединение к большинству». Он острил до последнего. В этом не изменился».
А вот рассказ о Слуцком и его маме:
«Борис со старенькой мамой гуляют по Николиной горе. Навстречу – Людмила Ильинична Толстая. Мама Слуцкого, когда Толстая удаляется: «Софья Андреевна еще очень хорошо выглядит».
Самойлов дружил с выдающимся переводчиком Николаем Любимовым. Когда в конце 1976 году вышел Марсель Пруст «Под сенью девушек в цвету» в переводе Любимова, книгу нельзя было нигде достать, даже в Книжной лавке писателя на Кузнецком – Пруст не переиздавался с 30- х годов.
Тогда Д. С. написал Любимову послание:
Коля, Пруста дай прочесть!
Окажи такую честь!
От Марселя-то от Пруста
Ошалела наша Русь-то.
Ходишь нынче без Пруста
Словно жопа без хвоста.
Коля, Пруста дай прочесть!
Окажи такую честь!
Даже бабы, будь им пусто,
День и ночь читают Пруста.
Только ляжешь к ней в постель,
Глядь – а там уже Марсель.
Коля, Пруста дай прочесть!
Окажи такую честь!..
Самойлов был близок с поэтом Николаем Глазковым.
Однажды, вспоминал Д.С., у него в гостях был академик Ландау.
Пришел Глазков.
- Дау, - представился академик.
- А я видел на Ваганьковском кладбище могилу художника Дау.
- Это не я, - сказал академик.
- А я самый сильный из интеллигентов.
- Нет, самый сильный из интеллигентов, академик Виноградов, - возразил Ландау. – Он может сломать палку.
- А я могу сломать полено, - сказал Коля.
Они понравились друг другу и сели играть в шахматы.
Перед операцией, лежа на больничном столе в Институте им.Гельмгольца, Д. С. сказал профессору Розе Александровне Гундоровой:
Роза Александровна,
Вырежьте мне глаз,
Ибо этим глазом
Я не вижу Вас.
Самойлов редко смотрел телевизор, но однажды включил - по ТВ в очередной раз крутили "Покровские ворота" Михаила Козакова.Фильм ему нравился.
Когда Козаков делал первые шаги на режиссерском поприще, Д.С. написал басню, ему посвященную.
Помню с какой ностальгией по прежним временам, под кофе с коньяком, читал он эту басню после того, как фильм закончился:
Мой друг Мишель,
С утра покинувши постель,
Спешит на студию картину ставить,
Чтоб людям удовольствие доставить.
Есть эволюции законы,
Которые понять нам не дано.
Когда-то ставил он пистоны,
А нынче ставит он кино.
Игорь Губерман вернулся из сибирской ссылки в 1984 году. Его не прописывали ни в Москве, ни в Переделкино, где была дача тещи, писательницы Лидии Либединской. Лидия Борисовна дружила с Д.С. Она позвонила ему и попросила помочь.
Самойлов прописал Игоря у себя в Пярну – для пярнусских властей он был в то время уже известной фигурой, с ним считались.
Но мне кажется, что эстонцы еще хотели и насолить Москве.
Хоть пропиской неизвестного им Губермана.
Д.С. в шутку называл его декабристом. За обеденным столом под водку «декабрист» предзакатных времен советской власти читал:
Я государство вижу статуей:
мужчина в бронзе, полный властности;
под фиговым листочком спрятан
огромный орган безопасности.
Пикантность ситуации состояла в том, что "орган" находился совсем рядом - в соседнем доме за забором размещалось Пярнусское отделение КГБ. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1752 |
|
|
|
|
Мы довольно часто и много разговаривали с Самойловым о книгах, культуре чтения и влиянии прочитанного на самих писателей. Что-то я успел записать, что-то нет.Но прежде, чем предоставить слово Д.С. - несколько штрихов к портрету времени, когда велись эти разговоры.
Вплоть до 1991 года существовало такое понятие, как книжный бум. Книги, вернее хорошие книги, были таким же дефицитом как икра или колбаса. В разряд дефицитных входили не только Бунин, Ремизов или Ахматова, но и серия «Зарубежный детектив», псевдоисторические романы Пикуля или сочинение Анатолия Иванова «Вечный зов».
Но все же те, кто интересовался книгами больше, чем другим дефицитом, самыми разными путями ухитрялись доставать и Ахматову, и Иванова, иногда переплачивая втридорога.
У Самойлова были две библиотеки – одна в Москве, другая в Пярну. И та, и другая собирались в течение многих лет. О том, как они собирались и для чего, можно прочитать ниже.
Д.С. рассказывал о детстве, юности и тех временах, когда я еще не был с ним знаком. Довольно редко мы говорили о том, как добывались выходившие по советским меркам небольшими тиражами (по нынешним – огромными) Мандельштам, Пастернак или Булгаков – ну что толку обсуждать общеизвестное. В стране существовали книжный «черный рынок», книжная «Березка» и прочие «спецраспределители». Ну а кому-то книги (и не только книги) доставлялись просто на дом.
Советское общество было довольно строго структурировано, каждому слою полагались от щедрот власти те или иные, точно отмеренные блага. Не имеет смысла распространяться сейчас о том, как распределялись эти блага среди номенклатуры – это подробнейшим образом описано М. Восленским в книге, которая так и называется «Номенклатура». Скажу только, что писательская прослойка тоже «кормилась» с барского стола, хотя не все входили в привилегированную часть общества. Поэтому и «кормились» все по-разному – чиновникам от литературы (Г. Маркову, К. Федину, А. Васильеву и проч. – кто сегодня помнит их имена?) полагалось одно. Тем, кто литературу делал - другое. Но в чем все писатели были равны, так это именно в приобретении книг. Впрочем, и здесь, как у Оруэлла в «Скотном дворе», некоторые «животные» были «равнее других».
В советские времена члены Союза могли приобретать книги на втором этаже в Лавке писателей (сегодня она называется «Пушкинской») на Кузнецком мосту. Безраздельно властвовала там некая Кира Аркадьевна, сухая, пожилая дама в очках, с довольно тяжелым характером. Она и решала, кому из «простых» смертных выдать те или иные дефицитные издания. Секретари СП, лауреаты Гос- и Ленинских премий, писатели-члены и кандидаты в ЦК, естественно, в эту категорию не входили – в иерархической табели о рангах они были небожители.
Но как это обычно бывает, из каждого правила есть исключения, и, как правило, эти исключения вызывались обычными человеческими проявлениями чувств – знакомством, симпатией и т.д. (я не говорю сейчас о том, что в те времена именовалось блатом). В нашем случае – любовью к тому или иному поэту или прозаику. И поэтому иногда обычным членам перепадало то, что и привилегированным.
Поскольку Д. С. постоянно обитал в Пярну, то он список необходимых ему книг присылал в Москву и просил меня отправиться в Лавку к Кире. Самойлова Кира любила и потому редко отказывала ему в просьбах. Но иногда я натыкался на отказы. Отказы, в основном, зависели от ее настроения. А настроение у нее, как у всех желчных людей, часто бывало скверным. Не один раз мне доводилось наблюдать, как из подсобки она выносила кому-то из писателей или их женам книги, в которых отказывала Самойлову.
О чем я и сообщал ему в очередном письме. А он, будучи по натуре человеком добрым, на «хозяйку» Книжной лавки не только не обижался, понимая и прощая человеческие слабости, но и дарил ей во время приездов в Москву свои сборники с автографами.
Вот такие были времена. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1753 |
|
|
|
|
Д.С. : Увлекал процесс. У моих родителей была небольшая библиотека, довольно пестрая, как это бывает у людей, которые специально не собирают книги, а читают их. Когда я научился читать, то решил прочитать все, что у нас было. Так подряд несколько сот книг. Думаю, мне очень повезло, потому что первым в руки попался Жуковский. Его баллады очень понятны для ребенка, и он остался моей первой поэтической любовью.
Следующая книга была гораздо более сложного содержания - «Грядущий хам» Мережковского. Я ее внимательно прочел, и, конечно, ничего не понял, но увлекал сам процесс чтения.
Потом я прочитал Крылова, Есенина, у нас было несколько разрозненных томиков из его первого собрания сочинений, некоторые романы Тургенева, «Белые ночи» Достоевского, что я вспомнил только потом, когда начал уже всерьез изучать литературу.
Так бывает у детей, когда название помнишь, а автора не всегда.
Книги я покупал для чтения. У меня никакой программы чтения ни в детстве, ни в юности не было. Я читал то, что имелось дома и у близких знакомых. Помню, у моих друзей была библиотека, где на полках стояли Брокгауз и Ефрон, брокгаузские же издания Шекспира, Байрона, Шиллера и русских классиков. Это все я прочитал.
Можно сказать, что чтение тех лет – детства, отрочества и ранней юности определялось, прежде всего, наличием тех или иных книг в библиотеках родителей, друзей и знакомых, и Суриковской библиотеки на Сущевской, куда я часто ходил.
Страсть к чтению - любовь к поэзии. Где-то к восемнадцати годам какой-то основной запас мировой литературы я уже прочитал, потому что читал очень много.
Повзрослев, я стал уже сознательно собирать какие-то книги, преимущественно, поэзию. До войны у букинистов еще встречалось довольно много предреволюционных изданий и изданий 20-х годов, так что у меня довольно быстро скопилось много сборников поэтов, которых я любил, но собирал я и поэтические книги, которые выходили в то время. У меня было ныне очень редкое собрание сочинений Хлебникова, конечно, Блок, первая книга Цветаевой «Версты», «Камень» Мандельштама. Были стихи Антокольского, Сельвинского, Заболоцкого и более молодых, почти современников и ровесников – Симонова, Твардовского, Смелякова. Очень увлекался Хлебниковым и Маяковским.
Так что вскоре у меня появилась очень приличная – почти все, что хотелось – поэтическая библиотека.
Но я не могу назвать себя библиофилом или библиоманом, потому что никогда книги не были моей такой уж одержимой страстью, и я никогда не приобретал книги просто так для коллекционирования. Я всегда покупал их для чтения.
Библиотека похожа на своего владельца. Во время войны моя поэтическая библиотека пропала. У нас были книжки в красивых добротных обложках и вот такие порой растрепанные томики стихов. Поэтому люди, которые жили в нашей квартире – я был на фронте – по доброте душевной решили сохранить в тяжелые дни хорошие книги, скажем, «Жизнь животных» Брема, а плохие, растрепанные, они сожгли. Ну, я им, конечно, простил.
После войны я решил не только восстановить утраченное, но и стал приобретать книги, необходимые для работы. Постепенно собиралась библиотека. На сегодняшний день в ней не только классика, но и, главным образом, книги, отражающие мои последовательные увлечения.
По характеру библиотеки можно судить о характере ее владельца, и не только о вкусе, но и профессиональных пристрастиях.
Одно время, когда я писал драматическую поэму о Меньшикове, у меня стали появляться книги о XYIII веке. Потом я начал заниматься историей рифмы, и у меня скопилось довольно большое количество книг по литературоведению. Значительную часть моей нынешней библиотеки составляют книги, присланные мне друзьями. Особенно много сборников поэтов - ровесников и более молодых. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1754 |
|
|
|
|
Д.С.: Автограф Ахматовой
У меня есть автографы всех поэтов моего поколения: Наровчатова, Слуцкого, Левитанского и более молодых – Жигулина, Старшинова. Много книг подарено мне Кушнером. Есть автографы молодых известных поэтов Олега Хлебникова, Андрея Чернова, Олеси Николаевой, Михаила Поздняева и других менее известных.
Но есть и автограф на старой книжке Светлова, хранятся книги, подаренные Кирсановым и Сельвинским.
А с автографом Анны Андреевны Ахматовой произошла вот какая история. Когда появилась ее небольшая книжка в «Библиотеке советской поэзии» - она вышла в зеленом переплете – Ахматова была недовольна, зеленый переплет ей очень не нравился, и для нее сделали некоторое количество в черном. А про зеленый, помню, она выразилась неодобрительно: «Фу, он как лягушка». И вот такая черная книжечка есть у меня с ее автографом, и что любопытно, она надписала мне: «В память московских встречъ». «Встреч» с твердым знаком. А на следующее утро позвонила и сказала: «Там есть один лишний твердый знак, уничтожьте его».
Я понял, что это, видимо, произошло оттого, что она привыкла писать по старой орфографии с Ъ в конце, и по инерции так мне и написала. Но самое главное, что она это запомнила. Но я «лишний знак» не уничтожил, в этом виде у меня ее автограф и остался.
Если бы издателем был я
Я за личные библиотеки. Личная библиотека должна быть у каждого. Много бывавшие за границей люди всегда удивлялись, что в среднем частном доме на Западе книг, как правило, маловато. У нас ситуация другая - почти в каждом доме есть стенка, заполненная всевозможными изданиями, но - зачастую они только стоят на полках, их никто не трогает. Но пусть хоть так - не прочтут родители, прочтут дети и дети детей.
Если бы я был издателем, я бы сделал серию «Личная библиотека» - разнообразную, не дорогую и не академичную.
Такие книги, как и всегда серия, хорошо бы и раскупались, и читались. Здесь главное, чтобы выбор оказался разнообразным, чтобы литература была представлена во всех своих основных направлениях: и произведения старых мастеров, и классика XIX века, и произведения зарубежных и советских авторов, ныне здравствующих.
Если же говорить более широко, то я думаю, что книга должна быть издана просто и компактно. Жаль, что у нас очень однообразны габариты выпускаемых изданий – будь то классика, однотомники или сборники стихов. Больше нужно выпускать книг небольшого формата, поскольку у нас большие расстояния, люди много путешествуют и в дорогу нужны карманные книги, удобные для человека едущего куда-то.
Образ книги
Существует какой-то психологический закон - книга, особенно прочитанная в детстве или юности, запоминается не только как текст, но и как оформление этого текста. Впервые я прочитал Грина с гравюрами Козлинского, а «Три толстяка» Олеши с иллюстрациями Добужинского, и с тех пор меня не тянет почему-то перелистывать другие издания. Мне кажется, что именно там были найдены очень точные рисунки к данному художественному тексту. Возникал образ книги. Сейчас детские классические книги в том оформлении, в каком они существовали когда-то, переиздает издательство «Искусство». Кажется, вышли книги с иллюстрациями Дейнеки, Лебедева и других замечательных художников, и это замечательно.
Всегда неожиданность
Для меня лично внешнее оформление книг, впрочем, как и авторских, никогда не играло большой роли. Я никогда не видел оформления до выхода в свет большинства моих книг, и всегда это было такой некой неожиданностью, - какой она будет. Но, конечно, красивая книга, хорошо изданная, всегда влечет к себе, и я покупаю, например, художественные издания и с удовольствием не только их прочитываю, но и рассматриваю иллюстрации.
Как складываются книги
Я никогда не складывал книгу каким-то рациональным способом. Обычно книга складывается сама по себе - по мере написания стихов, то есть какой-то моей книге соответствует определенный период жизни и условно его можно обрубать на последней книге. Дальше начинается другой жизненный отрезок – другая книга. Видимо, и я меняюсь, и жизнь меняется, поэтому я смею надеяться, что книги у меня не однообразны.
Но иногда, когда я чувствую в этом необходимость, у меня из предыдущей книги переходят стихи в последующую, потому что они были зачатками именно этой книги. Так, например, в «Вести» у меня есть цикл «Пярнусские элегии», а потом я их собрал в «Заливе». Но если в «Вести» они только намечались, то в «Заливе» уже оформились.
Позднее самоопределение
В моей семье понятие писатель было слишком высоким, чтобы я мог где-то в 17-18 лет вообразить, что буду им. Я себя и не воображал писателем и, думаю, что это был весьма положительный момент в моем развитии. И хотя первая моя публикация появилась до войны, я еще долго не ощущал себя поэтом. Если бы было иначе, то я, пожалуй, начал бы писать на войне, как и добрая половина моих друзей: Наровчатов, Левитанский Слуцкий. Многие из них дебютировали в военной прессе.
Как поэт я определился довольно поздно, где-то к концу сороковых - начале пятидесятых, когда среда, которая окружала, начала считать меня поэтом. Среда, во всяком случае, начала считать меня поэтом раньше, чем я сам себя. Еще раньше я увлекся переводом, в 41-м году перевел «Пьяный корабль» Артюра Рембо – это был мой первый перевод. В 1946-1947 годах я перевел Юлиана Тувима – тоже для себя. Была внутренняя потребность, которая выросла затем в профессию. Потребность переводить осталась, перевод сидит во мне глубоко, и я занимаюсь переводами постоянно.
Если индивидуальность есть…
Мне кажется, что у ряда молодых нынешних поэтов существует мнение, что огромное чтение для поэта вредно, мол, начинает давить чужой стиль. Ну, если индивидуальности нет, то чужой стиль действительно может задавить, а если есть, то не задавит. Книга только прибавляет поэту, культурное пространство становится шире.
Но я знаю и очень много молодых поэтов, настоящих любителей и читателей книги. И они, пожалуй, начитаннее и образованнее, чем наше поколение. Может быть, это связано с тем, что многие из нас воевали и чему-то недоучились.
Я считаю, что чтение должно быть беспорядочным и огромным, и тогда оно складывается в систему. Если же ограничить себя каким-то набором книг и читать только их, то это означает, во-первых, что у тебя нет собственного вкуса, а, во-вторых, всегда в любом списке остаются большие пробелы – все не прочитаешь. Если писательская индивидуальность есть, то она останется, сколько бы и каких-бы ты авторов не прочитал, хотя она вбирает в себя прочитанное.
На меня в разные годы влияли и Хлебников, и Пастернак, и Сельвинский.
Поэт существует в контексте поэзии
Я понимал, что могу быть поэтом, если я есть я, и у меня не было отталкивания от того или иного мастера. Здесь не нужно изобретать велосипед. «Я» творческой личности всегда уже существует в каком-то культурном контексте, и взаимосвязи здесь могут быть самыми разными. Поэт не изолированная личность, и те, кто считает, что вот он пришел и запел, врут или ничего не понимают. Поэт существует в контексте поэзии, контексте литературы, и, конечно, то, что сказано его предшественниками, он должен знать, а, может быть, и повторить. Если ему это надо. Я никогда этого не боялся - никогда не боялся повтора. Потому что я знал, что повторю иначе.
Я писал об этом в стихах:
Начнем с подражанья. И это
Неплохо, когда образец –
Судьба коренного поэта,
Принявшего славный венец…
Но дальше у меня шли такие строки:
Великая дань подражанью!
Нужна путеводная нить!
Но можно ли горла дрожанье
И силу ума сочинить?
И как по чужому каркасу
Свое устроенье обжать?
И можно ли смертному часу
И вечной любви подражать?
Начнем с подражанья…, а если уже есть в тебе что-то самостоятельное, то оно все равно скажется. Может быть, даже это стихи полемические, подражать нельзя – начинать, наверно, можно.
Любимая мною Мария Сергеевна Петровых никогда не думала, похож ее четырехстопный ямб на ямб Боратынского или Ахматовой. Она писала стихи – и все, а поскольку индивидуальность была – все получалось.
Я считаю, что стимул подражания более важный, чем отталкивания. Я получаю массу разных стихов, авторы которых то и делают, что отталкиваются – они не хотят быть похожими на Пушкина или Цветаеву. Но именно они гораздо больше на них похожи, нежели чем поэты, которые об этом просто не заботятся. Те, кто отталкивается, отталкивается от кого-то - точка отсчета уже есть, а у поэта, который не отталкивается, этой конкретной точки нет. |
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1755 |
|
|
|
|
| Д.С. +1 по всем пунктам. И еще бонус за то, что серию "Азбука" предсказал |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1756 |
|
|
|
|
Все.
Беру паузу, ставлю на «воронцовой» многоточие.
Надо передохнуть - постоянно находиться в поле ее возмущенного либидо здоровому человеку довольно нелегко.
Снимаю со своей библиотечной полки переписку Самойлова с Лидией Чуковской, перечитываю давно известные страницы
и как будто дышу свежим воздухом.
Переписка – серьезная, аж жуть. Но и в ней встречается кое-что, заставляющее рассмеяться.
ДС говорил, что на своем веку он знал всего двух «железных женщин» - свою вторую жену Галину Ивановну и Лидию Корнеевну Чуковскую. ГИ обладала железной логикой и железным характером. Эти же свойства еще в более высокой прогрессии были свойственны ЛК.
Но «двойное железо» ни жене Самойлова, ни его корреспондентке чувству юмора не мешало.
Правда, на страницах «Переписки» это проявилось всего лишь однажды, но как!
Сначала предыстория.
Лидия Чуковская была дамой чрезвычайно требовательной и взыскательной – на характер отложил печать редакторский опыт, еще в 1928 году она работала редактором в Ленинградском Отделении Детиздата, который тогда возглавлял С. Я. Маршак; некоторое время в «Новом Мире» - заведовала в журнале отделом поэзии, когда им руководил Константин Симонов. А одну зиму, в конце пятидесятых, преподавала на Высших литературных курсах при Союзе Писателей, что тоже не могло сказаться на ее характере.
Она не то, что щепетильно - трепетно относилась к каждой букве, к каждой запятой. Помню, подаренные ей ДС 1 и 2 тома «Записки об Ахматовой», испещренные ее вставками, цветными исправлениями (она плохо видела и писала фломастерами). Книги вышли в Париже в издательстве «YMCA-Press»: первый том — в 1976 году, второй — в 1980-м, естественно, с чудовищными ошибками и опечатками.
Во Франции стояли обычные времена, а в СССР - глухое брежневское безвременье. Чуковская, получив авторские из-за границы, бесценные эти экземпляры раздаривала своим близким друзьям и, будучи уже довольно старым и больным человеком, тщательно исправляла на каждом все ошибки и опечатки.
Представляете, сколько было друзей у внучки Чуковского, редактора, писателя и правозащитника, сколько томов она подарила, на скольких все ошибки и опечатки - до последней запятой исправила. А в каждом томе было чуть ли не по 600 стр. убористого текста.
Поистине – железная женщина.
Не знаю, чем дорожил ДС больше – самими книгами или исправлениями, сделанными рукой Лидии Корнеевны, но ценил он ее титанический труд безмерно. Потому что сам на такое способен не был.
30 июня 1980 г. Чуковская пишет письмо Самойлову, в котором делится с ним своими переживаниями:
«Моя премия — это соль на рану. Рана — выпуск французского издания 2 тома (до русского) в искалеченном виде. Только что я собралась заявить публичный протест, как посыпались хвалебные статьи, а потом премия. На статьи я плевала бы, но не могу же я оскорбить милых людей из PEN-клуба, которые присудили мне премию Свободы за эту изуродованную книгу... А видеть ее не желаю».
Поясню. Речь идет о престижной премией Французской Академии - «Премии свободы», которой Чуковскую наградили летом 1980 года. До ЛК дошли известия о присуждении премии, но не конкретно за что она была присуждена. Чуковская полагала, что за издание «Записок об Анне Ахматовой» в переводе на французский (Париж: Albin Michel) и именно об этом сообщила ДС.
Этой книгой она была не просто огорчена, а недовольна.
И весьма сильно.
Дело заключалось в том, что издательство внесло от себя многочисленные сокращения и изменения, не согласованные с нею.
В силу своего характера ЛК не терпела никаких вмешательств в свои тексты, тем более без имеющихся на то оснований и предварительных согласований. Отсюда такая болезненная реакция.
Но в тогдашних условиях требования автора, живущего в СССР, выполнить было практически невозможно – страна жила за «железным занавесом», письма вскрывались, телефоны прослушивались, а об Интернете тогда даже самые продвинутые фантасты и не мечтали.
Хотя Чуковская, выражая свое недовольство, тоже была в чем то права - Albin Michel не озаботилось культурой издания, не говоря уж об этической стороне.
Надо так же заметить, что премия была присуждена не за «Записки», а за все книги Лидии Чуковской, выходившие на французском языке. Но она об этом узнала несколько позже. И поэтому написала Самойлову так, как написала.
ДС был человеком легкого нрава - озорник и ловелас, любитель выпить и пошутить. Т.е., в отличие от ЛК, совершенно другим человеком (что, впрочем, никогда не мешало их дружбе).
Искренне порадовавшись за премию, он поздравляет свою корреспондентку, не забывает огорчиться здоровьем награжденной и спрашивает:
«Действительно ли много важных упущений во французском издании?».
А затем поясняет:
«У меня в этом смысле характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали — Бог с ними»
Ну, ошибка, ну, опечатка – главное, по Самойлову, сделано – КНИГА-ТО ВЫШЛА.
Чуковская благодарит, но –
«Не могу принять Ваших слов о моей премии»
(прямо Мартин Лютер – я здесь стою и не могу иначе).
Однако характер заставляет объяснить непонятливому ДС – почему.
И она объясняет:
«Представьте себе, что в одном из московских альманахов Вы прочли, за Вашей подписью, такие стихи:
Двадцатые и роковые!
А также и передовые!
Рассвет в окошки бьет оконные
И перестуки перегонные.
Известия — и все смертельные!
Так что и радости постельные
Не радуют, хоть все мы юные
И даже очень многострунные.
...................................................
Война гуляет по Италии...
Фашисты — гнусные ракалии!
Вы схватились бы за перо, чтобы заявить, ну, не знаю, куда! — в «Известия», в «Советскую Россию», в «Культуру и жизнь», что, хотя фашисты действительно гнусные ракалии и действительно Великая Отечественная Война совпала с Вашей юностью, но что это — не Ваши стихи и Вы требуете сурового наказания для тех, кто их сочинил и под Вашим именем напечатал. Но не успеваете Вы опустить свое письмо в почтовый ящик, как слышите по радио («Маяк»), что Д. Самойлов удостоен премии «Свобода» (впервые учрежденной) за стихотворение «Двадцатые и роковые», после того, как в столичных советских газетах и журналах на это стихотворение появилось 18 восторженных рецензий, высоко оценивших Ваш патриотизм и поэтическое мастерство».
Привожу большую цитату из письма Л.К., поскольку цитата эта - хороший пример как надо уметь спорить, аргументировать и настаивать на своей правоте.
Как прирожденный полемист, внучка Корнея Ивановича Чуковского, задает вопрос Самойлову, тоже не последнему полемисту:
«Что бы стали Вы делать? Послали бы свое письмо — тем самым, оскорбив 18 знаменитых литераторов + трех знаменитейших членов жюри? Разорвали бы его? Запили бы? Заболели?»
И поскольку вопрос риторический, сама же на него и отвечает:
«Я — разорвала свое письмо и заболела. Выздоровею тогда, когда моя книга выйдет по-русски в не изувеченном виде. Я истратила на нее в общей сложности 17 лет (правда, отрываясь для других книг). Я не заинтересована ни в славе, ни в деньгах, а только в том, чтобы она явилась перед читателем в том виде, в каком я ее из последних сил и последних глаз написала.
Ваша фраза: «У меня в этом отношении характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали — Бог с ними», — мне непонятна».
И дальше, вчитайтесь (!), следует самое существенное и главное для ЛК, выраженное с железной логикой, страстью и напором:
«Видите ли, Давид Самойлович, так можно рассуждать о чем угодно, только не об искусстве. Конечно, и в искусстве существуют «мелочи» и можно ими пренебрегать. У А.А. было написано: «Столицей распятой Иду я домой»; она заменила (временно!) «За новой утратой Иду я домой». Но вообще, «было бы дело сделано в целом, а остальное — Бог с ним» — формула для меня загадочная. «В целом» собор построен, но одна колонна не там, и купол слегка набекрень... »
А затем излагает принцип, которого придерживается и который никому не дает нарушать – принцип невмешательства в текст, поскольку он и есть ее жизнь. Для нее лучше небытие, нежели такое существование:
«Я не выношу чужих рук в своем тексте — хотя очень внимательно выслушиваю чужие замечания и стараюсь исполнить. Но кто смеет врываться сапогами в мой дневник — то есть в мою жизнь?.. Я имела наглость употребить слово «искусство». Да, осмеливаюсь думать, что «Записки», хотя это всего лишь дневник, — отчасти также и искусство. (Иначе — что бы я делала с ними 17 лет?) И я предпочитаю небытие — базарному, приспособленному для рынка, изданию».
И искренне добавляет:
«А премия-то мне, собственно, зачем? Деньги? Я их все равно не получу, п[отому] ч[то] дубленками не торгую».
Самойлов к аргументам ЛК прислушивается, но в очередной раз только внимает, пропускает мимо ушей, но в тоже время делает тактический ход – вроде бы «отступает». Это тактика, а не стратегия:
«Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень обрадовался Вашему письму и его твердому почерку.
Я Вас никак не убеждаю, что можно давать корежить свое произведение. Я просто считаю, что мелкие исключения иногда возможны в интересах целого. Тем более что исправленное чужой рукой или собственной можно потом восстановить, как у меня это неоднократно бывало. А Вы — известная «недотрога».
Но ЛК, как настоящий боец, на тактический ход внимания не обращает, «отступление» игнорирует и продолжает развивать «наступление» дальше:
«Дорогой Давид Самойлович.
Итак, Вы не нашли в своем сердце сочувствия к моей горькой беде. Что ж! Значит, Вы плохо поняли масштабы беды. Другим ни чем не могу объяснить себе Вашего несочувствия. Ведь дело идет не о «правке», не о «сокращении», а об искажении… В отместку желаю Вам получить премию за такие строки подписанные Вашим именем
(и разражается блестящей пародией на стихотворение "Сороковые, роковые...", которое стало классическим еще при жизни ДС и сделало его имя широко известным).
А это я на перекрестке
В моей замурзанной матроске.
Где звездочка не по уставу,
А купленная в «Березке».
Возразить ДС было нечего. Прижатый к стене, он уступает железной логике и соглашаются с аргументацией своего литературного друга.
Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Середина августа 19801
Дорогая Лидия Корнеевна!
Ей-богу не знал, что книга Ваша настолько испорчена и искажена. А пародия на меня — прекрасная.
Я остановился еще на этом сюжете из жизни двух замечательных литераторов, чтобы показать, как спорят талантливые, убежденные в своей правоте люди, которые могут понять иную логику и внять аргументам друг друга.
Поэтому в этом споре нет победителей и побежденных. А именно к победе над оппонентом всеми правдами и неправдами, зачастую прибегая к «запрещенным приемам», стремятся многие спорщики и полемисты. Для таких людей, полагаю, главное - любой ценой доказать свою правоту, а не выявить истину.
Слежу за спором Самойлова и Чуковской, а в памяти – к месту или не к месту - все время почему-то вертятся лермонтовские строки:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
- Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Перечитывая пародию Чуковской, я вспомнил о другой пародии – Левитанского, написанной несколько раньше, но не вошедшей в сборник «Сюжет вариантами», изданном в 1978 году, понятно по каким причинам.
Когда Юрия Давыдовыча в очередной раз просили за столом прочитать ее, я не помню больших взрывов смеха, которые раздавались в доме на Астраханском, а шутили и смеялись там много, и не самые последние люди в Москве и по самым разным поводам.
Вот эта пародия Левитанского:
Эпиграф
Сороковые - роковые
Д. Самойлов
Сороковые - роковые,
военные и тыловые,
Где все вопросы половые
решали мы, как таковые.
А это я, Самойлов Дезик,
а это рядом - Слуцкий Боба,
и рыжие мы с Бобой оба.
и свой у каждого обрезик.
И я обрезик вынимаю,
и прямо в зайчика стреляю,
и пиф, паф, и ой-е-ей,
и едем с Бобой мы домой.
Сороковые – роковые,
поэты были каковые,
не то, что нынешнее племя –
Ошанины и Островые.
Мне кажется, одна пародия другой стоит.
Единственное примечание – близкие люди звали Самойлова уменьшительным именем Дезик. Как с младенчества его звали родители. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1757 |
|
|
|
|
| спасибо за весь "цикл" публикаций. не видел почему-то, только сейчас прочитал. получил огромное удовольствие. да, были люди в ваше время... |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1758 |
|
|
|
|
| номер сообщения: 83-2-1759 |
|
|
|
|
| Давным-давно я стоял в очереди за пальто в Доме литераторов. (Зачем я там был - не помню уже). Вдруг очень невысокий человек, в дымину, ну, абсолютно, подошел. Я удивился, с какой готовностью,теплотой гардеробщик ему подал пальто.Одел. Значит, думаю, какой-то необычный человек. И был это Давид Самойлов. Вот такие воспоминания. Теплые. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1760 |
|
|
|
|
А если бы Вы знали, как его обожали официантки.
В молодости наливали без денег и провожали до дому.
В зрелые годы по жалостливой бабьей привычке - уговаривали не злоупотреблять.
Его любили и простые люди, и интеллигенты.
Не любили только "Куняев и компания" - националисты и шовинисты всех мастей и оттенков и прочая бездарь, которая талант не любит, а завидует ему.
Возможно, позднее я расскажу и об этом. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1761 |
|
|
|
|
Одних уж нет, а те далече
От «не божьей твари» ухожу к «тварям божьим», своему кругу 70-80 годов, который распался в 90 – одних уж нет, а те далече.
Чувство, которое испытываю при этом похоже на чувство, которое Давид Самойлов выразил в стихотворении «Круг любви распался вдруг»:
Круг любви распался вдруг,
День какой-то полупьяный.
У рябины окаянной
Покраснели кисти рук.
Не маши мне, не маши,
Окаянная рябина!
Мне на свете все едино,
Коль распался круг души.
Начну с Губермана.
Когда Игорь в 1984 году читал за обеденным столом в Пярну про «орган безопасности», нависавший над страной, ДС отвечал ему своим коротким «Этюдом» написанным еще в 1981, после нескольких лет соседства с пярнусским ГБ:
Какой уютный дом, - зачем его бояться! –
Где манит огонек, почти всю ночь светясь.
И хочется пойти, и хочется сознаться,
И правду объяснить про каждого из нас.
А несколькими годами позже, в 1978, после выхода книги пародий Левитанского «Сюжет с вариантами», он ответил своему другу – не пародией на какое-то отдельное его стихотворение, а пародией на пародиста.
Как шутил ДС, «заяц с 3-го этажа ответил зайцу с 4-го».
Ответ назывался -
Левистансы
Да, я заяц, меня, вы, конечно, не знаете,
Пусть я заяц – и все же меня, вы, конечно, не узнаете.
Жизнь моя, как кино, а точнее, как кинематограф,
Ибо «Ну, погоди!», сочиняет мой лучший биограф.
Я-то что! Но и вы погодите, охотник,
Не стреляйте в меня, ибо жить я великий охотник.
Почему, негодяй, захотели вы заячьей крови,
Почему не едите капусты, кольраби, моркови?
Почему, негодяй, вы не цените доброго зайца?
А ведь заяц на ниве литературы подвизается.
Среди зайцев ведь тоже есть свои Стендали, Флоберы,
И почти словно Лермонтовы или Аполлинеры,
А у вас, у охотника, только дурные манеры,
И мечтаете зайца ухлопать во имя карьеры. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1762 |
|
|
|
|
Дух и материя
ДС много рассказывал мне о своей юности и молодых годах. После войны он дружил с Борисом Грибановым, до войны они вместе учились в ИФЛИ.
БГ был известный в Москве выпивоха и ветреник. Впоследствии написал книгу об Эрнесте Хемингуэе и опубликовал ее в серии ЖЗЛ. Ему же принадлежала идея издания «Библиотеки всемирной литературы», по масштабу напоминавшую горьковскую идею 1920-х годов.
Когда идея была воспринята и одобрена верхами, он стал заведующим новой редакции, организованной в 1970-х годах в недрах Гослита, как иногда называли издательство «Художественная литература».
БВЛ была настолько популярна и дефицитна, что некоторые библиофилы обменивали ее на столь же популярные и дефицитные «Жигули», тем самым подтверждая основной экономический постулат эпохи развитого социализма о товарном обмене. Об одной такой истории мены книг на автомобиль рассказал в одной из своих статей в ЛГ популярный в те годы публицист-моралист Е. Богат, задаваясь вопросом – можно ли менять духовное на материальное?.
Оказалось что можно.
После войны БГ «прославился» книгой «Банда Тито – орудие англо-американского империализма». Дело в том, что в 1947 году он окончил Высшую дипломатическую школу МИД СССР и некоторое время работал в Советском Информбюро. Очевидно, по долгу службы и взялся за разоблачение «банды Тито».
В те годы отношения с Югославией ухудшились, она перешла в разряд врагов. В газетах и журналах по указке сверху записные партийные публицисты громили югославского маршала и его присных – «наймитов» всех западных разведок.
Клику «Тито-Карделя-Ранковича» советский народ знал не хуже тройки нападающих команды Военно-Воздушных–Сил Боброва-Шувалова-Бабича, чьи имена были у всех на устах. Не было дня, чтобы в «Правде» и др. центральных газетах не появились карикатуры на «югославских ревизионистов и пособников фашистов».
Помню чудом сохранившиеся у нас дома журналы «Огонек» с карикатурами Бориса Ефимова, родного брата расстрелянного в 30-е годы Михаила Кольцова, где руководитель Союза коммунистов Югославии и его соратники были изображены в виде псов с фуражками на головах и почему-то с короткими задранными над известным местом хвостиками, за которые мне, уже подростку, почему-то очень хотелось подергать. Пасти псов скалились ужасающими улыбками, не предвещавшими ничего хорошего.
После того, как кремлевский Иосиф то ли с Божьей помощью, то ли с помощью верных соратников (спорят до сих пор) отошел в мир иной и к власти пришел его разоблачитель Хрущев, с югославским Иосипом решили помириться – боялись что, в конце концов, своенравный, непокорный и не покорившийся генералиссимусу маршал выкинет очередное коленцо и окончательно наплюет на соцлагерь.
В это время ДС начал рассказывать всем общим знакомым, что грозный, не забывающий обид в свой адрес Тито, приказал Грибанова повесить публично в Белграде. Борис Тимофеевич ни на шутку испугался - а вдруг маршал не шутит, и некоторое время не подходил к телефону и не выходил из дому.
Но все обошлось, и БГ вновь начал делать вылазки в город и навещать друзей. Которые пили много и охотно. И как всегда бывало – не только в дружеском кругу ДС и не только в те годы – водки обычно не хватало. Тогда фронтовик Самойлов говорил: «Сейчас мы бросим жребий – и Грибанов пойдет за водкой». И поскольку все предыдущие разы несчастный жребий падал на Грибанова, тот, покоряясь судьбе, ни слова не говоря, шел в ближайший магазин.
В более поздние времена ДС и БГ, прихватывая еще пару-тройку приятелей, обычно направлялись в «Арагви». Кто застал времена, когда ресторан еще работал, знает – это был один из лучших ресторанов Москвы, там было «хорошо сидеть». Говорили о выпивке, женщинах, кто где опубликовался, кто чем еще собирается осчастливить мир – о чем еще могут говорить молодые здоровые литераторы. Но иногда, когда шофе зашкаливало, разговор неизменно скатывался на политику. Ну, а какая была в те годы «политика» - долго распространяться нет необходимости. Тогда осторожный Грибанов прерывал неосторожный разговор, вставал, пытаясь дотянуться до зарешеченной отдушины под потолком, и громко произносил:
«Хорошо сидим, ребята! Как жаль, что Самойлова и Грибанова с нами нет!»
Но в «Арагви» и в «Коктейль-холл» ходили тогда, когда появлялись избыточные деньги, а так как эти деньги появлялись не часто, то ходили реже, чем хотелось.
В 1960 году ДС в стихотворном обращении к другу писал:
Не в том беда, Борис Грибанов,
Что ты родился не от панов,
Что вполовину ты еврей
И чином не архиерей,
Что слава ветхая заплата, -
Беда, что денег маловато.
Деньги у БГ появились, когда он стал крупным начальником в Худлите - в литературно-издательском мире должность завредакцией БВЛ считалась номенклатурной. А когда Грибанов стал начальником, деньги появились и у Самойлова – он стал самым богатым переводчиком в Москве, друг не оставил друга в «беде».
Я, конечно, шучу. Особой «беды» Самойлов не испытывал, но денег, сколько бы их ни было, всегда не хватает – не хватало их и у ДС. Будь на месте Бориса Тимофеевича другой толковый и понимающий в поэзии толк редактор и издатель, Самойлов тоже был где-то на первых местах в этом проекте, щедро финансируемом государством. Но здесь совпало и, конечно, товарищ давал переводов больше, нежели другой издатель, окажись он месте БГ.
Однажды Самойлов не поленился, взял Каталог БВЛ, в котором все было подробно описано – кто, где и сколько, и который поэтому все называли 201 томом, и подсчитал – по количеству переводов он был на 2 месте. На 1 – известный переводчик Вильгельм Левик.
«Я, - начал ДС издалека, - участвовал в 23 томах. Левик – в 26. Это о чем–то тебе говорит?»
«Говорит», - говорил я.
« А знаешь ли ты, что Юра (Левитанский) участвовал всего в 5 томах, а он, как тебе известно, не самый худший переводчик в Москве»
«Знаю, что в 5, и известно, что не худший», - отвечал я.
Тогда ДС вытаскивал свой самый большой козырь:
«А Борис Леонидович участвовал в 19 томах, а Женя (Евтушенко) – в 2», - и торжествующе улыбался.
«Но ты же знаешь, - добавлял он – У меня квартира в Москве, дом в Пярну, трое детей, надо помогать Саше и маме. Как прожить без этих переводов?»
Без переводов действительно прожить было невозможно. И тогда мы разливали шампанское и пили за всю редакцию БВЛ, отдельный тост поднимали за Бориса Тимофеевича Грибанова, поднимавшего духовный уровень не только народа, но и материальный - ДС, и заканчивали тостом за здоровье всех переводчиков – и больших, и малых, внесших свой вклад в знакомство советского народа с лучшими образцами мировой литературы.
Самойлову платили тогда по высшей категории – 3.50 руб. за строку. Плюс потиражные. Если учесть, что БВЛ выходила не много ни мало трехсоттысячным тиражом, то где-то на круг каждый месяц набегало до 1000 советских рублей. Академики получали со всеми надбавками около 900, шахтеры и того больше. Зарплата министра была 850 руб. А официальная, что числилась за Л.И.Брежневым – полторы тысячи. Я не говорю о разного рода прилагавшихся к заработанной плате спецпайках, дачах и машинах с шофером. У ДС зарплаты не было – были гонорары, и дом в Опалихе, и машину он приобретал на эти самые гонорары. С неба ничего не падало, да он и не хотел и никогда не жаловался.
Стоит также напомнить, что в те давно растаявшие в вечности советские времена за однокомнатную квартиру платили 6 руб., в такси за километр брали – 10 коп., билет на самолет в Сочи стоил - 35 руб., водка всего ничего - от 2.87 до 3.07, самый дешевый коньяк – болгарская «Плиска» - стоял в магазинах за 4.12. руб, а хороший трехзвездочный «Двин» можно было приобрести за 8. Не говорю уже о других товарах и продуктах, которых было мало, но они все-таки были. Во всяком случае, в Москве.
Самойлов мне говорил, что во времена, когда выходила БВЛ, он чувствовал себя более чем состоятельным человеком.
У Бориса Тимофеевича была весьма строгая жена. Однажды, рассказывал ДС, он загулял и пришел домой поздно, что обычно делать опасался. Эмму (так звали его жену) могло остановить только нечто из ряда вон выходящее. Ну, например, что Пизанская башня наконец-то упала, или Советская власть разрешила свободный выезд за границу. Но Борис знал, что Эмму этим не взять – если башня не упала за несколько веков, то вряд ли она поверит, что башня упала в тот вечер, когда он не явился домой вовремя. Ну, а поверить в те времена, что не только евреям и немцам Поволжья разрешили свободно покидать Союз, могло лишь только самое наивное дитя.
И тогда БГ на пороге родного дома пришла спасительная мысль.
«Тель-Авив в огне!», - огорошил он супругу, когда та открыла ему дверь.
В это поверить было можно – арабы постоянно не давали житья израильтянам и вполне могли советскими ракетами ударить по ненавистному Тель-Авиву.
Эмма тихонько ойкнула.
Для Бориса на этот раз все кончилось миром.
Так наши друзья-арабы помогли нашему другу, наполовину еврею, избежать конфликта с женой, комментировал случай с Грибановым ДС.
Ну а я с Борисом Тимофеевичем познакомился тогда, когда он уже домой являлся вовремя – время супружеских нагоняев прошло.
В свои 60-т он был худощав, не потерял стройность и энергичность. Говорил БГ ярко, на шутки реагировал живо, растягивая рот во все понимающей улыбке. Лысый отполированный до блеска череп отсвечивал на самойловской кухне, глаза блестели, когда старые друзья тянулись к рюмке и вспоминали минувшие дни.
Когда выходил очередной сборник стихов, Самойлов дарил книги своим близким друзьям, как правило, надписывая нечто шутливое. На «Заливе» (1981), подаренном Грибанову он надписал:
Когда-то было трое пьяниц:
Ты, Боря, я и Левитанец.
За это нас инфаркт постиг.
Теперь поделим на троих –
Что каждому не по масштабам:
За всех троих ты будешь пить,
Я за троих табак курить,
А Юра пусть пойдет по бабам. |
|
|
| номер сообщения: 83-2-1763 |
|
|
| |
|
|
|
|
|
|
|
| Copyright chesspro.ru 2004-2024 гг. |
|
|
|
