Мерси! Пиррон мог бы оценить словеса, но песню - это не в его стиле. Что касается словес, то если Лермонтов с Пушкиным видны невооружённым глазом, то Мориц известна родителям детей.
Есть куплеты идеально подходящие, а есть, где четвёртая строка заканчивается ударно (Шмаровоз), - так это пушкинский вариант (в багрец и золото одетые леса).
Кто мутит народное спокойство, кто не повинуется законам, кто нарушает сии способы, которыми люди соединены в общества и взаимно друг друга защищают; тот должен из общества быть исключен, то есть: стать извергом. Екатерина II, «Наказ Комиссии о составлении проекта нового Уложения», 1767 г.
Решил поискать отзывы современников о Первом концерте Рахманинова (что-нибудь в стиле Кюи), и по ходу наткнулся на такой шедевр современного музыковедения.
Гений Сергея Васильевича Рахманинова в равной степени проявился и в создании музыки, и в фортепианном исполнительстве, и потому не кажется удивительным, что его внимание привлекал жанр фортепианного концерта. Композитор создал три таких сочинения, Второй и Третий концерты принадлежат к лучшим образцам и рахманиновского творчества, и концертного жанра. Фортепианный концерт № 1 фа-диез минор, быть может, в чем-то уступает им, но он по-своему интересен – прежде всего, как «первый шаг» композитора на этом поприще.
Четвёртый концерт, видимо, не прошёл фейс-контроль, поскольку в нём автор разменял широкую русскую душу на джазовые вариации.
Во-первых, есть генетика. Во-вторых, есть еще неосязаемый воздух культуры, через который передается гораздо больше, чем нам кажется.
А потом, значит, я оказался на химфаке, решил, что разочаровался в химии, решил пойти на самую шутовскую и непрестижную кафедру получать диплом — кафедру коллоидной химии, которую никто за химию не считал. И это было одним из самых гениальных решений в моей жизни. Потому что на кафедре коллоидной химии я встретил заповедник русской культуры и антисоветизма, которого поискать было вообще в Советском Союзе. Поискать!
Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу:
"...И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы."
Кенжеев: Очень хорошие стихи, да. Но тем не менее тут есть одна маленькая проблема с Набоковым, и я эту проблему в меньших масштабах, конечно, но тоже пережил. Я, как известно, писал прозу и очень мечтаю еще какую-нибудь прозу написать. И моя проза была абсолютным провалом. Это приличная проза, хорошая, особенно последний роман, но никакого общественного резонанса, никаких там премий и ничего этого не было. Я не ропщу, потому что кому надо, тот поймет. Тем более что последний роман действительно… Даже моя жена Леночка говорит, что мой последний роман хороший, хотя она очень брезгливо относится к моей прозе. Но не в этом дело. У меня была ныне покойная подруга хорошая, с которой мы завели разговор на эту тему. Она сказала: «Бахытик, если б ты не был Бахытом Кенжеевым, не писал бы стихов Бахыта Кенжеева, твоя проза была бы гораздо более успешна. Тебе не могут простить. Потому что твоя проза гораздо хуже твоих стихов». С Набоковым ровно та же история. Набоков — такой невероятный гений в прозе, что мне странно видеть, что он пишет более или менее посредственные стихи. С прорывами — все хорошо, но ведь не Ходасевич же. Но ведь не Георгий же Иванов. Ну это смешно говорить. А в прозе я рядом с ним никого поставить не могу вообще в XX веке. Ну, из русской литературы. Ну, Платонов, хорошо. Ну, там Зощенко. Но мало, мало, мало очень. Это же божественная проза. Божественная.
А. С.: Возвращаясь к тебе с Лаурой. И поехали вы в Канаду.
Б. К.: И поехали мы в Канаду… Это был 82-й год.
А. С.: Был какой-то побудительный импульс?
Б. К.: Побудительный импульс был такой. Меня вызвали в КГБ, сказали: «Бахыт Шукуруллаевич! Вы нам не нравитесь. Мы от вас устали».
А. С.: Прямо в КГБ вот туда?
Б. К.: В КГБ, да-да.
А. С.: На Лубянку?
Б. К.: Да.
А. С.: В голубой особнячок?
Б. К.: Да, в голубой особнячок. «Мы пытались вас исправить, пытались вас перевоспитать. Вы продолжаете безобразничать. Поэтому…»
А. С.: А что они называли?..
Б. К.: Публикации за рубежом и держание в нашей крошечной квартирке возле метро ВДНХ такого гадюшника для всей диссидентской сволочи. Все эти Приговы там, Величанские, понимаешь, эти самые Гандлевские, Сопровские.
А. С.: Шаззо.
Б. К.: Шаззо, да-да-да. Совершенно верно. Величавый рыцарь анатомички.
Так вот. «И вам очень повезло. Ваш формальный статус, женитьба ваша на иностранной подданной, дает вам возможность уехать на Запад. Выбирайте: либо на Запад, либо на Восток». (Смеется.) Мне буквально эту фразу сказали. Ну, я не идиот. Я заплакал и пошел, значит, оформляться на выезд.
Во-первых, есть генетика. Во-вторых, есть еще неосязаемый воздух культуры, через который передается гораздо больше, чем нам кажется.
Если цитировать не выборочно, а несколько более детально, то можно прочесть и откровенную..мм..
«Б. К.: Я не знаю, чему это способствовало, но мой научный руководитель Владимир Юрьевич Траскин…»(ц)
Женя знает (лучше, чем я), кто такая Галина Юзефович. А кто такая Галина Белая - не уверен.
Со всеми этими вчерашними новостями пропустила важную лично для меня дату. Для всех носителей русской культуры 19 октября - это Лицейский день, "Отечество нам Царское Село". Для меня это тоже так, разумеется, но еще 19 октября - праздник Историко-филологического факультета РГГУ, на котором мне выпала честь учиться с 1994 по 1999 годы.
День факультета отмечался в день рождения его декана и создательницы - Галины Андреевны Белой. Галина Андреевна была филолог-русист, занималась Серебряным веком, и, следовательно, сфера ее интересов была от меня предельно далека. Она у меня (историка, классика) и не преподавала почти - так, прочла пару лекций в рамках обзорного курса. И тем не менее, именно Галине Андреевне я обязана - буквально, да - всем лучшим в жизни. Самые счастливые и наполненные годы в РГГУ - моем (и не только моем) Хогвартсе, моем Царском Селе, моя профессия и карьера, мои вкусы, убеждения и пристрастия, все самые важные в жизни друзья, базовое доверие к миру - все берет свое начало, прямо или косвенно, в тех далеких уже теперь пяти годах.
Я не знаю, как Галине Андреевне удалось сотворить это чудо для нас всех. Но я помню о нем с тем восторгом и благодарностью, с какими и надлежит помнить о чуде. Я уверена, что где-то в небесном РГГУ Галина Андреевна, прямая, величественная, в темной юбке в пол, идет сейчас по милому обшарпанному коридору своей стремительной походкой на пару, где опять будет говорить о мозаичности русской культуры. Я верю, что когда-нибудь мы с ней там встретимся - потому что зачем рай, если он не похож на истфил РГГУ образца 1996 года.
Дополнительно (и приватно): это о бабушке моей новой невестки.
И еще один его автопортрет, тоже, думаю, бессознательный — он вообще себя не очень-то сознавал, рефлексии у него мало, за что он всю жизнь и корил себя. Пытался писать прозу, загонял себя в традиционные жанры — но и в дневниковой прозе, в портретах из «Телефонной книжки» у него выходили все такие же сказки, такие же воздушные персонажи. У него там описан сын соседа-дирижера. Этот мальчик с букетом незабудок пришел однажды на дачу к другим соседям, а у тех собака в будке. Собака залаяла, и мальчик не растерялся — он бросил в нее букетом! Это все, что у него было.
Шварц бросил в двадцатый век своим букетом, добрый отважный мальчик из любящей семьи. И пока будут на свете люди, говорящие и читающие на русском языке,— будут читать и цитировать Шварца, относившегося к себе так несерьезно. Но это не следует принимать за скромность и недооценку — цену-то себе он знал, просто не приписывал себе главной заслуги. Шварц — голос человечности среди тотально бесчеловечного, почти безлюдного, железного мира. Он не ставил себе это в заслугу потому, что отлично понимал: выбора-то у него не было. Он вообще принадлежал к счастливейшему меньшинству у которого нет рефлексии: мог быть только таким, никаким больше. Его нельзя было заставить жить, писать, действовать иначе. До какого-то предела он терпел и смирялся, а дальше — вот что ты будешь делать?— начинался героизм без выбора. Толстый счастливый шар, надутый самым чистым воздухом; храбрец, не сознающий собственной храбрости,— ибо иного пути у него нет.
На фоне блестящей мемуарной прозы самого Шварца, ясной и точной, я вижу тут нагромождение неясных и неточных мыслей и наблюдений, начиная с "нерефлективности" Шварца.
nict46: нагромождение неясных и неточных мыслей и наблюдений
Читатель сам может отфильтровать куски, которые ему интересны или кажутся верными, а так же те, с которыми он решительно не согласен. В этом собственно состоит стиль Быкова, где он может прочесть часовую лекцию о любом предмете, а дальше уже дело слушателя. Мне понравилось про сказки в портретах из «Телефонной книжки» и историю с букетом.
На фоне блестящей мемуарной прозы самого Шварца, ясной и точной, я вижу тут нагромождение неясных и неточных мыслей и наблюдений, начиная с "нерефлективности" Шварца.
Но у Быкова иначе не бывает. Вот о Пастернаке он написал хорошо - потому что Пастернак был примерно таким же, как сам Быков. А о Шварце не ему писать, не по Сеньке шапка.
