jenya: Играют на улице дети, которые рады весне,
И мы существуем на свете, а кстати, могли бы и не.
Возносимся духом к высотам, над грустью своей восстаем,
И ходим в кино по субботам, и разные песни поем.
Забудем о мелкой обиде по чьей-то случайной вине:
Планета летит по орбите, а кстати, могла бы и не,
И ветры в окошко влетают, и хочется жить веселей,
И первые листья латают прорехи в ветвях тополей.
В подлунной, признаться по чести, любая удача в цене,
Но мы тем не менее вместе, а кстати, могли бы и не,
А вам, вероятно, известно не хуже, чем мне самому,
Что это совсем неуместно — бродить по Москве одному.
Конечно, любого хватало. Поныне нам снится во сне.
Как крепко нам с вами влетало, а кстати, могло бы и не,
Могли бы на нас не сердиться, могли бы и нас не сердить,
И попросту с нами водиться — щадить и не слишком вредить.
А все-таки — выпьем за вечер, томительный и голубой,
Который, по счастью, не вечен, поскольку настанет другой,
За первые майские грозы в сверкании капель и глаз,
За наши небывшие слезы! За зло, миновавшее нас!
За листья! За крик воробьиный! За круговращенье планет!
За этот вишневый, рябинный, каштанный, сиреневый цвет,
Прощания и возвращенья, холодную воду и хлеб,
За вечное коловращенье таинственных наших судеб!
Не стойте же, как истуканы! Утопим печали в вине,
Которое льется в стаканы, а кстати, могло бы и не.
Дмитрий Быков, 1985 год
По мастерству стихосложения Быков не уступает, например, Евтушенко.
Но гражданская позиция Дмитрия, которая не всем по душе (в том числе и мне) не сподвигла его на такие пафосные стихи как "Хотят ли русские войны".
Кстати, я не согласен со многими на нашем форуме, которые вместе с Быковым, (прочтите его лекции) с проявлением упорства бараньего считают и повторяют, что поздний Маяковский слабее раннего...
Сергей Гандлевский
8h.
·
С праздником психического здоровья, дорогие друзья!
Мой скромный взнос –
***
В начале декабря, когда природе снится
Осенний ледоход, кунсткамера зимы,
Мне в голову пришло немного полечиться
В больнице № 3, что около тюрьмы.
Больные всех сортов — нас было девяносто, —
Канканом вещих снов изрядно смущены,
Бродили парами в пижамах не по росту
Овальным двориком Матросской Тишины.
И день-деньской этаж толкался, точно рынок.
Подъем, прогулка, сон, мытье полов, отбой.
Я помню тихий холл, аквариум без рыбок —
Сор памяти моей не вымести метлой.
Больничный ветеран учил меня, невежду,
Железкой отворять запоры изнутри.
С тех пор я уходил в бега, добыв одежду,
Но возвращался спать в больницу № 3.
Вот повод для стихов с туманной подоплекой.
О жизни взаперти, шлифующей ключи
От собственной тюрьмы. О жизни, одинокой
Вне собственной тюрьмы... Учитель, не учи.
Бог с этой мудростью, мой призрачный читатель!
Скорбь тайную мою вовеки не сведу
За здорово живешь под общий знаменатель
Игривый общих мест. Я прыгал на ходу
В трамвай. Шел мокрый снег. Сограждане качали
Трамвайные права. Вверху на все лады
Невидимый тапер на дедовском рояле
Озвучивал кино надежды и нужды.
Так что же: звукоряд, который еле слышу,
Традиционный бред поэтов и калек
Или аттракцион — бегут ручные мыши
В игрушечный вагон — и валит серый снег?
Печальный был декабрь. Куда я ни стучался
С предчувствием моим, мне верили с трудом.
Да будет ли конец — роптала кровь. Кончался
Мой бедный карнавал. Пора и в желтый дом.
Когда я засыпал, больничная палата
Впускала снегопад, оцепенелый лес,
Вокзал в провинции, окружность циферблата —
Смеркается. Мне ждать, а времени в обрез.
Что-нибудь о тюрьме и разлуке
Со слезою и пеной у рта.
Кострома ли, Великие Луки -
Но в застолье в чести Воркута.
Это песни о том, как по справке
Сын седым воротился домой.
Пил у Нинки и плакал у Клавки -
Ах ты, Господи Боже ты мой!
Наша станция как на ладони.
Шепелявит свое водосток.
О разлуке поют на перроне.
Хулиганов везут на восток.
День-деньской колесят по отчизне
Люди, хлеб, стратегический груз.
Что-нибудь о загубленной жизни -
У меня невзыскательный вкус.
Выйди осенью в чистое поле,
Ветром родины лоб остуди.
Жаркой розой глоток алкоголя
Разворачивается в груди.
Кружит ночь из семейства вороньих.
Расстояния свищут в кулак.
Для отечества нет посторонних,
Нет, и все тут - и дышится так,
Будто пасмурным утром проснулся -
Загремели, баланду внесли, -
От дурацких надежд отмахнулся,
И в исподнем ведут, а вдали -
Пруд, покрытый гусиною кожей,
Семафор через силу горит,
Сеет дождь, и небритый прохожий
Сам с собой на ходу говорит.
Сказали: "тайны Бытия",
а мне послышалось: "Батыя".
Я помню, родина моя,
твои мелодии простые.
Четыре палка, два струна -
такой выходит человечек.
И не кончается строка,
но меньше мига длится вечер.
Перед акыном быт и труд
лежат кругом, как обе степи.
То на ночь выпускают в пруд,
то утром снова ловят в сети.
И в порошок для серных ванн
судеб размалывают спички
Орда и Орднунг - жернова,
притёртые до обезлички.
Рыбы, моллюски, гекконы.
Вместе - икона.
Видишь ли контуры Бога?
Вижу немного.
Фоном дано побережье
как бы небрежно:
люди на катамаране,
горы в тумане.
Свет собирается в точке,
дева на бочке
вьётся змеёю без звука.
Стрелы из лука
падают в грудь Себастьяна.
Пиво из крана.
Всё переходит на цифру.
Дева на цитру
смотрит, и цитра играет.
Чудо вай-фая.
Бегают вдоль побережья
тут постоянно
Вера, Надежда -
две посёлковых собаки,
и на груди Себастьяна
алые маки.
Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,
Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.
Не держа обид, не прося тепла — обожди, отсрочь…
Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.
Миновать задумчиво пару школ или хоть одну....
Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.
Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть —
Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.
Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,
Потерять работу, а лучше две, или сразу все.
Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то час
Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.
И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…
Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.
Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,
Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,
Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б
На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.
Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть —
Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.
До чего бы сладко пройти маршрут — без слез, без фраз, —
Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,
Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,
Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.
Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.
Большей радости выдумать не могу. А нет, могу.
Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
Но боюсь представить такую милость.
Просить боюсь.
Степаныч помер в октябре. Он так планировал всегда. Чтоб дождь и слякоть во дворе, чтоб скоро были холода, до заморозков чтоб успеть. Чтоб меньше доставлять хлопот. Мужик спланировал смерть, хотя пока ещё живёт.
Он чистым застелил кровать, надел сорочку и пиджак, и лёг тихонько умирать. Назавтра понял, что никак не получается уснуть не до утра, а насовсем. И, раз пока не кончен путь, пойду-ка я чего-то съем.
Степаныч скорбно сел за стол, достал коньяк и ветчину, налил не чокаясь "за всё", потом налил ещё одну. Чуть-чуть поел, смахнул слезу, вторую рюмку замахнул, услышал музыку внизу (два дня назад ушёл в загул его сосед по стояку, и по ночам поёт блатняк). Степаныч жахнул коньяку, вскочил со стула, сжал кулак, прижал его к своей груди, и затянул "мороз, мороз". Его не будет впереди. Не будет снег морозить нос, не будет скользко в сапогах и не наступит Новый год. Мужик запутался в словах и влил ещё стопарик в рот. Съел с аппетитом ветчину. Заляпал лацкан пиджака. Рукой взъерошил седину. Нащупал пачку табака в кармане брюк и закурил, пуская кольца к потолку. Он думал: вот и жизнь прожил. И тут сосед по стояку опять запел про купола. Степаныч начал подпевать. А песня в форточку плыла, и начинало холодать. И воздух был до звона чист, и в поле взгляда - никого. Он бросил свой окурок вниз и взглядом проводил его. Окурок станцевал кадриль и разлетелся об асфальт. Степаныч думал: жизнь прожил. А ведь вчера ещё был старт, и длинный путь на сто дорог. Степаныч посмотрел наверх. Сосед вопил про русский рок, издалека был слышен смех, на небе не было луны, но фонари справлялись с тьмой. Пейзаж был, в общем-то, уныл. Но тут повеяло зимой. Засеребрилась пустота под желтым светом фонаря, и приключилась красота в ночь накануне ноября. Большими хлопьями кружил ложась на серый город снег. Степаныч думал: жизнь прожил, а ведь не жил как человек! Не доплясал и не допел, и много "недо" что ещё. А снег все падал и летел. Степаныч думал: хорошо! Степаныч думал: поживем! А снег все сыпался с небес.
Степаныч помер с октябрем.
А с первым снегом он воскрес.
А вообще девушка рифмует как дышит, и все на таком примитиве, что не верится, что до сих пор так можно. :))
Город насквозь простужен, улицы в жёлтой гамме. Небо упало в лужи, мы по нему ногами. Мы растоптали небо. Ливни нам мстят за это. Сказка, обман и небыль: разве тут было лето?
Дело ведь не в погоде. Это диагноз: осень. Как так вообще выходит? Кто-то об этом просит? Мол: ну, пожалуй, хватит. Пусть потемнеют сутки. Спрячу подальше платья, выну поближе куртку, ух, наконец-то сырость! Сопли, бронхит, ангина!
Осень опять спустилась, чтобы случиться длинной, словно товарный поезд. Время считать вагоны. Первый проехал, то есть нас через год догонит, это маршрут по кругу. Мы в нём - на переезде.
Встанем спиной друг к другу, осени крикнем вместе:
можно, хоть раз хотя бы, чтобы, нам всем на радость, вдруг не пришёл октябрь, а повторился август?
Стояли на причале две печали
Одна в косынке в кепочке другой.
Стояли на причале и молчали.
И дым молчал над белою трубой.
И сапоги, и туфельки молчали,
И кнехты, и собачка, типа пёс.
И даже чайки дуры не кричали,
Пикируя на протяжённый плёс.
Стоящие едва ли различали
Вокруг происходящее. Всерьез,
Необратимо, навсегда молчали,
По чёрному, по взрослому. Матрос
Тихонько подтолкнул его, снимая
Мохнатую канатную петлю.
И он шагнул на сходни. Молодая
Сглотнула набежавшее «люблю».
И промолчала. И причал отъехал.
Дохнуло тёплым по её ногам.
Оставшееся без работы эхо,
Впустую понеслось по берегам.
"Я - эль Диего" выпустят вот-вот. Жаль, на испанском - это несчитово.
К концу подходит юбилейный год, двухтысячный от рождества Христова. Грядущий век несёт добро и свет, блаженствуют искусство и наука. Цензуры в интернете толком нет. Никто не банит, благо нет Фейсбука. Какой там Баста - пусть ребёнок спит, какая Билли Айлиш, да о чём вы? По радио сплошная Бритни Спирс. По телику - всё та же Пугачёва, с Киркоровым пока не развелась и Галкина пока не покорила.
Загитова ещё не родилась. Монеточка как раз заговорила.
Шумахеру настроили мотор и оказалось, он неплохо водит. Взял перстень Кобе, гол забил Вильтор. Злой Цукерберг Фейсбук ещё не кодит.
ИИ пока тупой, что твой утюг, хоть в смысле шахмат мы уже тупее. Но молод Прэтчетт, здравствует Виктюк, два года как поставив "Саломею". Жванецкий шутит, пишется "Норд-Ост". По тридцать нефть и пофигу биткоин. И никому не нужен крымский мост, и русский мир в Донецке не построен.
Живой Журнал красивей, чем в гробу, хотя прогноз пока довольно смутен. И на четыре года выбран Буш, и на четыре года выбран Путин. При этом первый хитростью проник, второй же токмо волею народа. И я уж там не знаю, как у них, но Путин точно на четыре года.
Вот это всё (а прочего и нет), как в облаке, в подкорке сохранилось.
- Любовь - это сон, - воскликнул мудрец -
Насытишься ею - настанет конец,
И долго блуждает в сознанье потом
Счастливое время, как сладостный сон.
- Любовь - это хворь, - воскликнул другой .-
Как вкусишь ее - потеряешь покой.
Еда не вкусна, расстроен твой ум,
И мечешься ты от назойливых дум.
- Любовь - это счастье, - воскликнул один . -
Лишь раз она в жизни приходит двоим.
Её воспевает весь грешный народ,
Да будет навеки бессмертен наш род.
- Любовь - это любовь, - воскликнул мудрец . -
Как мир её создал всевышний творец.
Она есть та суть, что скрыта в себе,
Познать же её ни тебе и не мне.
Под знаком любви безызвестный поэт
Слагает бессмертный на время сонет.
Чудесные краски на полотна свои
Наносит художник во имя любви.
Кузнец не создал бы изящный клинок,
Если бы был он, как бог, одинок.
Да и вряд ли жизнь возникнуть могла,
Не будь расположена к нам вселенская мгла.
Вопрос задаю я себе вновь и вновь:
Что такое воистину эта любовь?
Ты привык ко вкусу спирта с газированной водой,
обожал моменты флирта с юной девой молодой.
И хотя ты не был гений, испытал восторг и пыл,
путешествий-приключений дивный опыт накопил.
Подвывает ветер, дуя сквозь вселенский вакуум.
Не страшись! Рекомендую усмирить мятежный ум.
Помнишь кофточку в горошек, блёклый крымский анемон,
толпы девушек хороших, сотни ласковых имён?
Жаль мне, что тебя сломала жизнь, и негу ты забыл,
и грустишь, что слишком мало пел, смеялся и любил.
Отвергая секс и пьянки, деньги, славу меж людьми,
выпей стопку валерьянки, минералочки прими.
Пред тобою мир Господень, царство света и труда,
что разумен и свободен, даже вечен иногда.
Поглазей на куст сирени, к солнцу рвущийся опять,
сочини стихотворений жизнерадостных тетрадь!
Вот и всё. Страдать не надо. За лирическую прыть
вся природа, как дриада, будет нас благодарить,
Зацветут лужайки снова, ворон пустится в полёт,
и у входа гробового жизнь младая запоёт.
Это великое, я даже думал, что постил тут. Но, раз уж у нас зашел такой разговор...
Расскажи дочке, укладывая в кровать,
Расскажи сыну, пока ещё есть речь,
Что придут люди, готовые убивать,
Что придут дети, умеющие — жечь.
И пускай толку не будет для них в том,
И пустым бредом останется твой рассказ,
Научи сына таких не пускать в дом,
Научи дочку таких узнавать враз.
Хорошо спится, да может быть враг в пути.
Тишина ночью не весела — строга.
Не лишай сына шанса себя спасти,
Не расти дочь добычею для врага.
И молись тихо, укладываясь в кровать,
И молись Богу, пока ещё есть речь,
Чтоб не твой сын шёл других убивать,
Не твоя дочь знала, как их — жечь.
У маленькой заплаканной вдовы
Все письма начинаются на "Вы",
Заканчиваясь просто "Ваша Вера".
Соседи крутят пальцем у виска:
- Да не было у бабы мужика!
Придумала трагедию, холера...
По-книжному, наивно, в никуда,
Растрачивая попусту года,
На клетчатых листочках из блокнота,
Она всё пишет глупости про дом,
Про "нам сказали - умер, но мы ждём!".
Как будто это прочитает кто-то.
Вдова выводит маленькой рукой
"Я всё смогу - и счастье, и покой -
Одумайся, прости, остановись мы...".
Соседи сушат во дворе бельё,
А на одной верёвке - лишь её
Ненужные, нечитанные письма.
Безумие такое, что врача
Не раз ей предлагали сгоряча
И дворник-хам, и дворовые тётки.
Другие шепчут "Зажилась... Пора!",
И выжили бы, в общем, со двора.
Но и заступник есть у идиотки.
Вернувшийся из плена ветеран,
Полгода оправлявшийся от ран,
Пугающий соседей до икоты,
За странную вдову стоит горой.
И все ворчат "Нашёлся, блин, герой!",
Но связываться с парнем - неохота.
А он ночами курит у окна
И думает: "Бессмысленна война...
И мир... и я... и надо ставить точку...".
Но ждёт, пока безумная вдова
Развесит поутру свои слова -
Бессмысленные серые листочки.
Он вспоминает: год тому назад
Вот так же к темноте привыкший взгляд
Всё различал на дне того подвала...
И вдруг - тепло, и солнце, и рассвет...
И злобный крик "Придурок! Слышишь, нет?!
Твоя жена уже вконец задрала!"
И крик, и мат, и спор чужих бойцов,
Что надо прекращать, в конце концов,
Весь этот балаган, раз даже бабы
Не только точно знают, кто и где,
- Ещё и пробираются везде! -
И письма доставляют прямо к штабу.
Чудовищный, бредовый анекдот?
Ошибка? Пытка новая?.. Но вот
И стопка писем - грязных, мятых, серых.
И в каждом - пробирающий до слёз
Рассказ о том, что ждут его всерьёз.
И что дождутся! Подпись - "Ваша Вера".
Он думает, качая головой:
"Не факт, что я вообще ещё живой...
А вдруг всё это - братская могила?..
Как странно мы войной обожжены...
Ведь не было - ни веры, ни жены!
Ни ждущих дома... Но письмо-то - было".
