Музыкой навеяло. Нет никакой связи с предыдущим постом (как раз я подхожу на роль господина Пекельного), но не процитировать не могу.
Драматическая огласка моего будущего величия, сделанная моей матерью перед жильцами дома 16 по Большой Погулянке, вызвала смех не у всех присутствовавших.
Среди них был некий господин Пекельный — что по-польски означает «из адского пекла». Не знаю, при каких обстоятельствах предки этого милейшего человека получили столь необычную фамилию, но я впервые видел, чтобы фамилия настолько не вязалась с носившим ее человеком. Господин Пекельный был похож на грустную, педантически чистую и озабоченную мышь; у него был до того скромный, неприметный и отсутствующий вид, какой, наверное, бывает у человека, принужденного в силу обстоятельств и вопреки всему оторваться от земли. Это была впечатлительная натура, и уверенность, с которой моя мать пророчествовала, по библейской традиции положив руку мне на голову, глубоко взволновала его. Всякий раз, встречаясь со мной на лестнице, он останавливался и серьезно, с уважением смотрел на меня. Пару раз он даже решился потрепать меня по щеке, после чего подарил мне две дюжины солдатиков и картонную крепость. Он даже пригласил меня к себе и щедро угостил конфетами и рахат-лукумом. Пока я объедался — никогда не знаешь, что будет завтра, — маленький человек сидел передо мной, поглаживая порыжевшую от табака бороденку. И вот наконец последовала трогательная просьба, крик души, признание в необузданной и тайно глодавшей его амбиции, таившейся в тихой мышиной груди:
— Когда ты станешь…
Он застенчиво огляделся по сторонам, вероятно сознавая свою наивность, но не в силах совладать с собой.
— Когда ты станешь… всем тем, о чем говорила твоя мать…
Я внимательно смотрел на него. Коробка рахат-лукума была едва начата. Инстинктивно я чувствовал, что имел на нее право только благодаря ослепительному будущему, которое мне пророчила мать.
— Я стану французским посланником, — с апломбом ответил я.
— Бери еще рахат-лукум, — сказал господин Пекельный, пододвигая ко мне коробку. Я взял. Он тихо кашлянул.
— Матери чувствуют такие вещи, — сказал он. — Может, ты и вправду станешь известным. И далее будешь писать книги или в газетах…
Он наклонился ко мне и положил руку мне на колено. Понизил голос:
— Так вот! Когда ты будешь встречаться с влиятельными и выдающимися людьми, пообещай, что скажешь им…
Внезапно дерзкий огонь честолюбия блеснул в глазах мыши.
— Обещай, что скажешь им: в Вильно, на улице Большая Погулянка, в доме шестнадцать, жил господин Пекельный…
Его умоляющий взгляд встретился с моим. Его рука лежала у меня на колене. Серьезно глядя на него, я ел рахат-лукум.
В конце войны в Англии, куда я прибыл четырьмя годами раньше, чтобы продолжать борьбу, Ее Величество Елизавета, мать ныне здравствующей королевы, производила смотр нашей эскадрильи в Хартфорд-Бридже. Вместе с экипажем я стоял навытяжку у нашего самолета. Королева остановилась прямо передо мной и с обворожительной улыбкой, снискавшей ей заслуженную популярность, спросила, откуда я родом. Я тактично ответил: «Из Ниццы», чтобы не путать Ее Всемилостивейшее Величество. Но вдруг… Это было сильнее меня. Будто наяву, мне представился маленький человек, который волновался и жестикулировал, топал ногой и рвал волосы из своей бороденки, тщась напомнить о себе. Я попробовал сдержаться, но слова сами собой слетели с языка, и, решившись осуществить безумную мечту человека-мыши, я громко и внятно сказал королеве:
— В Вильно, в доме шестнадцать по улице Большая Погулянка, жил такой господин Пекельный…
Ее Величество грациозно кивнула и продолжила смотр. Командир эскадрильи «Лоррен», милейший Анри де Ранкур, ядовито посмотрел на меня.
Ну что ж, я отработал свой рахат-лукум.
Добрейшая виленская мышь давно закончила свою жизнь в кремационных печах нацистов, как и многие миллионы других евреев Европы. Однако я добросовестно продолжаю выполнять свое обещание при встречах с великими мира сего. На трибунах ООН и во французском посольстве в Лондоне, в Федеральном Дворце в Берне и на Елисейских полях, перед Шарлем де Голлем и Вышинским, перед высокими сановниками и сильными мира сего я никогда не забывал упомянуть о маленьком человеке и, выступая по многим каналам американского телевидения, неоднократно сообщал десяткам миллионов телезрителей, что в доме 16 по улице Большая Погулянка, в Вильно, некогда жил господин Пекельный, отдавший Богу душу.
У Валерия Грубина, аспиранта-философа, был научный руководитель. Он был недоволен тем, что Грубин употребляет в диссертации много иностранных слов. Свои научные претензии к Грубину он выразил так:
- Да хули ты выебываешься?!
Мой шеф говорил так: Женя, вы уже учились в математической школе, как же вы можете говорить, что ...
Вспомнилась пара историй из мэнээсовской молодости в одном московском институте.
Кажется, еще не рассказывал.
1) Микрошеф читает дипломную магистерскую диссертацию моего приятеля.
Читает вслух: "... таким образом, в данном численном эксперименте предложенный алгоритм оказывается быстрее классического в 100000 раз..."
"Знаете, это как-то не звучит. Надо переписать. А то получается слишком... эмоционально."
2) Большой Шеф (академик) вычитывает статью перед отсылкой в солидный журнал. (Со-)автор стоит тут же и ждет высочайшей рецензии.
"При дальнейшем увеличении концентрации красителя дифракционная эффективность голограммы уменьшается..."
Задумывается, начинает качать рукой в воздухе.
"При увеличении - уменьшается... Нет! Голубчик, так не пойдет, это нужно переписать! Например, "при уменьшении концентрации - эффективность увеличивается!"
patrikey: Большой Шеф (академик) вычитывает статью перед отсылкой в солидный журнал. (Со-)автор стоит тут же и ждет высочайшей рецензии.
"При дальнейшем увеличении концентрации красителя дифракционная эффективность голограммы уменьшается..."
"При увеличении - уменьшается... Нет! Голубчик, так не пойдет, это нужно переписать! Например, "при уменьшении концентрации - эффективность увеличивается!"
Вот что значит позитивно мыслит человек, хочет показать товар лицом!
Не прикидываясь,
а прикидывая,
Не прикидывая ничего.
Покидаю вас и покидываю
Дорогие мои, — всего!
Все прощания — в одиночку.
Напоследок — не верещать.
Завещаю вам только
дочку,
Больше нечего завещать.
Дом, который еще совсем недавно казался мне таким устроенным, красивым и надежным, стал рушиться. Со стеллажей в папином кабинете начали пропадать книги — целыми полками. Потом со стен исчезли картины, подаренные родителям Марком Шагалом. Маленькие яркие полотна с летающими женщинами, которые я так любила рассматривать. Мама перестала пускать папу в дом. Кричала, стоя в прихожей: «Ты снова?! Как «нет»?! От тебя пахнет пивом!» — и захлопывала дверь. Однажды, оставшись за порогом, папа пошел к соседям, перелез с их балкона на наш (восьмой этаж!) и, разбив в балконной двери стекло, появился в комнате с улыбкой от уха до уха. А потом сделал стойку на руках. Дескать, какой же я пьяный, если способен на такое. Отец вообще был очень крепкий, сильный физически. Сдавать стал за год до смерти: появились одутловатость и рыхлость, начал стремительно расти живот.
Остается во фляге
Невеликий запас,
И веселые флаги
Зажжены не про нас.
Вольным — вольная воля.
Ни о чем не грущу.
Чистым — в чистое поле
Я себя отпущу.
Но под сердцем — под сердцем
Вдруг такая тоска.
Жизнь уходит сквозь пальцы
Желтой горстью песка...
Игорь: До одного момента Ананд в ужасе Каспарова не трогал, вдруг тот вернется? Теперь Каспаров пообещал, что не вернется, у Виши отлягло. Можно и тявкнуть в ответ
Вы прежде чем такое писать, хотя бы изучили вопрос. <...> Так что не стоит "тявкать" просто так...
MaxML:
Игорь: У Вас никакое место в мозге не болит? Чувство юмора не отлезло?
У меня с юмором всё в порядке, спасибо за заботу, а вот применение слово "тявкать" по отношению к Вам, у Вас почему-то улыбки не вызвало.
Это совершенно естественно. Просто социальный закон относительности юмора в тявканье. Если допустим Ананд с Гельфандом тявкают, это очень смешно (особенно если поставить такой смайлик , еще смешнее, если такой , гомерически смешно, если ), а если, скажем, я тявкаю, разве это смешно?
Исполнительный директор Пермской оперы и балета Анатолий Пичкалев предложил "выкупить" артистов балета, которые по возрасту попадают под военный призыв. В своем блоге Пичкалев написал, что готов заплатить за каждого артиста по 30 тысяч в месяц - "среднюю стоимость контрактного военного", то есть 360 тысяч рублей в год.
Речь идет о девяти артистах балета, которые заняты в большинстве постановок пермского театра, некоторые из них являются ведущими танцовщиками. В своем сообщении Пичкалев отметил, что в связи с их возможным уходом театр находится в отчаянном положении. По словам директора, театр готов заключить с ними контракты на 5-10 лет.
Пичкалев обратил внимание на то, что государство тратит огромные деньги на обучение артистов, а потом само уводит их из профессии. "Несколько лет в кирзовых сапогах – и прощай карьера танцовщика", – отметил театральный деятель.
Директор вспомнил, что в советские времена театру предоставлялся лимит – десятерым артистам давали отсрочку. Сейчас ситуация изменилась, и единственный выход для руководства театра - добиться, чтобы молодого человека направили на альтернативную службу. Театр написал заявление, чтобы его признали возможным местом несения такой службы, однако получил отказ.
Академия музыки и танца находится на том же кампусе иерусалимского университета, где я и учился. Я знал многих ребят оттуда. Примерно половина из них закосила от армии по двадцать первому профилю (белый билет).
Да там все белые, особенно скрипачи. А проблемы то не новы.
Один-единственный сын, — какое же отношение он имеет к воинской повинности? В том-то и дело, это-то и досадно! И может быть, вы думаете, что он, упаси бог, здоровенный парень, как это бывает с теми, что растут в роскоши? Ошибаетесь! Вы за него и ломаного гроша не дадите. Дохлятина! Квелый! Он, правда, не больной, но и здоровым его никак назвать нельзя! Жаль, он сейчас спит, я не хочу его будить. Вот проснется, тогда увидите, что это за фигура: кожа да кости, долговязый, тощий, лицо с фигу, вобла, а вытянуло его, как жердь... Весь в нее, в жену то есть, та тоже высокая да тощая, субтильная то есть... Вот я и спрашиваю: приходилось ли мне думать о солдатчине, когда он явно не годен и, кроме того, имеет льготу первого разряда?
На бульваре Бернадот, прямо рядом с автовокзалом, есть дырка в стене. Когда-то там был банкомат, но он, кажется, поломался или им просто не пользовались; туда приехал пикап с людьми из банка, они забрали банкомат и так и не вернули.
Однажды кто-то сказал Уди, что если в эту дырку прокричать желание, то оно исполнится, но Уди не очень-то поверил. Если честно, то однажды, возвращаясь вечером из кино, он крикнул в дырку, что хочет, чтобы Дафна Римельт в него влюбилась, — но ничего не произошло. А в другой раз, чувствуя себя очень одиноким, он заорал в дырку, что хочет себе ангела в друзья, и ангел действительно появился, но другом он для Уди не стал и всегда исчезал, когда в нем действительно возникала нужда.
Ангел этот был худым, сутулым и всегда ходил в дождевике, чтобы никто не видел крыльев. Прохожие были уверены, что он горбун. Изредка, когда они с Уди оставались одни, ангел снимал плащ и однажды даже позволил Уди потрогать перья на крыльях, но, если в комнате оказывался кто-нибудь еще, он всегда оставался в плаще. Дети Кляйнов как-то раз спросили ангела, что у него под плащом, а он ответил, что там рюкзак с чужими книгами и он боится, что они промокнут. Он вообще все время врал. Он такое Уди рассказывал — сдохнуть можно: о жизни на небе, и как люди оставляют ключи в замке зажигания, когда идут домой спать, и как кошки ничего не боятся и даже не знают слова «брысь». Невесть что придумывал, а потом еще клялся Господом Богом.
Уди ужасно его любил и всегда старался ему верить, даже несколько раз одалживал ему денег, когда было нужно. Ангел же совсем Уди не помогал, только разговаривал, разговаривал, разговаривал, рассказывал свои дурацкие истории. Шесть лет они с Уди были знакомы, и ангел даже стакана для него за это время не вымыл.
Когда Уди проходил курс молодого бойца, ему действительно был нужен кто-нибудь, с кем можно поговорить, но ангел куда-то пропал на два месяца и вернулся с небритой физией, на которой было написано: «Ой, не спрашивай». Ну, Уди и не спрашивал, а в субботу они уселись в одних трусах на крыше и стали грустно греться на солнышке. Уди смотрел на крыши других домов, на спутниковые тарелки, на бойлеры и на небо. Вдруг он понял, что за все эти годы ни единого раза не видел, как ангел летает.
— Может, полетаешь? — сказал Уди. — Глядишь, и настроение улучшится.
— Брось, — сказал ангел, — еще увидят.
— А че? — сказал Уди. — Совсем чуть-чуть, для меня.
Но ангел только издал горлом мерзкий звук и сплюнул на гудрон крыши смесь слюны с белой мокротой.
— Ну и не надо, — поддразнил его Уди. — Ты небось и летать-то не умеешь.
— Конечно, умею, — рассердился ангел. — Я просто не хочу, чтобы меня заметили.
Они увидели, как с противоположной крыши дети бросили вниз пакет с водой.
— Знаешь, — улыбнулся Уди, — когда я еще был маленьким и тебя не знал, я часто залезал сюда и швырял пакеты в прохожих. Я попадал ими точно в щель между двумя козырьками. — Тут Уди перегнулся через бордюр и показал на зазор между козырьками продуктовой лавочки и обувного магазина. — Люди задирали голову, видели козырек и не понимали, откуда что взялось.
Ангел тоже поднялся и стал смотреть на улицу, он даже открыл рот, чтобы что-то сказать. Тут Уди вдруг легонько толкнул его в спину, и ангел потерял равновесие. Это была просто шутка, Уди не желал ангелу зла, он только хотел заставить его немножко полетать ради смеха. Но ангел пролетел пять этажей, как мешок с картошкой.
Застыв от ужаса, Уди смотрел на ангела, лежащего внизу на тротуаре. Тело не двигалось, только крылья слегка трепетали каким-то предсмертным трепетом. И тогда Уди понял, что во всех историях ангела не было ни слова правды и что он вовсе даже не был ангелом, а так, просто врунишкой с крыльями.
jenya: Ну и наконец (из частных бесед) - большим весельчаком был известный физик Яков Борисович Зельдович. Рассказывают, что в молодости он однажды подшутил над своим знакомым следующим нетривиальным способом. Они все жили в студенческом общежитии, и как-то вечером Зельдович со своим знакомым сильно выпили. Ночью Зельдович с приятелями вынесли кровать вместе с содержимым на проходившие рядом трамвайные пути. Бедняга проснулся в 5 часов утра оттого, что над ним стоял трамвай и гудел.
jenya: Заходил в гости бывший шеф. Рассказывал про Зельдовича. Например, что когда арестовали отца Баренблата, он надел все ордена и пошел хлопотать о нем "на самом верху".
Как известно, Зельдович был одним из "отцов" советского ядерного оружия. Из воспоминаний З.И. Фрейдиной о муже (крупном физике) И. М. Лифшице:
Илья Михайлович был самодостаточным человеком, и друзей у него практически не было. Единственным человеком, который приходил к нам запросто, был Яков Борисович Зельдович. Они темпераментно обсуждали дела «в стране и в мире», во многом их взгляды сходились, иногда они спорили, но всегда доброжелательно. Однажды в октябре 1973 года Яков Борисович пришел очень мрачный, спросил: «Леля дома»?» – и прошел в кабинет, закрыв за собой дверь. (Илью Михайловича домашние звали Леля). Довольно скоро он ушел такой же мрачный. Илья Михайлович молчал несколько дней, а потом сказал, что Яша сообщил ему, что он узнал, наши собираются применить атомную бомбу в войне Судного дня против Израиля. Если это произойдет, то Яков Борисович покончит с собой, оставив письмо. Если он оставит письмо рядом с собой, то оно, конечно, исчезнет, поэтому он оставляет письмо Илье Михайловичу, а уж Илья Михайлович не даст ему затеряться. Но все обошлось благополучно, и письмо Яков Борисович забрал.
На одном из собраний Зельдовича попросили высказаться на философскую тему «О форме и содержании». Зельдович ограничился одной фразой: «Формы должны быть такими, чтобы их хотелось взять на содержание».
В последнее десятилетие жизни ЯБ я имел счастье довольно много с ним работать. Чаще всего мне предоставлялась роль слушателя или читателя (обычный размер писем ЯБ — восемь страниц, по письму в неделю).
«Вы можете выбросить это письмо, не читая. Дело в том, что писание Вам для меня стало психотерапевтическим актом, способом проверить себя, уяснить что-то до конца. Я пишу — и вижу Ваш скептический взгляд («глаза майора Пронина»), и рука не поворачивается написать сомнительное... Много ли Вам пишут психи? Мне — очень часто.
Итак, то, что мы знаем относительно особенностей, это верно, но это — локально. Между тем есть некоторые глобальные свойства системы, которые...»
«Кажется, Дубровский писал Маше Троекуровой: «Сладкая привычка обращаться к Вам ежедневно, не ожидая ответа на письмо, стала для меня законом» (в период, когда они общались через дупло).
Итак, насколько я знаю, заметка...»
Одним из последних совместных наших мероприятий было комментирование «трудов» ЯБ. «Пишу, — позвонил мне ЯБ — некрологическое сочинение. Грустно, конечно, но нужно, по-моему. Как сказал О. Уайльд, «у каждого есть ученики, но биографию непременно пишет Иуда». Пожалуйста, напишите о математике».
Перечитав тогда «Высшую математику для начинающих», я увидел, как много из того, что математики моего поколения (с трудом и преодолевая огромное сопротивление) пытаются внести в выхолощенное и омертвевшее преподавание нашей науки, уже содержалось в первом же издании учебника ЯБ.
Книга начиналась с эпатирующего определения производной как отношения приращений «в предположении, что они достаточно малы». Это кощунственное с точки зрения ортодоксальной математики определение «физически», конечно, совершенно оправдано, ибо приращения физической величины меньше, чем, скажем, 10–100, являются чистейшей фикцией — структура пространства и времени в таких масштабах может оказаться весьма далёкой от математического континуума.
Но это простое соображение уничтожает столь значительную часть современных математических исследований, что упоминать о нём даже здесь опасно.
Время ЯБ было расписано по минутам. Плутарх пишет, что Фемистокл назначал всем своим клиентам одно и то же время, чтобы каждый из них, увидев остальных и ожидая своей очереди, проникался ощущением значительности патрона. Яков Борисович, напротив, назначал каждому своё время, но зато не мог затянуть разговор ни на одну лишнюю минуту. Привыкши к унижающим человеческое достоинство манерам, обычным среди математиков, особенно по отношению к младшим (*), я был приятно удивлён корректностью и своеобразной деликатностью ЯБ, явно противоречившей его естественному буйному темпераменту. «Ты, Зин, на грубость нарываешься», — было у него выражением крайнего гнева. ЯБ, хоть и называл себя учеником Ландау, следовал ему не во всём.
(*)Я приписывал эти манеры влиянию на математиков Л. Д. Ландау, пока не узнал, что не имеющий с Ландау ничего общего академик — председатель учёного совета математиков, переврав фамилию оппонента во время защиты диссертации, оправдывался со словами: «Ну ничего, не велика птица».
Из книжки Горобца:
Когда в 1962 г. ЯБ посетил Ландау, травмированного в автокатастрофе, то пожелал ему: "Выздоравливайте скорее и становитесь прежним Ландау". В ответ услышал в типичном "ландауском" стиле "Не знаю, стану ли я прежним Ландау, но Зельдовичем уж наверняка стану".
Я в эти дни пошел в цирк со своим маленьким сынишкой. <...> Выбегает такой клоун замечательный, Карандаш. Пианино стояло, он собачку выбрасывал прямо на клавиатуру. Она бегает ... Заведующий сценой выходит: "Карандаш, а что делает твоя собака?" - "Ах не обращайте внимания, она играет новую симфонию Шостаковича".
Я, конечно, позвонил: "Дмитрий Дмитриевич, Вы знаете, я хотел бы выразить своё сочувствие". А он: "Анатолий Борисович, а Вы не могли бы ко мне приехать?"
- Я могу, конечно, с удовольствием.
- Приезжайте.
- А когда?
- Когда хотите, хоть сейчас.
Я взял и поехал. Один он дома сидит. Повёл меня к столу. Сели за стол, молчали. А что можно было сказать? Сказать было нечего, ни ему, ни мне. <...> Ужас, ужас просто. Он пошёл, принес бутылку вина и коробку шоколада. Хорошее очень было вино, грузинское. И мы эту с ним бутылку всю выпили, закусывали конфетами только. Молодые всё-таки были. Сидели-сидели. Ну я чувствую, пора уходить. Сколько можно сидеть и молчать. Встаю. Он видит, что я собираюсь прощаться, - говорит "спасибо". Пожал мне руку, "спасибо". И всё.
, гомерически смешно, если 
