Помню, как поразило меня (уже привыкшего, понятно, читать между строк) стихотворение Твардовского, напечатанное в № 1 "Нового мира" за 1969 год, через несколько месяцев после подавления Пражской весны:
В чем хочешь человечество вини
И самого себя, слуга народа,
Но ни при чем природа и погода:
Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни.
Безветренны, теплы — почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
Перед какой безвестною зимой
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
20 августа меня на улице окликнули из машины. Я обернулся. Бог ты мой, начались чудеса совпадений этого дня. За рулем сидел Михаил Абрамович Швейцер. Рядом Соня Милькина, его жена и соратник во всех фильмах.
«Какими судьбами? — А вы? — Где живете? — Когда домой? — Как наш „Теленок“, в смысле „Золотой“? — Что делаете сегодня вечером?»
Договорились идти вместе на вечерний сеанс смотреть фильм «Пожар, моя милая!» Милоша Формана.
Пришел в гостиницу — телефонный звонок. Алена Меравкова зовет сегодня вечером к себе — она закончила перевод «Мастера и Маргариты» и сегодня получила подтверждение, что он идет в печать. И сегодня (всё сегодня же, 20 августа!) в Прагу приехала Елена Сергеевна Булгакова — она, несравненная, с которой и написана Маргарита. И она будет вечером у Алены. И хочет меня видеть.
Мы с Еленой Сергеевной знакомы уже несколько лет. С тех пор, как я (первым, наверное) исполнил Булгакова по телевидению — отрывки из романа «Мольер». Елена Сергеевна пригласила, и я побывал у нее дома раз и два — там, у Никитских ворот.
Да-а! Ну и вечер намечается у нас сегодня, 20 августа 1968 года в городе Праге! Смотрели фильм Формана и хохотали. Поднимали рюмки в память Булгакова и в честь Елены Сергеевны на Винарской улочке дома у Алены. Вполпьяна усаживали Елену Сергеевну с сестрой в такси и договаривались повидаться завтра. Твердо запомнили и много раз повторили, чтобы не забыть, название гостиницы, в которой они с сестрой остановились, и тут же забыли. Снова пили — за Алену, за Мастера, за Маргариту, за пражскую весну! Мощно ревели самолеты за окном. И что-то слишком часто.
— Что происходит, Алена? Это у тебя всегда так?
— У нас аэродром недалеко. Так что бывает...
— Ну то-то! А то прямо как война. Ну-ка, давай споем Окуджаву. Где гитара? Начали:
Вы слышите, грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки.
Вы знаете, куда они глядят.
Да что ж такое — опять самолет! И совсем рядом, как будто сейчас в окно влетит. Ладно, пора домой двигаться. Ну что, Гриша, пешком или такси вызовем? А у вас тут сложно взять такси прямо на улице? Что такое, опять самолет?
Вы слышите, грохочет барабан,
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней...
— Подожди, Cepгей, я сейчас позвоню одной соседке. Она по ночам никогда не спит. ...Алло, Мирка? Это Алена... Тут самолеты все время... Что, что?.. А это не просто шум с летадло?* А.... так... nа shledanou.
* Аэропорт (чешск.).
Она сказала, чтобы включили радио...
По радио мужской и женский голоса, сменяя друг друга, говорили возбужденно: «Полностью блокирован аэропорт. Продолжают приземляться транспортные самолеты, и из них выползают танки. Генерал Свобода приказывает войскам не оказывать сопротивления. Призыв к населению — встречайте войска цветами».
Гул в небе стал стихать. Начался рассвет. И мы услышали — сперва отдаленный, а потом близко — на соседней улице — лязг танковых гусениц.
По радио кричали «Запомните наши голоса! Нас сейчас подменят. С вами будут говорить другие люди. Вас будут обманывать. Мы постараемся обратиться к вам на другой частоте. На частоте свободного радио. Запомните наши голоса. (Были слышны стуки и крики.) Внимание, опасайтесь больших черных машин. В городе идут аресты. Опасайтесь больших черных машин. Запомните наши голоса!»
Передача оборвалась. Захлебнулась.
Совсем рассвело, и мы с Гришей пошли по совершенно изменившему лицо городу. Подходы к мостам перекрыты танками. Но пешеходов пропускали. Возле каждого танка толпа людей. Танков много, значит, и толп много. Иногда тягостное молчание танкистов и окружающих. А иногда разговоры и крики, и даже воду и бутерброды несут танкистам.
Вот обрывки разговоров.
— Брежнев сошел с ума, понимаешь? С ума сошел! Тебя что, сюда не пускали? Почему ты на танке приехал? (На ломаном русском.)
Танкист (лицо измученное, злое):
— Вас защищать!
— От кого? Мы тебя звали?
— От кого, от кого... От фашистов! Они завтра должны были вас захватить.
— На, поешь! Дай там другим своим. Вы откуда, с самолета или с военной базы?
— Не имеем права говорить.
— Но как вы здесь оказались? Вы знаете, где вы находитесь?
— В Германии...
Сегодня день смерти Ахматовой, величайшей фигуры 20 века. Как пишут классики, нас делают наши решения, наш выбор. Одним из таких сложных выборов для Ахматовой был выбор уезжать или нет. Осенью 17 года Гумилёв был в Париже, в письмах обсуждался вопрос об отъезде Ахматовой в Париж, Анна Андреевна колебалась. И в какой-то момент сделала свой выбор:
...
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
И далее результат этого выбора переживался и описывался всю жизнь, он и создал ту царственную фигуру, сохранившую гордость и величие в беде.
В 22м Ахматову звал в Париж Артур Лурье, но вопрос был уже решён. В том же году
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
Заметьте это "мы". Она говорит не только от имени своей тусовки, она говорит от имени народа, который попал в эту дикую историческую эпоху, которого били и который бил.
В 45м
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
В 61м
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Наконец, в том же 61м про родную землю
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
На Бродского Ахматова произвела огромное впечатление не своими стихами, а своей личностью. Перемотайте на 4:50 вот тут
Но не надо думать, что такое всепрощение было ей присуще во все времена, это постфактум. Она писала и так
Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.
«Сегодня получила письмо от Вали Срезневской, которое начинается так: опять, кажется, назрела резня. От таких новостей все делается постылым. Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах».
Шульман: раньше была возможность выработать себе свой информационный пузырь и в нём пребывать, сейчас все эти пузыри накалываются иголочкой и лопаются с некоторым шумом.
Не информационный пузырь, а свою маленькую частную жизнь. Именно эти маленькие жизни сейчас накалываются иголочкой и лопаются с некоторым шумом. Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно, известное дело.
Evgeny Gleizerov: Не информационный пузырь, а свою маленькую частную жизнь.
Не соглашусь. В этом пузыре (собственно, как правило, в нескольких пузырях) человек был не один. А частная жизнь если и страдает, то не от этого.
Щульман, кстати, была лучшим автором "Эха", одним из двух-трех, кого я еще слушал в последние годы. Еще одна была специалист по экономике регионов из МГУ, но фамилию не упомню.
Evgeny Gleizerov: Не информационный пузырь, а свою маленькую частную жизнь.
Не соглашусь. В этом пузыре (собственно, как правило, в нескольких пузырях) человек был не один. А частная жизнь если и страдает, то не от этого.
Щульман, кстати, была лучшим автором "Эха", одним из двух-трех, кого я еще слушал в последние годы. Еще одна была специалист по экономике регионов из МГУ, но фамилию не упомню.
Тут Женя часто вспоминал страсти по Матфею. Вот, на мой взгляд, лучшая версия Erbarme Dich на ютубе, во многом усилиями скрипачки, которая умерла пару лет назад.
jenya: в письмах обсуждался вопрос об отъезде Ахматовой в Париж, Анна Андреевна колебалась. И в какой-то момент сделала свой выбор
Чибис, беги! Как некогда соловей, певец и ныне милый.
Беги теперь, не то гляди, останешься насовсем
в голой степи, где вправе лишь суховей да тамариск унылый
гадать о том, что было до них, что с ними и что затем.
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
2.
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья…»
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Именно это стихотворение, очевидно, о многом говорило Окуджаве; уже в следующем, 1989 году, он пишет «К старости косточки стали болеть»[280], где в первых же строках звучит вопрос «Стоило ли воскресать и гореть?/ Все, что исхожено, что оно стоит?», а в последней строфе следует пессимистический ответ – и вновь является аллюзия на то же стихотворение Георгия Иванова: у Окуджавы: «Все, что мерещилось, в прах сожжено./ Так, лишь какая-то малость в остатке…», у Иванова: «Я верю… Не в музыку, что жизнь мою сожгла,/ А в пепел, что остался от сожженья». Из контекста ясно, что «гореть» у Окуджавы значит «творить поэзию» – то же самое означает у Иванова «музыка», сжигающая жизнь поэта и оставляющая после себя лишь пепел.
Сходили на трансляцию оперы "Ариадна на Наксосе". С приключениями: в первом кинотеатре трансляция не удалась из-за технических проблем, подъехали ко второму кинотеатру в перерыве. Второе действие поскушнее. Ариадна ждала посланца смерти бога Гермеса. Вместо этого прибыл бог Дионис. Но девушка, хотя и из царской семьи, в богах не разбиралась, в лицо их не знала и готовилась к смерти. У Диониса же были другие планы - он хотел жениться. Выразил он это так: "you should be mine, magnificent creature!"
