Абсент не влез бы между ног. Хорошо передано ощущение замкнутости и погружённости в свои мысли любительницы выпить. Такими работами, где персонажи не взаимодействуют друг с другом, известен американский художник Эдвард Хоппер.
— Что имел в виду Дмитрий Дмитриевич, когда назвал меня «девушкой с прошлым»? Вы наверняка подумали о романах и увлечениях юности? Совсем нет. Главная и самая важная часть моей жизни — детство, мои первые восемь лет. Всё, что во мне есть хорошего и плохого, весь фундамент моего характера был заложен тогда. Мы жили в Ленинграде, на углу Инженерной и Садовой улиц, в доме сотрудников Русского музея. Мой отец был этнографом, работал учёным секретарём в Этнографическом музее, который тогда был частью Русского. Мать преподавала русский и литературу на фабрике «Скороход» — там был организован всеобуч, повсеместно боролись с неграмотностью. Она умерла, когда мне было пять лет, я её совсем не помню. Она заболела после ареста отца, десять лет лагерей. Много лет спустя я прочитала его дело: его обвиняли в том, что в музейной экспозиции он показал жизнь белорусских крестьян до революции более богатой, чем после революции. Позже он был реабилитирован, вернулся в Ленинград, с него сняли поражение в правах.
После смерти матери я осталась с её родителями и младшей сестрой. Когда началась война, завод, где она работала, перешёл на выпуск миномётов, и мамина сестра стала начальником цеха. Ей выдали рабочую карточку, она отдала её бабушке взамен иждивенческой. 42-й год мы встретили в осаждённом городе, мне исполнилось шесть лет. Вот, говорят, что детские впечатления стираются из памяти. Ничего подобного! Своё блокадное детство я запомнила так ярко, в таких подробностях и с такой остротой, как ничто другое в жизни. Что я помню? Мы часами сидим в убежище. Убежище прямо в Русском музее. Сводчатые потолки, крюки какие-то торчат… На нас упала бомба, было прямое попадание. Она разорвалась, но убежище не пробило, видимо, крепкое было строение. Нас завалило, погас свет, кто-то в обморок упал, закричал. Зажгли аварийное электричество. Потянулись часы ожидания до прихода помощи. Бабушка мне читала журнал «Пионер», чтобы не было страшно. Я даже помню, что это была история про какую-то женщину из Индии, её преследовали, потому что она была не той касты, она убегала с ребёнком. Бабушка мне вслух читала, а я прижимала к себе своего мишку. Я тогда всюду ходила с плюшевым мишкой, ужасно безобразным, но я его горячо любила. Он был чёрным, в зелёных байковых штанах, а вместо глаз у него были жёлтые пуговицы. Нас откопали под утро. А в другой раз, когда был взрыв, открыли запасной вход, уходили оттуда, через клубы пыли… Потом прибежала сотрудница музея и сказала: «В музей попала бомба, помогите нам тушить». И все, кто был в убежище, кроме детей, стариков, — все побежали. Этот зал музея был круглый, мраморный, с колоннами и стеклянной крышей — его потом так и не восстановили.
Однажды за мной пришла моя прежняя «довоенная» няня. После ареста отца няня за кого-то замуж вышла и поселилась в городе. В подвале шестиэтажного дома у них было жильё. Вот она меня туда привела, и я очень ей позавидовала, потому что при тревоге не нужно было никуда идти, уже и так подвал. Потом в этот дом попала бомба, и няню с мужем не стали откапывать. Все уже были слабые, еле ходящие — убежища ещё откапывали, а из-за двух человек тратить силы не могли. Няня погибла, а я запомнила ещё, как она мне принесла кусок дуранды. Это такой жмых. Если его долго на огне в ёмкости с водой держать, то он становился мягким, и его можно было есть. Что я помню ещё? Бабушка приходила из булочной и делила хлеб. Мне отрезала больше всех, потом деду и потом меньше всех себе. Хлеб был сырой, и дедушка подсушивал свой кусочек у печки. От этого его маленькая порция становилась ещё меньше, и он начинал кричать на бабушку, что она меня кормит, а его нет. В блокаду с людьми случались такие вещи, разум от голода начинал отказывать. Тогда тётя меня устроила в интернат для детей-сирот около её завода на Карповке. Она считала, что мне там будет лучше, сытнее… Она меня туда повела. Мы шли пешком от Русского музея на Карповку, потому что транспорт в Ленинграде уже не работал. Миновали Марсово поле. Был сильный мороз, и на Кировском мосту я стала плакать, ложиться на мостовую и говорить, что дальше не пойду, чтобы она меня здесь оставила. Но она меня тащила и тащила. Мы пришли в интернат, а там топилась буржуйка. Пока она объяснялась с начальством, я туда сунула руки и ноги, которых от мороза уже совсем не чувствовала. На ночь меня как новенькую положили близко к печке. Рядом, на другой кровати, какой-то мальчик спал. На следующее утро проснулась − не могу валенки надеть. Ноги распухли, руки распухли, всё чешется. Стали греть на плите чугунные утюги, приносить и прикладывать мне к ногам. С тех пор у меня руки и ноги отморожены, раньше распухали каждую зиму. А мальчик, который рядом со мной спал, утром не проснулся. Он перестал дышать и тихо умер. Помню ещё, что в интернате была новогодняя ёлка, и дети вокруг неё ходили. Меня к ней понесли на руках, потому что я ничего надеть не могла из-за распухших ног.
Однажды утром меня покормили, одели и привезли на вокзал. Начиналась эвакуация. По льду, по Ладоге. Туда же, на вокзал, привезли бабушку, дедушку и вещи. Сажали в такие поезда, вагоны которых были как в электричках. В них сидели на скамейках, в проходах, на полу, везде, а ходили почему-то по спинкам скамеек, держась за потолок. Потом мы куда-то доехали, была остановка, и там давали горячий суп. Нам не во что было взять, бабушка не могла меня оставить, а дедушка вообще уже не ходил. Так мы доехали до Ладоги, всех посадили в автобусы. В нашем автобусе почему-то топилась железная печка. Вот мы куда-то там приехали, вышли, и нас снова посадили в вагоны. В Тихвине снимали мёртвых с поезда и относили на вокзал в буфет. Нашего дедушку тоже сняли, потому что он умер в поезде. В буфете была высокая стойка, их клали головами к стене и накрывали шапками лица. Все мёртвые были, как мне показалось, в одинаковых пальто с чёрными каракулевыми воротниками. Вот так все и лежали, а бабушка, держа меня за руку, обходила их и подымала с мёртвых лиц шапки, она искала дедушку, хотела попрощаться с ним, а я плакала и кричала, что мы опоздаем на поезд. Так мы ушли, не найдя его.
Утром мы оказались в Ярославле. Вышли из вагона и поехали в какую-то школу, где предстояло жить. В тот год школы не работали. Нас привели туда, разместили в классах. Выяснилось, что все наши вещи пропали. Там было тепло, но всё время хотелось есть. Поначалу нас кормили помалу и часто, потому что у голодных людей от большой порции может быть заворот кишок. Я помню, как взрослые ругались, что не могут накормить по-человечески, и при этом рассуждали: вот мы тут немножко отъедимся и уедем обратно в Ленинград. Казалось бы, радуйся, что ты уехал, город в кольце. Нет, все рвались обратно. В первый класс я пошла в Куйбышеве, оказавшись там в конце эвакуации у старшей сестры матери. В Куйбышеве в это время было наше правительство, Большой театр, ещё какие-то важные предприятия, эвакуированные из столицы. Кстати, Дмитрий Дмитриевич Шостакович там тоже жил в это время. В свои шесть лет я ничего, естественно, про него не знала, его Седьмую симфонию, посвящённую блокаде и потрясшую весь мир, не слышала. У меня были свои беды и радости. В школе на уроке пения мы пели «Марш энтузиастов». Меня привезли из осаждённого города, и я не понимала, почему поётся о «спокойствии наших границ». Ведь на меня только что падали бомбы, я видела, как идёт война… Какое уж тут спокойствие?
Школа мне вообще не нравилась. Бабушка умерла ещё в Ярославле от дистрофии, а я переболела корью, и меня еле спасли. Уборщица тётя Шура из каких-то занавесок и своего старого платья сшила мне что-то наподобие платья. Это был мой единственный наряд. Она мне подарила бусики из светлого стекла. Ещё один подарок я получила уже в Куйбышеве: моя тётя, с которой я теперь жила, подарила мне куклу с закрывающимися глазами. Помню, что я её взяла, а что делать с ней − не знаю. Забыла, как играть. Я её назвала Сталина и посадила в дальний угол дивана. Тётя сводила меня на «Дон Кихота» в Большой театр. Сшила два летних платьица. Всё просила, чтоб я ей рассказала, как умерли бабушка и дедушка, и хотя я очень всё хорошо помнила, рассказать не могла. Мне казалось, что я умру, если начну вспоминать это всё. Тётя уходила на работу на целые дни, я оставалась одна. Во дворе играть я тоже не умела. Поэтому стала читать. Читала то, что читала тётя, моей первой книжкой стал том Тургенева. Там было три повести: «Ася», «Первая любовь» и «Вешние воды».
Иногда мне кажется, что я сразу родилась взрослой. Во всяком случае, очень скоро я обнаружила, что мне гораздо легче разговаривать и общаться не со сверстниками, а с теми, кто старше меня. Может быть, я и за Дмитрия Дмитриевича вышла замуж потому, что он мне был гораздо более понятен и интересен, чем мои ровесники. Уж одной из причин это было точно. Я не чувствовала никакой пропасти между нами, обусловленной годами. К концу войны меня забрали в Москву к родственникам дяди. Помню салют в честь прорыва блокады. Я стояла на подоконнике, смотрела на расцвеченное небо и очень радовалась. Война для меня закончилась.
Вспомнились строчки Галича вослед совету на данном этапе не выставляться,
это когда "Ну а если — ни премьер, ни выставок?" и "Бродит Кривда с полосы на полосу"
Есть — стоит картина на подрамнике!
Есть — отстуканы четыре копии!
Есть магнитофон системы "Яуза"!
Этого достаточно!
Но сейчас всё ещё возможны нормальные выставки, где кураторы говорят профессионально и местами остро.
Один парень в моей программе похож на Гири. Мало этого, я его сегодня спрашиваю, мол, играешь в шахматы? Да. Знаешь Аниша Гири? - знаю. Имя индийское, но мальчик довольно светлый, может половинка плюс непальские или бангладешские корни. Один из самых толковых в классе.
Кстати, второй год провожу лагерь, ни одного русского (в широком смысле этого слова) не было. Зажрались москвичи.
Вспомнился один из экспромтов, которыми славился мой дорогой незабвенный друг Максим "Батька" Сорокин. Как-то в Калькутте я обратил его внимание на то, что индуистские боги, изображения которых наш водитель повесил в машине, совершенно белокожие. Реакция Макса была, как всегда, мгновенной: "Да, белокожие, но, наверное, всё же чернож...ые" (пардон за неполиткорректность, но из песни слова не выкинешь).
Поначалу, наверно, эти арии, завоевавшие Индию, отличались от местного населения более светлым цветом кожи, а потому и богов себе представляли еще более светлокожими, чем они. Но самый популярный среди аватаров, Кришна - тот, наоборот, намного более смуглый, чем нынешнее население Индии.
Не исключено, что рудименты тех расовых отличий сохранились до сих пор благодаря кастовой эндогамии. Брахманы и кшатрии, говорят, в среднем посветлее, чем представители более низких каст. Конечно, один пример абсолютно ничего не может доказывать, но всё-таки сравните тамила, мадрасца, кшатрия Ананда с тамилом, мадрасцем, неприкасаемым Сашикираном.
Сеегодня поход к почтовому ящику несколько задержался. Вид через дверное окошко.
К сожалению, штамп на стекле надолго привлек внимание читательницы, портрет не состоялся.
Вроде бы эта не ядовитая, похожа на чёрного полоза. Пишут, что они любопытные, но очень юркие, трудно словить и могут очень вонюченько нагадить с перепугу. Вообще-то у нас небольшие змеи, ужи, жабы и ящерицы не редкость, но чтобы змея в окно смотрела, что мы там делаем - это впервые. Хотя один раз даже в доме на первом этаже змею обнаружил, но какую-то другую породу.
Я вот думаю, что будет если такая змея проникнет в машину. И потом уже в дороге выползет в салоне. Заранее же не узнаешь….В гараже влажность очень высокая, и там кроме мышек бывают после сильных дождей слизни и лягушки, которыми эти змеи питаются. У нас была засуха две недели и вчера наконец-то была сильная гроза. И вот сразу виден результат.
Завести кота и поселить его в гараже - бесполезно: он на змей не охотится. И собака в этом деле не лучший помощник. Но можно поселить в гараже ежа Поймать ежа легко, но сначала надо его найти. И вот в этом деле уже может пригодиться собака. Так что план действий, Казус, понятен: покупаете собаку, ловите ежа, запираете его в гараже - и шансы, что к вам в машину залезет змея, уже будут очень невелики.. Но заметьте: ежа все-таки придется кормить и поить: одними змеями он в гараже не прокормится.
Увы, поймать ежа мне не представляется возможным - они, кажется, не водятся не только у нас, но и во всей Америке. Нужно проверить не продают ли ежей на Амазоне или eBay, желательно лысых, без колючек. Это я не из-за цены, а то еще проколют шины если на них наехать. А зимой я буду забирать ежей в дом, у нас зимы короткие, продержимся.
Kazus: Нужно проверить не продают ли ежей на Амазоне или eBay, желательно лысых, без колючек. Это я не из-за цены
Подумал на аллергию.
Иерусалимская квартира родителей - на первом этаже, к ней прилагается небольшой участочек/садик. Одно время там обитали ежи, с одним из них папа подружился, и они играли в игру, когда ёж пытался унести папин тапок, а папа его отнимал.
А свекровь брата их боялась. Говорила, что ежи кусаются. Это стало даже неким мемом, все язвили и подтрунивали, пока через пару лет один ёж не почувствовал, кого надо кусать, и действительно эту даму укусил, когда все семейство (вся мишпуха или даже хамула) в этом садике выпивало и закусывало. По пересказам этой сцены я уловил, что атмосфера напоминала сценку из "Эмиля из Лённеберги", когда Эмиль уронил миску с тестом для пальтов из окна, и оно упало папе на голову.
Бу-бу-бу! – только и вымолвил папа.
Да, попробуй сказать что-нибудь еще, когда ты весь залеплен кровяным тестом! Папа медленно поднялся с травы и завопил так, что вопль его, сперва чуть приглушенный тестом, разнесся по всей Леннеберге.
Помню, что когда мой папа читал мне в детстве эту книжку, на этом самом месте он так зашёлся в хохоте, что упал с дивана.
