Играют на улице дети, которые рады весне,
И мы существуем на свете, а кстати, могли бы и не.
Возносимся духом к высотам, над грустью своей восстаем,
И ходим в кино по субботам, и разные песни поем.
Забудем о мелкой обиде по чьей-то случайной вине:
Планета летит по орбите, а кстати, могла бы и не,
И ветры в окошко влетают, и хочется жить веселей,
И первые листья латают прорехи в ветвях тополей.
В подлунной, признаться по чести, любая удача в цене,
Но мы тем не менее вместе, а кстати, могли бы и не,
А вам, вероятно, известно не хуже, чем мне самому,
Что это совсем неуместно — бродить по Москве одному.
Конечно, любого хватало. Поныне нам снится во сне.
Как крепко нам с вами влетало, а кстати, могло бы и не,
Могли бы на нас не сердиться, могли бы и нас не сердить,
И попросту с нами водиться — щадить и не слишком вредить.
А все-таки — выпьем за вечер, томительный и голубой,
Который, по счастью, не вечен, поскольку настанет другой,
За первые майские грозы в сверкании капель и глаз,
За наши небывшие слезы! За зло, миновавшее нас!
За листья! За крик воробьиный! За круговращенье планет!
За этот вишневый, рябинный, каштанный, сиреневый цвет,
Прощания и возвращенья, холодную воду и хлеб,
За вечное коловращенье таинственных наших судеб!
Не стойте же, как истуканы! Утопим печали в вине,
Которое льется в стаканы, а кстати, могло бы и не.
Человек (говорят мудрецы) – лишь нехитрая гадина.
глиняный Голем, который жалкие дни коротает в бесцельном труде.
Не скажи! Ему от рожденья не так уж и мало дадено –
ловкость рук, способность к восторгу, ненависти и т.д.
Есть у него две конечности типа ног (орган передвижения),
голубые глаза, чтобы их иногда закрывать и уснуть,
разветвленная система кровоснабжения,
долгий, как Нерчинский тракт, пищеварительный путь.
Поутру этот голый зверек перед тем, как откушать кофию,
шепчет увечной мухе: «Взлетай же! Смелее крылышки растопырь!»,
а вечерами верует, словно сыч, в невесомую философию,
Один сосед у него – вертухай, а другой – упырь.
Худо ли (размышляю) быть глупым, юным, влюбленным,
изредка жировать на лоне природы, где боттичеллиевская весна?
Не смотри на Авеля свысока, если твой собственный дом паслёном
и осокой зарос, простокваша горчит, и соль земли до отвращения солона.
Летом 1974 года я отправился в ДЭЗ №10 Тушинского района получать новый паспорт взамен утерянного. Жившим при Советской власти известна эта унизительная процедура. День, а может быть, и неделя были безнадежно испорчены. Томясь в порядочной очереди, я от нечего делать стал читать стенную газету ДЭЗа, ожидая встретить там призывы бороться за культуру уборки лифтов и очковтирательские отчеты о количестве сэкономленных веников. Обнаружив в стенгазете поэтический раздел, однако, уныние мое безвозвратно рассеялось! От шести стихотворений, кое-как отпечатанных на машинке «Москва», несмотря на их определенную бесхитростность, на меня повеяло истинным вдохновением. Правда, я недолюбливал Советскую власть, а эти стихи ее воодушевленно защищали. Но главным в них, несомненно, была глубокая вера, подлинная искренность! Меня окликнули. Я увидел смущенного юношу с горящим взором и с разводным ключом в руке. Это и был Ремонт Приборов, работавший тогда в ДЭЗе сантехником, а вечерами учившийся на инженера-ассенизатора. Разумеется, о публикации этих стихов в мейнстримовской печати не могло быть и речи. Советской власти требовались не убежденные сторонники, а прожженные циники. Мы немало сокрушались об этом в тот вечер на кухне моей тушинской квартиры, обмывая новый паспорт, полученный без очереди с помощью моего даровитого нового друга.
Ремонт Приборов - скромный, услужливый, талантливый, всегда при бутылке андроповки, а то и двух - вскоре прочно вписался в круг «Московского времени», сблизившись и с Сопровским, и с Гандлевским, и с Цветковым, и с Виталием Дмитриевым, и с Юрием Кублановским, а впоследствии - и с Тимуром Кибировым. Тогда же он взял себе этот псевдоним, хотя никогда не скрывал своей настоящей сибирской фамилии - Ремонт Бытовых-Приборов.
ДВА ПОДРАЖАНИЯ АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ
1. Пессимистическое
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века,
Но не тверди: "Исхода нет!".
Умрешь – и хрен начнешь сначала.
Исчезнет все: и мокрый снег,
И ночь, и свет, и рябь канала,
И переулок, и аптек.
2. Оптимистическое
День, улица, фонарь, аптека.
Осмысленный и яркий свет!
Прекрасна жизнь у человека,
Причин для грусти явно нет!
Пусть пессимиста доконала
Тоска! А я люблю как встарь
День, ледяную рябь канала,
Аптеку, улицу, фонарь.
В нашей жизни немало уродского
и бездарного тоже вагон,
например, сочинения Бродского –
был известный такой эпигон.
Временами он, верно, забавен, но
есть любому терпенью предел –
он стихи воровал у Державина
и в тюряге за дело сидел.
Кто на русскую музу покусится,
от души заявлю ему так:
тяга к Бродскому - признак безвкусицы
и мещанства позорного знак!
От своего имени Бахыт опубликовал чудесный стих с потрясающей последней строчкой
Мы любили друг друга в городе у воды
где соборы бедны, а мостовые, как лед, тверды,
копошились в помойках чайки вместо ворон
и сиял пожилой закат расплавленным серебром
мы любили друг друга в городе на холмах
где княжил самозванец шапочный мономах
чтобы старость забыть и смертный страх побороть
кувыркались в койке как завещал господь
к побледневшим звездам морозная плазма льнет
всё утянет магнит небесный, и не вернёт
словно любовный гнёт пристален зимний свет
и какой я старший сержант если бога нет
Maks: От своего имени Бахыт опубликовал чудесный стих с потрясающей последней строчкой
Все стихотворение пробирает. Только не понимаю современного отношения к знакам препинания. Конечно, это придает ему больше многозначности и свободы. Но все-таки...
__________________________
Спасение там, где опасность.
В темное время дня
Мать просила меня:
– Митенька, помоги умереть.
В светлое время дня, оставшись одна,
Мать обращалась к окну, прося у окна:
– Господи, помоги умереть.
Но каждый из нас был в принципах строг,
Ни я не помог, ни Бог.
И мама молча лежала,
Держа на уме слова, запасенные впрок.
Пролежни, мази.
Тазики, склянки, клеенка.
Тряпки, зеленка.
Светлое время дней становилось темней.
Темное время дней становилось трудней.
Кончилось лето.
Дачные кошки котят народили.
Мать почуяла: вот он, срок.
И мать сказала:
– Прощайте, мои дорогие.
Успела сказать слова, запасенные впрок.
Штрихи и точки нотного письма.
Кленовый лист на стареньком пюпитре.
Идет смычок, и слышится зима.
Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,
Здесь осень музицирует сама.
Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.
Вольно мне было музыке не верить,
Кощунствовать, угрюмо браконьерить
В скрипичном заповеднике души.
Вольно мне очутиться на краю
И музыку, наперсницу мою, -
Все тридцать три широких оборота -
Уродовать семьюдестью восьмью
Вращениями хриплого фокстрота.
Условимся о гибели молчать.
В застолье нету места укоризне
И жалости. Мне скоро двадцать пять,
Мне по карману праздник этой жизни.
Холодные созвездия горят.
Глухого мирозданья не корят
Остывшие Ока, Шексна и Припять.
Поэтому я предлагаю выпить
За жизнь с листа и веру наугад.
За трепет барабанных перепонок.
В последний день, когда меня спросонок
По имени окликнут в тишине,
Неведомый пробудится ребенок
И втайне затоскует обо мне.
Условимся о гибели молчок.
Нам вечность беззаботная не светит.
А если кто и выронит смычок,
То музыка сама себе ответит.
Я, мягко говоря (очень мягко), не отношусь к его поклонникам. Но есть исключения.
Теодицея
Не всемощный, в силе и славе, творец миров,
Что избрал евреев и сам еврей,
Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,
Кучевых и перистых, — а скорей
Полевой командир, небрит или бородат,
Перевязан наспех и полусед.
Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.
Может быть, сержант, почему бы нет.
О, не тот, что нашими трупами путь мостит,
И в окоп, естественно, ни ногой,
Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд
И врага не видевший, — а другой,
Командир, давно понимающий всю тщету
Гекатомб, но сражающийся вотще,
У которого и больные все на счету,
Потому что много ли нас вообще?
Я не вижу его верховным, как ни крути.
Генеральный штаб не настолько прост.
Полагаю, над ним не менее десяти
Командиров, от чьих генеральских звезд
Тяжелеет небо, глядящее на Москву
Как на свой испытательный полигон.
До победы нашей я точно не доживу —
И боюсь сказать, доживет ли он.
Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,
Не спасает детей, не мстит палачу.
Авиации нет, снаряды не подвезли,
А про связь и снабжение я молчу.
Наши танки быстры, поем, и крепка броня,
Отче наш, который на небесех!
В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня
Потеряли еще не все и не всех.
Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.
Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.
Всемогущий может не больше, чем я могу.
«Где он был?» — Да, собственно, где и я.
Позабыл сказать: поощрений опять же нет.
Ни чинов, ни медалей он не дает.
Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.
Скажем, мне достались часы «Полет».
А чего, хорошая вещь, обижаться грех.
Двадцать пять камней, музыкальный звон.
Потому я и чувствую время острее всех —
Иногда, похоже, острей, чем он.
Незаметные в шуме, слышные в тишине,
Отбивают полдень и будят в шесть,
Днем и ночью напоминая мне:
Времени мало, но время есть.
Вот этим, собственно, он и ценен. Не тем, что все, что он создаёт, бриллианты, а тем, что мечет бисер - ройтесь! И почти каждый найдёт что-то себе. Кто-то - часы "Полёт", кто-то - что-то ещё...
Ukrfan: Вот этим, собственно, он и ценен. Не тем, что все, что он создаёт, бриллианты, а тем, что мечет бисер - ройтесь! И почти каждый найдёт что-то себе. Кто-то - часы "Полёт", кто-то - что-то ещё...
Тему не нашёл. Нашёл только ту, которую создал Харитон, чтобы на Быкова с..ть, и прикрыл старик едкой эпиграммой.
Должен сказать, что я старика, пожалуй, недооценивал.
Быков в политзоне. Впрочем, некая подборка есть и в открытом доступе; это была вторая моя большая подборка, первая вот. Надо сказать, что его поэзию мне открыл Артур, за что ему большое человеческое спасибо. А вот новый фильм о Гандлевском
Что любопытно: я его стащил не у Кенжеева, поэтому Макс его ещё не видел.
А то, что было не для взора
Чужого, что, на ветерке
Плеща, от сада скрыла штора,
Когда, на шелковом шнурке
Скользнув, упала без зазора,
Дыша, как парус на реке, —
Не блажью было, не позора
Утайкой (им, щекой к щеке
Припавшим, было не до хора
Птиц, щебетавших в лозняке) —
А продолженьем разговора
На новом, лучшем языке!
Михаил Моргулис - мой тогдашний друг, активист веры евангельской. В частности, обеспечивал перевод популярных религиозных книг на русский язык. Я принимал некоторое участие в этой работе в качестве редактора и переводчика.
III.
Почтеннейший Моргулис, высылаю
курьерской почтой рукопись, в надежде,
что ты меня ещё не проклял. Долго
я с ней возился и, в конце концов,
отправившись с семейством в декабре
на воды, захватил её с собою
и попотел изрядно, исправляя
где перевод, где – автора, который
(признаюсь по секрету) простоват,
и часто, часто склонен в дверь ломиться
открытую.
Ведь нам с тобой и так,
мой Михаил, доподлинно известно,
что Иисус есть Бог, что доказательств
не требуется добрым христианам,
а коли ты безбожник – никакая
брошюрка в сто страниц не обратит
язычника в спасительную веру…
```Ну, не сердись. Ты, знаю, убеждён,
что там, в атеистических краях,
народ непросвещённый жадно ждёт
напористых речей заокеанских,
которые мы в меру слабых сил
перелагаем на язык отчизны…
Вернулись с юга. Труд мой завершён.
И вот в сочельник еду я со службы
в омнибусе, купив жене в подарок
настольный канделябр, а сумку с текстом
засунув под сиденье. Зачитавшись
газетой либеральной из Москвы
(там смягчена цензура, вольнодумцев
освобождают, вводят суд присяжных,
купцам дают дворянство, и едва ли
не отменяют крепостное право),
я выхожу – а сумка и останься
в омнибусе! Моих истошных криков
не слышит кучер, и ни одного
извозчика в округе! Всё пропало!
И корректура, и наброски пьесы,
и дневники, и письма! Рождество
омрачено – опять до поздней ночи
тоскуя, правлю текст… а через две
недели – представляешь ли? – открытку
прислал мне стол находок. Отыскался
мой скучный труд!
Признаться, я подумал:
вот нация, достойная своей
прекрасной королевы. В ежедневном
единоборстве с северной природой
нет времени у честного канадца
губить страну в пожаре революций,
гражданских войн и бунтов, разрушая
порядочность грядущих поколений…
Не потому ль, любезный мой Моргулис,
любая смута – в Азии ль, в Европе -
бросает человеческие волны
к гостеприимным этим берегам?
Ну, будь спокоен, милый. В третий раз
я книгу просмотрел, добавил новых
поправок, можешь сразу отдавать
типографу. Даст Бог, и вправду будет
в отечестве прочитан и оценен
заморский проповедник… До свиданья,
друг Михаил. С повинной головою
пора идти к ревнивым аонидам,
утратившим былую благосклонность:
уж больше года дикая Канада
не слышала моей угрюмой лиры.
А то, что было не для взора
Чужого, что, на ветерке
Плеща, от сада скрыла штора,
Когда, на шелковом шнурке
Скользнув, упала без зазора,
Дыша, как парус на реке, —
Не блажью было, не позора
Утайкой (им, щекой к щеке
Припавшим, было не до хора
Птиц, щебетавших в лозняке) —
А продолженьем разговора
На новом, лучшем языке!
