На юбилее мамы отчим рассказал историю, как водится, случившуюся в общественном транспорте.
Едучи куда-то в трамвае, отчим услышал обрывок разговора двух женщин пенсионного возраста. Всех слов было не разобрать, но сквозь лязг и грохот отчётливо звучало "надо Шнитке..Шнитке.."
Несколько секунд удивления и гордости за трамвайную интеллигенцию сменились осознанием того, что тетеньки обсуждали вовсе не музыку, а шитьё.
Думаю, СС понравилось бы
Похожая история "из дубля".
__________________________
Спасение там, где опасность.
Но еще и еще раз повторяю: в обращении со словом, в чутье его знаю мало, равных Гердту.
Даже о своих многочисленных браках он рассказывал, чувствуя веселую плоть слова. Один из его тестей был крупной шишкой в Средней Азии. Зяма отзывался о собственной жизни: «Влачу среднезятьское существование». Другая его жена была скульптором. Лепила фигурки, игрушки. Он называл это: «детский лепет».
Надо признать, что Зямина любовная летопись содержит и факты горестные, когда он становился жертвой именно пристрастия к словесным затеям. Скажем: в дни молодости Зяма нежно и проникновенно был влюблен в неведомую мне барышню. Роман шел по восходящей и, по замыслу героини должен был достичь пика во время профсоюзного концерта, когда она исполняла романс «Не пой красавица при мне...»
Концерт произошел, исполнение также. Зрелище оказалось прелестным. Но что до «слышала» - увы! Под впечатлением обоих этих компонентов Зяма тут же написал стихи:
Зачем ты вышла в платье белом,
Зачем в вечерней тишине
При мне, красавица, ты пела...
Не пой, красавица, при мне.
Не удивительно, что красавице нежный памфлет серенадой не показался. И... хрупкий сосуд девичьих чувств был раздавлен асфальтовым катком Зяминой игры в слова.
Меняли жен многие жрецы искусств. Помню разговор на Пушкинской площади драматургов В.Полякова и И.Прута. Оба они многократно уходили от жен, всякий раз строя квартиру для каждой. Тогда И.Прут, оглядевшись по сторонам, сказал задумчиво:
- А неплохой городишко мы с тобой, Володя отстроили!
Но еще и еще раз повторяю: в обращении со словом, в чутье его знаю мало, равных Гердту.
Даже о своих многочисленных браках он рассказывал, чувствуя веселую плоть слова. Один из его тестей был крупной шишкой в Средней Азии. Зяма отзывался о собственной жизни: «Влачу среднезятьское существование». Другая его жена была скульптором. Лепила фигурки, игрушки. Он называл это: «детский лепет».
Надо признать, что Зямина любовная летопись содержит и факты горестные, когда он становился жертвой именно пристрастия к словесным затеям. Скажем: в дни молодости Зяма нежно и проникновенно был влюблен в неведомую мне барышню. Роман шел по восходящей и, по замыслу героини должен был достичь пика во время профсоюзного концерта, когда она исполняла романс «Не пой красавица при мне...»
Концерт произошел, исполнение также. Зрелище оказалось прелестным. Но что до «слышала» - увы! Под впечатлением обоих этих компонентов Зяма тут же написал стихи:
Зачем ты вышла в платье белом,
Зачем в вечерней тишине
При мне, красавица, ты пела...
Не пой, красавица, при мне.
Не удивительно, что красавице нежный памфлет серенадой не показался. И... хрупкий сосуд девичьих чувств был раздавлен асфальтовым катком Зяминой игры в слова.
Рукопись моего деда "Из пережитого (история одной эвакуации)", законченная 16 февраля 1942 года и впервые публикуемая сейчас, описывает эвакуацию одной семьи из Симферополя на восток, через Керченский пролив и Каспий, и дальше в Среднюю Азию.
В 1941-1942 годах по всему Союзу перед наступающими немецкими войсками были эвакуированы сотни тысяч, если не миллионы, семей.
"Э-ваку-ация" буквально означает "о-пусто-шение": города и деревни опустошались от живших в них людей, прежде чем превратиться в гибельный театр военных действий других людей — солдат воюющих армий.
Эвакуированные попадали в города и деревни, где их никто не ждал и не был готов принять. Народная этимология "выковырянные" точно передавала отношение к ним.
2
Рукопись деда посвящена мне и закончена в мой пятый день рождения. Я родился в Симферополе. Мои родители в то время были студентами Крымского Педагогического Института: мама на филологическом факультете, а отец — на географическом. К началу войны мама уже училась в аспирантуре и готовила диссертацию о писателе и декабристе Бестужеве-Марлинском.
Институт был создан как Таврический Университет в 1918 году, с 1921 по 1972 именовался Педагогическим Институтом, с разными комбинациями прилагательных, в 1972 году опять превратился в Университет.
На географический факультет Института отец поступил после армии и работы токарем на Севастопольском Морзаводе, по направлению в счет "парттысячи". В 1938 году он уже был преподавателем, ассистентом на географическом факультете, потом вдобавок заведовал Фундаментальной Библиотекой Пединститута (уникальной по богатству: в ней до сих пор хранится экземпляр первопечатной Библии Гутенберга).
Мама - Ревекка Зиновьевна Миллер, и папа, Иван Гаврилович Манин, жили в небольшой комнатушке близко от института. Я жил у дедушки с бабушкой, маминых родителей, на улице Субхи, дом 16. Этот маленький домик сохранился и мало изменился за пролетевшие семьдесят лет.
По субботам и воскресеньям папа с мамой навещали нас или забирали меня с собой, погостить у них.
Сразу после начала войны, в августе 1941 года, когда мне было четыре с половиной года, отец был назначен помощником директора Института и фактически организовывал его эвакуацию.
3
История любой эвакуации — это история распада.
На восток увозили предприятия, учреждения, местные отделения творческих союзов. Распад начинался с того, что в действующую армию уходили мужчины призывного возраста — отцы, мужья, сыновья ... Семьи и производство оставались на плечах женщин. Руководители, критически важные специалисты, получали открепление от военного призыва, — как тогда говорили, "бронь".
Пединститут не мог продолжать свое существование как самостоятельное учебное заведение, размещенное в собственных зданиях, располагающее стабильным корпусом преподавателей и студентов. Найденное на пределе сил решение — слияние Крымского Пединститута с Махачкалинским (а точнее, поглощение первого вторым) оказалось последней стадией распада: работа была предоставлена примерно половине приехавших преподавателей. Отец отказался от предложенного ему рабочего места и уехал с оставшимися преподавателями дальше на восток.
"Бронь" была и у моего отца, потому что он занимался эвакуацией Пединститута. После Махачкалы он трижды подавал заявления в военкомат, добиваясь, чтобы бронь сняли и отправили его в действующую армию. На третий раз его просьбу удовлетворили.
В августе 1942 году отец ушел в армию, после нескольких месяцев подготовки был отправлен на фронт и скоро "пропал без вести" — погиб, вместе с многими безымянными солдатами. Последнее сохранившееся его письмо с передовой датировано 10 октября 1943 года. Оно написано в окопе, под минометным обстрелом: "Фриц бросает мины так, что забросал песком все письмо" ...
Уход отца был последней по времени потерей нашей семьи в 1942 году. Вскоре после моего дня рождения тяжело заболела и умерла моя бабушка. Дед ненадолго пережил ее гибель: он ушел из жизни по своей воле, вскрыв себе вены.
4
В начале рукописи дед рассказывает, как его с женой чуть не выслали в начале войны как немцев (с предупреждением за пять часов). Спасло от высылки их то, что у деда ("случайно", по его словам) сохранились свидетельства о рождении и браке.
Цепь еще более невероятных случайностей привела к тому, что некоторые из этих документов дошли до меня и лежат передо мной на столе.
Мой дед по матери, Зиновий Григорьевич (Зундель Гиршевич) Миллер, родился в Юзовке пятого мая 1879 года.
Юзовка называлась потом Троцк, Сталино, Донецк. Необычно звучащее название восходит к основателю города Джону Джеймсу Хьюзу, англичанину, построившему первый в Донбассе рельсопрокатный завод и обосновавшемуся в усадьбе при нем.
Заметка, вырезанная из газеты (неизвестно, какой, неустановленной даты, предположительно, 1904 года) называется "Мир искусства" и начинается так: "Из Юзовки нам сообщают о предстоящем юбилее двадцатилетней сценической деятельности антрепренера местной группы русских драматических артистов С.Я. Волгина. [...] На юбилей С.Я. Волгина готовится к постановке пиеса "Юдифь", соч. З. Г. Миллера".
Рукопись пьесы "Юдифь" тоже лежит передо мной. Она, как и "История одной эвакуации", написана в тетради. Она прекрасно сохранилась, лишь поблекли чернила и половина последнего листа оборвана. Почерк молодого деда отличается тем же щегольством. На титульной странице штамп:
К представлению дозволена
С.-Петербург, 19 февраля 1904 г.
Цензор драматических сочинений (подпись)
По-видимому, это был взлет литературной карьеры деда. Я не знаю, как она продолжалась дальше. Мама говорила мне, что до революции он был либеральным журналистом. Документальных свидетельств об этом, как и о дальнейшей его жизни, у меня нет.
В Юзовке же он познакомился с моей бабушкой, Ханной Янкелевной. У них родились две дочери: Рахиль (Рашель, Роза) и Ревекка (Вера). В 1916 году семья переехала в Симферополь.
Старшая дочь, (в замужестве Миллер-Будницкая) примерно с 1930 года жила в Ленинграде. Она стала известным литературоведом, специалистом по западноевропейской литературе. С ее предисловием вышел довоенный сборник стихотворений Редьярда Киплинга. В "Интернациональной Литературе" была опубликована ее статья о Джойсе. Вместе с мужем она пережила всю Ленинградскую блокаду.
О предках моего отца я знаю только то, что написано в короткой автобиографии из личного дела. Его отец был лесником и крестьянином.
От этого деда сохранилась одна фотография и передаваемое изустно устное же (дед Гаврила грамотой не владел) четверостишие.
На фотографии мужик в лаптях, с толстовской бородой и суровым взором, сидит на стуле, поставленном прямо в лесу.
Четверостишие посвящено сезонной смене жилья. Семья перебиралась из лесной сторожки в сельскую избу:
Соберем свои лоскутья,
старый веник - одни прутья,
и печальною гурьбой
побредем к себе домой.
В гурьбе брели мой отец, его старший брат, и пять их сестер.
Страсть к стихоплетству, видимо, была генетической: ее унаследовали четыре следующие поколения Маниных.
Мои дедушка и бабушка умерли в узбекском городе Чарджоу, оттуда же в армию ушел отец, но для сохранившегося обломка семьи, мамы и меня, эвакуация не кончилась: ее последним этапом стал переезд летом 1943 года в Мирзачуль, станция Голодная Степь.
К этому времени у нас не осталось почти ничего, мама, теперь школьная учительница, жила в состоянии почти непрекращающейся депрессии, а я почувствовал себя взрослым и ответственным членом семьи.
Я также начинал становиться ответственным членом общества. Я ходил в старшую группу детского сада, когда появился текст нового Гимна Советского Союза. Текст был вручен мне, как единственному умеющему читать в группе, с поручением: к завтрашнему дню выучить его наизусть и руководить его изучением в группе. На пути домой я уселся на подвернувшуюся бетонную тумбу и стал читать, болтая ногой:
Союз нерушимый республик свободных...
……………………………………………..
Да здравствует созданный волей народов...
До сих пор помню, что я подумал тогда:
"Какая скверная рифма - 'свободных - народов'!"
Мама и я вернулись в Симферополь летом 1945 года, после Победы. На Субхи 16 жили другие люди, мы никогда там больше не были. Никаких прав на квартиру в Симферополе у нас не оставалось. Мама больше всего жалела об утрате семейной библиотеки.
Нас приютила сестра отца, Мария Гавриловна Александрова, чей муж тоже погиб на фронте. Она с двумя детьми жила в доме по Карла Либкнехта 5, где когда-то размещался отель "Бристоль". Вдоль длинного коридора на втором этаже шли одно- и двухкомнатные квартиры, на столиках рядом с дверьми стояли примусы, вода и общий туалет находились во дворе. Со двора же можно было спуститься в подвал, разделенный на квартирные отсеки.
В этом подвале и погибли хранимые мамой бумаги семьи, в частности, чемодан с письмами отца: весной в половодье подвалы были залиты.
Две рукописи деда, пять писем отца и несколько старых документов мама хранила в квартире Марии Гавриловны, а потом еще в нескольких комнатушках, которые она последовательно снимала в разных районах города.
Мама не вернулась ни в аспирантуру Пединститута, ни в школу: ее приняли на работу в Крымиздат, и спустя недолгое время она стала там главным редактором художественной литературы. Эту работу она потеряла, когда до Симферополя докатилась волна кампании против космополитизма.
В Симферополе я окончил начальную и среднюю школу, и в 1953 году уехал в Москву и поступил на мехмат МГУ. Но это уже совсем другая история.
"История одной эвакуации" записана в школьной тетрадке тех времен, с таблицей умножения на задней обложке. Она написана неправдоподобно ясным и красивым почерком, почти без помарок, каждая буква — каллиграфическое совершенство. Дед макал школьную ручку—вставочку в чернильницу-непроливашку. (Позже я ходил с этой чернильницей в школу; в особо холодные зимние ночи чернила в ней замерзали, и приходилось в школе дышать на них и дробить их пером).
Ветер времени унес дедов почерк, вставочки и чернильницы-непроливашки.
У меня на столе сейчас рукопись деда лежит рядом с "рукописью" — распечаткой блога — моего внука Федора Манина. Прошлым летом, закончив институт, он в одиночку пересек на велосипеде всю Японию с севера на юг. Свои путевые впечатления он описывал в блоге ”wealllivein-japan”..
9
Родители назвали меня Юрием.
Отец, географ, часто обращался ко мне "Юкон!" или "Юкатан!", и я долго думал, что эти слова — просто мои ласковые домашние прозвища.
Пишут, что Манин был прототипом Вечеровского из "За миллиард лет до конца света". Из книжки Манина (пидиэф)
История знакомства, сотрудничества, и к концу - конфликта Аркадия и Бориса с Андреем Тарковским пунктиром помечена в Дневниках Тарковского «Мартиролог». 26 января 1973 года Тарковский пишет: только что прочел «Пикник на обочине», из него можно сделать замечательный сценарий. (Так зачинался «Сталкер».) 27 января 1975 года: повидался с Аркадием Стругацким. Тот очень доволен, что Андрей хочет снять «Пикник». 3 июня 1975 года: договорились со Стругацкими о «Пикнике».
К концу лета года в работе над «Сталкером» происходит целая серия кризисов: уже отснятая пленка загублена при проявлении на «Мосфильме», Аркадий и Борис намерены переписать сценарий, полностью изменив характер героя... <...> несмотря на завершение съемок и успех картины, отношения охлаждаются и кончаются разрывом. После странных событий на съемке в году Аркадий говорил мне, что они вызвали на себя какие-то космические силы, и теперь не властны над тем, что сами начали. Этот мотив был разработан в «За миллиард лет до конца света».
Замечательный портрет монаха кисти Ван Дейка, на который я уже второй год смотрю в Метрополитен музее, оказывается, идентифицирован совсем недавно. Его нашли в некой частной коллекции во Франции,
продали на аукционе, и дальше новые владельцы любезно разрешили выставить его в Метрополитен.
За третье августа; засели мы в траншею:
Ему дан с бантом, мне на шею
4 июня 1813 года было объявлено Плесвицкое перемирие, которое продлилось до середины августа, а 3 августа в Праге состоялась встреча российского императора Александра I с Францем II, императором Австрии , которая была ознаменована множеством наград. Никакой необходимости «засесть в траншею» у Скалозуба не было.
Наполеон настаивал на двух месяцах, союзники хотели ограничиться одним. В результате датой окончания перемирия было назначено 8 (20) июля. При этом каждая из сторон обязалась уведомить противника о своем решении начать боевые действия за шесть дней. 30 июня 1813 в Дрездене состоялась встреча Наполеона с Меттернихом. Между ними была заключена конвенция об условиях посредничества Австрии и о продлении перемирия до 10 августа 1813, когда планировалось завершение работ Пражского конгресса. С учетом этих поправок 14 (26) июля в Неймаркте возобновились переговоры уполномоченных от Франции, России и Пруссии. Однако неудача пражских переговоров привела к возобновлению боевых действий. 27 июля (8 августа) М.Б. Барклай де Толли известил маршала Л.А. Бертье о прекращении перемирия.
то есть 3-го августа по старому стилю (а Скалозуб так и остался в юлианском календаре) уже вовсю воевали.
Типичная ошибка советского литературоведения!
__________________________
не надо шутить с войной
Мир Рембрандта, человека, который прожил шестьдесят два, шестьдесят три года, завершаясь этой гениальной картиной «Ассур, Аман и Эсфирь». Это же картина, которая напоминает, между прочим, знак суда — весы. В середине сидит царь, который, так сказать, судья. С одной стороны Аман с поникшей головой, где высвечена только часть шеи, с другой стороны Эсфирь, полная торжества правды. Она раскрывает царю, что вот этот человек хотел уничтожить… его козни против евреев. То есть она провозвестница правды, истины. Это как бы весы. И в тот момент, когда она торжественно, с этим золотым шлейфом, возвещает что-то, Рембрандт высвечивает на шее у Амана этот свет… А Ассур как судья взвешивает на весах правду истины. Тонкость и глубина человеческих переживаний у этого сына мельника удивительна.
Д.С.: Рембрандт сын мельника?
Ю.З.: Да, да. Удивительно. Удивительно, сын мельника пишет портрет Аристотеля.
Лауреатами Новой Пушкинской премии за творческий вклад в отечественную культуру стали поэт Иван Жданов и художник Борис Мессерер. Об этом сообщает РИА Новости.
Жданов и Мессерер разделили две премии «За совокупный творческий вклад в отечественную культуру». Художник был особо отмечен за книгу «Промельк Беллы. Романтическая хроника» о супруге Мессерера Белле Ахмадулиной.
Я встречал [Ильфа] у Булгакова несколько раз. Он приходил в суконной курточке вместо пальто, в кепи, сдвинутом набок. Смотрел на Булгакова с нескрываемым интересом, с любопытством, словно примеривался к нему, старался уловить, понять самое главное в поведении этого человека, избравшего столь нелегкий и, как казалось тогда, безнадежный литературный путь. Булгаков оживлялся в его присутствии, с головой окунаясь в разговор.
В шутках их, подчас пронзительно едких, когда они начинали говорить о литературных делягах, способных на подлость, было полнейшее единодушие. Ильф был болезнен, издерган, и, странно сказать, Булгаков рядом с ним казался моложе, беззаботнее.
Именно таким я видел Ильфа вскоре после возвращения его из Америки и незадолго до смерти. Он рассказывал отдельные главы будущей книги «Одноэтажная Америка», и то, что я слышал в устном рассказе, было злее, не так смешно, скорее, желчно. По ходу рассказа то и дело возникали у него мысли о нашей жизни, о ее тревогах. Он говорил, что ему думалось об этом во время путешествия по Америке, нельзя было не думать...
Ильф вернулся угрюмым, больным.
Рассказывая, он оживлялся, но затем им опять овладевала какая-то полусонная вялость. Он нетерпеливо пригубливал некрепкую нежинскую рябиновку и к концу вечера совсем помрачнел. Булгаков развлекал его, как мог.
– Вы не думайте, мне тоже удалось показать себя на международной арене, – говорил он, подзадоривая гостя. – Я был недавно в числе приглашенных на прием в американское посольство. [...] Любезный советник из Наркоминдела представил меня некоему краснощекому немцу и исчез. Немец, приятнейше улыбаясь, сказал:
– Здравствуйте, откуда приехали?
Вопрос был, как говорится, ни к селу ни к городу, но немец говорил по-русски, и это упрощало дело.
– Недавно я был в Сухуми, в доме отдыха.
– А потом? – спросил немец, совсем уже очаровательно улыбаясь.
– Потом я поехал на пароходе в Батум. Мне хотелось показать жене те места, в которых я бывал в молодости.
– А потом?
– Потом мы поехали в Тбилиси.
– А потом?
Я с некоторой тревогой взглянул на немца.
– Потом по Военно-Грузинской дороге мы приехали в Орджоникидзе, раньше он назывался Владикавказ.
– А потом?
– Потом в Москву.
– А потом?
Въедливая назойливость немца решительно мне не нравилась, я оглядывался с беспокойством.
– А потом? – с той же интонацией повторил немец.
– Потом... вот... я в Москве и никуда не собираюсь.
– А потом? – продолжал немец. Но тут, к счастью, промелькнул советник из Наркоминдела, я не дал ему улизнуть и схватил его под локоть.
– Послушайте! – начал я возмущенно.
– А, – вскричал наркоминделец. – Я совсем забыл! Он ни черта не знает по-русски, кроме двух-трех слов. Плюньте на него! – И потащил меня от немца, который стоял, по-прежнему нежнейше улыбаясь, с застывшим вопросом на губах:
– А потом?
Ильф слушал с коротким смешком, неотрывно следя за рассказчиком, а затем перестал смеяться, опустил голову и произнес хмуро, повторяя интонацию немца, как только что делал это Булгаков:
– А потом! – И, посмотрев на него, добавил другим топом: – Что все-таки потом, Михаил Афанасьевич?
Булгаков комически развел руками:
– О чем вы говорите, Ильф? Вы же умный человек и понимаете, что рано или поздно все станет на свои места.
— Главное — не дрейфь, — инструктирует Леша. — Вид у тебя интеллигентный, прокатит. И не скукоживайся. Будут спрашивать про язык, отвечай, что владеешь.
— Вообще-то я только на школьном уровне.
— Не важно. И про Литинститут скажи.
— Так я же не поступила.
— Тебе деньги нужны? — спрашивает Леша.
— Очень, — говорю я.
В доме на Большой Дмитровке много офисов. Внизу сидит сонный охранник с газетой, пахнет котлетами, сырой известкой и котиками. Я поднимаюсь на третий этаж, нахожу дверь с табличкой издательства. За дверью стол с ворохом бумаг, за столом, вся в рюшечках и кудрях, женщина смотрится в зеркальце, красит губы.
Читайте также Там все было по-настоящему Как это было: кочевать на Памире, убегать от стада яков, пить барашку с огнепоклонниками, пережить путч в геологической партии, влюбиться навсегда (удалено по совету Укрфана)
— Девушка, — строго говорит она, — оптика за углом налево, турбюро за лифтом, косметический салон этажом выше.
— Я на работу устраиваться.
— Так вы переводчик? — спрашивает она и кричит куда-то за шкаф: — Тут переводчик пришел, запускать?
— Запускайте, — отвечают басом из-за шкафа.
За шкафом стоит диван, на диване сидит лысый и грустный мужчина в спортивном костюме.
— Хау ду ю ду? — вяло спрашивает он.
— Окей, — отвечаю я, стесняясь.
— Ну и отлично, — говорит мужчина. — Значит так: сначала тестовое задание, авторский лист, даю неделю, приносите, я смотрю, если все нормально, подписываем договор на книгу, даю два месяца и триста долларов.
— И все? — спрашиваю я, несколько ошарашенная.
— Ладно, триста пятьдесят, — говорит мужчина. — Работаем быстро, пишем красиво. У вас кто любимый писатель?
— Набоков.
— Вот этого не надо, — говорит мужчина с отвращением. — Хотя у «Лолиты» есть интересные места. В общем, жду через неделю. — Он свешивается с дивана и кричит: — Людочка, выдайте переводчику материал.
У Людочки на подоконнике стопками лежат книги.
— Так, — говорит Людочка, — детективы разобрали, ужасы тоже в работе, эротику возьмете? Берите, берите, а то у нас с ней пока не очень. Люди, понимаете, в возрасте, кандидаты наук, им неловко такое писать.
как мне казалось до этой поездки, постсоветское существование экс-республик исчерпывается двумя ролевыми моделями: а) бывшая сестра; б) депрессивный экспортер кильки. Армения, как выяснилось, полностью выбивается из этого ряда: здесь не только не стараются свести счеты с невеселыми страницами общего нашего существования, но вообще подходят к ним иначе – и спустя день-другой я понял почему. Благодаря хорошо документированной непрерывной истории ощущение времени здесь совсем другое: наш горный гид рассказывал о сражении, произошедшем в середине IV века (кажется, впрочем, вполне легендарном) так, как будто речь шла о позавчерашних событиях: с этого холма спускались враги, когда наши зажгли огни вон на той вершине и уже через несколько часов etc. На этом фоне многовековых потрясений несколько десятилетий ХХ века смотрятся не то чтобы пустячком, но по крайней мере не чем-нибудь выдающимся – трудно сосредоточиться на этой малости, когда за плечами двадцать веков отраженных сражений и преодоленного коварства. В Армении с вами дружелюбны без подобострастия и общительны без навязчивости – и все говорят по-русски, причем язык, отфильтрованный школой и слегка архаизированный, кажется освежающе чистым и правильным. «Желаю вам приятно провести время», - сказал пограничник, бегло оглядев мой паспорт
http://lucas-v-leyden.livejournal.com/249732.html
Кажется, это мой второй пост в форуме из поезда. На этот раз Будапешт-Сегед (десять лет назад это был поезд Виндзор-Гуэлф). Интернет, кондиционер, небольшой столик (только для тех, кто у окна), кресла мягкие, сильно улучшенная электричка. В Будапеште питался в грузинском ресторане "Хачапури", ел хинкали, запивал боржоми. Хинкали ел впервые в жизни, ориентируясь на ролик ниже:
Публиковаться под псевдонимами Арканов и Горин стали в 1963 году. До этого времени Аркадий Михайлович три года проработал участковым врачом, пытаясь на первых порах еще совмещать работу с написанием юмористических сценок для молодых актеров, среди которых были Александр Ширвиндт и Михаил Козаков. Но в конце концов он понял, что заниматься все же нужно чем-то одним, и стал внештатным редактором отдела сатиры и юмора журнала «Юность», дебютировав в нем с рассказом «Желтый песок». Псевдонимы же вместе с Гориным они взяли после того, как принесли совместную юмореску для радиопрограммы «С добрым утром!». Редактор Центрального телевидения и радиовещания согласился выпустить ее в эфир, только если они придумают себе псевдонимы, потому что «сочетание фамилий Штейнбок и Офштейн не пропустили бы даже при царе».
На следующей неделе иерусалимский аукционный дом Winner выставит на продажу пять писем Альберта Эйнштейна, адресованных его коллеге, физику Дэвиду Бому, в которых гениальный ученый излагает свои взгляды на Бога, маккартизм и только что созданное Государство Израиль. Эти письма, написанные в период с 1951-го по 1954 год, были обнаружены в доме вдовы Бома, умершей год тому назад, пишет во вторник, 13 июня, новостное агентство АР. Стартовая цена каждого из этих писем составляет 8.000 долларов, всей коллекции – 20.000. В 1951 году Дэвид Бом жил в Бразилии, куда бежал из США в связи с обвинениями в связях с коммунистами. Он работал в Университете Сан-Паулу, где занимался квантовой физикой. Бом жаловался Эйнштейну, с которым подружился во время работы в университете Принстона, на трудности жизни в Бразилии. Великий физик ответил на это, что в обозримом будущем он не видит "более разумного политического отношения" в Соединенных Штатах, и что Бом должен жить в Бразилии, пока не получит гражданство и сможет отправиться на поиски "более интеллектуальной атмосферы". Бом пренебрег этим советом, покинул Бразилию в 1955 году и перебрался в Израиль, где преподавал в Хайфском Технионе. Там он встретил Сару Вольфсон, на которой женился спустя год. В 1957 году супруги переехали в Великобританию. До самой своей смерти в 1992 году Бом работал в Университете Бристоля. Свое отношение к еврейскому государству Эйнштейн сформулировал в одном из писем к Бому: "В Израиле есть интеллектуальная жизнь, но очень узок спектр возможностей. Призжать туда с намерением покинуть эту страну при первой возможности – печальная перспектива". Напомним, что сам Нобелевский лауреат отказался от предложения стать президентом Израиля, сделанного в 1952 году. "Если Бог создал мир, он вряд ли беспокоился о том, чтобы нам было легко понять его устройство" – написал Эйнштейн в феврале 1954 года, за год до смерти. В другом письме, датированном февралем 1953-го, Эйнштейн сравнивает "нынешнее состояние умов" американцев, охваченных "антикоммунистическим маккартизмом", с паранойей, затопившей Германию в начале XX века, когда страной правил кайзер Вильгельмом II. Вдова Бома после его смерти перебралась в Иерусалим, где и умерла в апреле 2016 года.
По-моему, уже рассказывал. Приятель как-то удивил меня, причислив Виталия Цешковского к евреям.
- Да ты что? - говорю. - Вот не знал. Цешковский - еврей?!
- С детства!
Тамара, я только что свалился с брусьев и ударился задиком об землю, испытав при этом ни с чем не сравнимые страдания. Причем я давно уже заметил: стоит человеку слегка порезать палец — ему все начинают сочувствовать, кто бинт волокет, кто иод, а когда человек со всего маху трескается об землю задом, это вызывает взрыв скотского смеха. Простите, но я не мог не поделиться с Вами, Тамара, последними наблюдениями над низостью человеческой природы.
Как говорили про одного юношу, который, женившись, взял фамилию жены, - "Иванов, в девичестве - Рабинович".
я работал с человеком, сменившим фамилию с Зельцман на Мелконян ("он же Гоша, он же Гога" - смеялся начальник отдела)
однако же дело было значительно позже отмены пятого пункта
ему куда больше подошла бы фамилия Бендер, прохиндей был высшего пилотажа (за любовь к искусству, излишний азарт и веру в могущество руководства один раз даже присел в СИЗО). Так избавляются от насквозь пропахшей и неотстирываемой спецовки.
перед моей свадьбой дядя Гена по доброте душевной подсел ко мне, 22-летнему, и рассказал, какие именно конкурсы следует организовать на свадьбе, чтобы та не просто окупилась, а молодые еще и остались в выигрыше.
и этот изумленно-сочувствующий, непонимающий взгляд, когда глупый мальчонка беспардонно заявил, что не желает тянуть деньги с друзей и родных
Coro Salve, o re!
Macbeth, Macbeth ov'è?
Dov'è l'usurpator?
D'un soffio il fulminò
Il Dio della vittoria.
(a Macduff)
Il prode eroe egli è
Che spense il traditor!
La patria, il re salvò;
A lui onore e gloria.
Coro Donne
Salgan mie grazie a te,
Gran Dio vendicator;
A chi ne liberò
Inni cantiam di gloria.
Macduff
S'affidi ognun al re
Ridato al nostro amor!
L'aurora che spuntò
Vi darà pace e gloria!
Malcolm
Confida, o Scozia, in me;
Fu spento l'oppressor!
La gioia eternerò
Per noi di tal vittoria.
