Анекдот от преподавателя физики из Т. школы (начали обсуждать "энергию"). Некто едет в Альпы и высоко в горах у водопада встречает Джоуля с прекрасной женой в красивом платье. Джоуль суёт градусник в озерцо под водопадом, пытаясь понять разницу температур внизу и наверху (откуда водопад вытекает). Наш персонаж восклицает: негоже утомлять жену занятиями физикой! Добавляя личную нотку к анекдоту, физик сообщил, что двое его детей связаны с физикой, и у них дома табу на разговоры о физике за ужином, так как жена не понимает.
avi47: Если бы мне вздумалось заявить, что эта мелодия, а не только обработка целиком и полностью принадлежит Зацепину, этот мнение трудно было бы опровергнуть .
Разумеется. Но в таком случае куда больше оснований утверждать, что мелодия целиком и полностью принадлежит Никулину - о вкладе Зацепина свидетели и участники съемок не говорят ни слова.
Тоже правильно. Далее я отсылаю вас к моим соображениям о роли профессионала-композитора в доведении самодеятельной песни до "товарного" вида. Несмотря на знаменитую цитату из Михал Иваныча, конферансье неизменно объявляют: "Глинка! Камаринская!!!"
Гала-коцерт детского фортепьянного конкурса. На сцене два конферансье - юноша и девушка - торжественные и нарядные. Звонкими голосами объявляют очередной номер, произнося по-очереди фразу за фразой.
- Отрывок из сюиты "Чиполлино", - сообщает юноша.
- Тема Хачатуряна! - добавляет девушка; и тут ее напарник понимает, что, кажется, что-то пошло не так, но пути назад уже нет.
- Композитор - Сеньор-Помидор, - обреченно завершает он.
jenya:... двое его детей связаны с физикой, и у них дома табу на разговоры о физике за ужином, так как жена не понимает.
90-е. Режимный объект (слегка полуразрушенный). На выходе, над проходной, мозаикой выложена надпись, что-то вроде:
"ТОВАРИЩИ! ВЫ ПОКИДАЕТЕ ТЕРРИТОРИЮ ПРЕДПРИЯТИЯ. НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ РАЗГОВОРЫ О РАБОТЕ!"
Первая мысль: "О! Как в советское время о людях заботились! Следили, чтобы никто не перерабатывал сверхурочно." И только секунд через 20 доходит, о чем речь.
patrikey: 90-е. Режимный объект (слегка полуразрушенный). На выходе, над проходной, мозаикой выложена надпись, что-то вроде:
"ТОВАРИЩИ! ВЫ ПОКИДАЕТЕ ТЕРРИТОРИЮ ПРЕДПРИЯТИЯ. НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ РАЗГОВОРЫ О РАБОТЕ!"
Первая мысль: "О! Как в советское время о людях заботились! Следили, чтобы никто не перерабатывал сверхурочно." И только секунд через 20 доходит, о чем речь.
Видимо, вы моложе меня... До меня "о чем речь" дошло еще ДО того, как я прочел заключительный приказ.
Как не хотелось бы, чтобы те времена вернулись.
patrikey: НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ РАЗГОВОРЫ О РАБОТЕ!
Когда в нашей семье обсуждаются преимущества и недостатки работы программистом по сравнению с научной деятельностью, одно из называемых преимуществ - не работать дома (в выходные). Может это и недостаток, не знаю.
patrikey: НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ РАЗГОВОРЫ О РАБОТЕ!
Когда в нашей семье обсуждаются преимущества и недостатки работы программистом по сравнению с научной деятельностью, одно из называемых преимуществ - не работать дома (в выходные). Может это и недостаток, не знаю.
Не знаю, может и можно. Но люди не делают (я не имею в виду тех, кто работает удалённо и вообще не ходит на работу). А вот у научного работника будни и выходные не очень сильно отличаются друг от друга, совершенно неважно, где именно ты сидишь за столом. То есть, будни более расслабленные, выходные более занятые, напоминает анекдот про Вовочку, "я всегда о них думаю".
LB: Разве работу программиста нельзя делать и дома?
jenya: Не знаю, может и можно. Но люди не делают (я не имею в виду тех, кто работает удалённо и вообще не ходит на работу).
Какие-то, Женя, странные у вас программисты. А как же дедлайны?
Кстати, если я вдруг пропал с chesspro, не отвечаю или что-то вроде того - знайте: меня настиг дедлайн.
Программисты вокруг меня (огромное количество) в ситуации дедлайна сидят на работе допоздна. Но из дома не работают. А Вы дедлайн встречаете дома? Идея не в нагрузке (нагрузка в среднем выше), а в стиле жизни. Программист, собирая грибы, не размышляет о коде; он вчера вернулся в двенадцать домой и отстрелялся до понедельника. Ссылка отличная!
Из французских полотен люблю не шутя лишь картину «Балованное дитя». Написал ее Грез, или правильней – Грёз. Я люблю ее прямо до слез. Репродукция эта, бледна и блекла, без какой-либо рамы и даже стекла, украшает собою московский кабак для окрестных дворовых собак, для поживших, облезлых, заслуженных псов, что бухать начинают в двенадцать часов; из закусок имеются пхали и сыр, из обслуги – оплывший кассир. Завсегдатаи, длящие медленный спор, поднимают порою мутящийся взор на картину, висящую в правом углу, -- и в груди ощущают иглу.
На картине, как знает, наверно, любой, симпатичный ребенок, довольный собой, угощает собаку дворовых кровей из фарфоровой ложки своей. Происходит все это в уютном дому (дортуар или кухонька – сам не пойму), где хозяин, должно быть, доволен женой: хоть бардак, но живой и жилой. На ребенка, что тратит избыток еды, потому что не чует грядущей беды, снисходительно смотрит умильная мать и не смеет его унимать.
О, я знаю улыбку безвольную ту, что приводит в безвыходность и нищету, что и дом, и мужей, и спасательный круг выпускать заставляет из рук; эти ямочки знаю на пухлом лице, что всегда говорят об ужасном конце, о готовности сдаться без жалоб и драк, лишь бы только кричали не так; о способности даже в позоре, на дне, лепетать, вышивать, улыбаться родне, сочинять утешенья сынку по ночам, умиляться смешным мелочам; где ей спорить, бороться, скреплять времена, если сына не может заставить она отогнать от тарелки лизучего пса и спокойно поесть полчаса? О, я знаю, что маленькой этой рукой можно вышить наряд и такой, и сякой, и белье полоскать, и тюки разгружать, но нельзя ничего удержать. О, я знаю и то, что стараюсь вотще, что нельзя никого уберечь вообще, что нельзя ничего удержать на цепи, хоть горстями швыряй, хоть копи, потому что всегда впереди ураган, перегон, Магадан, гегемон, уркаган, проституция грез, революция роз (под конец разорился и Грёз)… Но и в самом укромном и мирном краю никому не объехать родную, свою, что стоит у ворот, выжидает черед и без пафоса все отберет. С детских лет мне мучительно видеть уют: все мне кажется – черные волны встают, и шатаются стены – сомнительный щит, и убогая кухня трещит; всем под ветром стонать на просторе пустом, мир, как дверь из легенды, помечен крестом, и на каждом пути воздвигается крест…
Пока их отцы говорили о ходе
Столичных событий, о псовой охоте,
Приходе зимы и доходе своем,
А матери — традиционно — о моде,
Погоде и прочая в этом же роде,
Они за диваном играли вдвоем.
Когда уезжали, он жалобно хныкал.
Потом, наезжая на время каникул,
Подросший и важный, в родительский дом,
Он ездил к соседям и видел с восторгом:
Она расцветает! И все это время
Они продолжали друг друга любить.
Потом обстоятельства их разлучили —
Бог весть почему. По какой-то причине
Все в мире случается наоборот.
Явился хлыщом — развращенный, лощеный,—
И вместо того, чтоб казаться польщенной,
Она ему рраз — от ворот поворот!
Игра самолюбий. С досады и злости —
За первого замуж. С десяток набросьте
Унылых, бесплодных, томительных лет —
Он пил, опустился, скитался по свету,
Искал себе дело… И все это время
Они продолжали друг друга любить.
Однажды, узнав, что она овдовела,
Он кинулся к ней — и стоял помертвело,
Хотел закричать — и не мог закричать:
Они друг на друга смотрели бесслезно,
И оба уже понимали, что поздно
Надеяться заново что-то начать.
Он бросился прочь… и отныне — ни звука:
Ни писем, ни встречи. Тоска и разлука.
Они доживали одни и поврозь,
Он что-то писал, а она вышивала,
И плакали оба… и все это время
Они продолжали друг друга любить.
А все это время кругом бушевали
Вселенские страсти. Кругом воевали,
От пролитой крови вскипала вода,
Империи рушились, саваны шились,
И троны тряслись, и короны крушились,
И рыжий огонь пожирал города.
Вулканы плевались камнями и лавой,
И гибли равно виноватый и правый,
Моря покидали свои берега,
Ветра вырывали деревья с корнями,
Земля колыхалась… и все это время
Они продолжали друг друга любить!
Клонясь, увядая, по картам гадая,
Беззвучно рыдая, безумно страдая,
То губы кусая, то пальцы грызя,—
Сходили на нет, растворялись бесплотно,
Но знали безмолвно и бесповоротно,
Что вместе нельзя и отдельно нельзя.
Так жили они до последнего мига,
Несчастные дети несчастного мира,
Который и рад бы счастливее стать —
Да все не умеет: то бури, то драки,
То придурь влюбленных… и все это время.
Виноград растет на крутой горе, не похожей на Арарат.
Над приморским городом в сентябре виноград растет, виноград.
Кисло-сладкий вкус холодит язык — земляники и меда смесь.
Под горой слепит золотая зыбь, и в глазах золотая резь.
Виноград растет на горе крутой. Он опутывает стволы,
Заплетаясь усиком-запятой в буйный синтаксис мушмулы,
Оплетая колкую речь куста, он клубится, витиеват.
На разломе глинистого пласта виноград растет, виноград.
По сыпучим склонам дома ползут, выгрызая слоистый туф,
Под крутой горой, что они грызут, пароходик идет в Гурзуф,
А другой, навстречу, идет в Мисхор, легкой музыкой голося,
А за ними — только пустой простор, обещанье всего и вся.
Перебор во всем: в синеве, в жаре, в хищной цепкости лоз-лиан,
Без какой расти на крутой горе мог бы только сухой бурьян,
В обнаженной, выжженной рыжине на обрывах окрестных гор:
Недобор любезен другим, а мне — перебор во всем, перебор.
Этих синих ягод упруга плоть. Эта цепкая жизнь крепка.
Молодая лиственная щепоть словно сложена для щипка.
Здесь кусты упрямы, стволы кривы. Обтекая столбы оград,
На склерозной глине, камнях, крови — виноград растет, виноград!
Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд, я вкушал от твоих щедрот,
Твой зыбучий блеск наполнял мой взгляд, виноград освежал мне рот,
Я бывал в Париже, я жил в Крыму, я гулял на твоем пиру —
И в каком-то смысле тебя пойму, если все-таки весь умру.
Это я вспоминаю прозвучавшие вчера стихи из тех, что приглянулись и ещё не представлены на форуме.
* * *
...Меж тем июнь, и запах лип и гари
Доносится с бульвара на балкон
К стремительно сближающейся паре;
Небесный свод расплавился белком
Вокруг желтка палящего светила;
Застольный гул; хватило первых фраз,
А дальше всей квартиры не хватило.
Ушли курить и курят третий час.
Предчувствие любви об эту пору
Томит ещё мучительней, пока
По взору, разговору, спору, вздору
В соседе прозреваешь двойника.
Так дачный дом полгода заколочен,
Но ставни рвут - и, Господи, прости,
Какая боль скрипучая! А впрочем,
Все больно на пороге тридцати,
Когда и запах лип, воспетый в "Даре",
И летнего бульвара звукоряд
Окутаны туманом бледной гари:
Москва, жара, торфяники горят.
Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта
(А остальным собравшимся - вина)
Не замечать того простого факта,
Что он женат и замужем она:
Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли
Сдирать с души такую кожуру,
Попав из пустоты в такое поле
Чужого притяжения? Жару
Сменяет холодок, и наша пара,
Обнявшись и мечтательно куря,
Глядит туда, где на углу бульвара
Листва сияет в свете фонаря.
Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку -
Надежда до сих пор у нас в крови.
Оставь меня, пусти, пусти мне руку,
Пусти мне душу, душу не трави, -
Я знаю все. И этаким всезнайкой,
Цедя чаек, слежу из-за стола,
Как наш герой прощается с хозяйкой
(Жалеющей уже, что позвала) -
И после затянувшейся беседы
Выходит в ночь, в московские сады,
С неясным ощущением победы
И ясным ощущением беды.
В Москве взрывают наземный транспорт - такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин - Арбат - пруды) -
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездии, хоть выбор жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, -
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, -
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
Я сам себе говорю, что блеск его формы настолько силён (владение словом, техникой стиха, вообще богатство лексики), что порой отвлекает от содержания, но в конце концов при повторном прочтении, понимаешь, что он, собака, не только хорошо излагает, но и умно и с пониманием человеческой (и в частности моей) души. Хотя, по большому счёту, этот набор достоинств должен быть замечаем в обратном порядке
. 
. Но с годами разница в возрасте стирается постепенно.
