Vova17: А если ученик, вдруг, оказался пытливым малым и спросил: А почему правильно так, а не этак?
Ученики, они такие, им разное может в голову придти.
Вы, видимо, не заметили ключевого части - даже не фразы, а слова - приставки "со-". Ученику, который задет подобный вопрос, учитель должен ответить (другое дело, что ответом - или прелюдией к нему - скорее всего, было бы "если бы ты, Иванов, три урока назад не в морской бой на уроке узнал, а слушал бы, ты бы знал"). А вот соученик, который задает аналогичный вопрос, получит в ответ "ты что, охренел? Учебник в зубы, и вперед, если сомневаешься". Во всяком случае, я бы поступил именно так, если бы какой-то отморозок рискнул спросить. Но таковых не было, поверьте:)
логика языка остается всегда неизменной. А по этой самой логике слово "конечно" в значении "разумеется" является _усилительной_ частицей, единственное смысловое значение которой - привлечение внимания реципиента к конкретной части фразы. Поскольку само по себе слово в данном значении не несет никакой самостоятельной нагрузки, мы должны и при фонетической передаче делать логические паузы - до и после такого усилительного оборота, отделяя эстетическую (избыточную, в смысле передачи информации) часть речи от строго семантической. То, что лично вы говорите иначе свидетельствует, в данном случае, не в вашу пользу, ибо демонстрирует непонимание внутренних законов языка
Grigoriy: отношение уважаемого Укрфана к правилам резко поменялось. Теперь он не только их помнит и вспоминает регулярно(правда, не по делу :-( ), но и руководствуется ими в повседневной жизни. Более того, требует, чтобы и окужающие руковoдствовались. Это говорит о наступлении зрелости и мудрости.
если не ошибаюсь, правила/законы/грамматика языка были вскрыты левым радикалом Чомским/Хомским; тем не менее правила эти довольно расплывчатые и у них много исключений. Полагаю, что грамматика (предложения с обязательными подлогом и сказуемым и пр.) вытекает из той же повседневной жизни, но стоит отойти в микромир, скажем, или в ... математику Вам знакомую, Григорий, чтобы от языка мало-чего осталось; наверно уже поэты подвергают суровому испытанию правила языка. В заметном отличии от математики и языков программирования компьютеров естественные языки можно ковырять как хочешь, лишь бы СМЫСЛ довезти, ибо нередко смысл сей (Гегеля, скажем) не укладывается ни в какие правила.
Тот год! Как часто у окна
Нашёптывал мне старый: «Выкинься!»,
А этот новый всё прогнал
Рождественскою сказкой Диккенса.
Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»
И с солнцем в градуснике тянется.
Точь-в точь, как тот дарил стрихнин
И падал в пузырёк с цианистым.
Борис Пастернак
Нью-Джерси – красивейший штат. Изумительная природа. Там всегда чувствуется любое время года, как говорится, и снег и солнце, и всё остальное, и голова не болит. Близко от Нью-Йорка, от делового и развесёлого Манхэттена. Надоело вкалывать, садись в машину или в одну из твоих машин – а без этого добра в Нью-Джерси никто не живет –, и мчись себе в Большое Яблоко, и прожигай жизнь, как можешь, по мере возможностей и разумения. И поселилось в нём за последние лет двадцать-двадцать пять столько русских, что можно только по справочникам или у какого-нибудь демографа узнать более или менее точную цифру. А русскими тут считают почти всех – и украинцев, и евреев, и грузин, и молдаван, и самаркандцев с бухарцами, и даже русских, которых, бывает, не хочется и русскими считать...
И вот в этом штате есть то ли город, то ли городок, в котором особенно много нашего брата. Тихий такой городок, приятный, приветливый, провинциальный, уютный. И зовут его по-американски Fair Lawn. Самое трудное, ну просто невозможное, дело,– переводить с английского на русский названия. А вот Fair Lawn такое название, что почему-то хочется перевести – ведь слова-то ясные со своим значением. К примеру, прекрасный луг, или чудесная лужайка... Но всё это как-то не то. И тут я где-то прочёл – Ясная Поляна! И понял, что лучше не скажешь. А для русского уха, уж тем более, ничего привычнее и приятнее не найдёшь и не сыщешь. И Льву Толстому, если бы он дожил до Великого Октября и уехал бы с тем знаменитым пароходом по ленинскому призыву с мягкотелой интеллигенцией, которая не желала свергнуть своей хилою рукой то, что помогло потом строить ГУЛАГ, то «зеркало русской революции» могло бы (или мог бы?) наслаждаться здесь, писать буквари для безграмотных фермерских детей в какой-нибудь из нью-джерсийских «полян», окружённый фермерами, которых уже не надо было бы освобождать. Которых в Америке освободили задолго до того, как Великий Писатель Земли Русской решил освобождать от привязанности к земле. И сделал это, наверное, намного лучше того, кто после Октября 17-го обещал землю крестьянам, показал им кукиш и только набирал себе очки.
Да, Льву Николаевичу повезло. Умер себе на станции Астапово и похоронен на русской земле, своей земле. Как и Чехову, почившему в Германии, а потом в вагоне с тухлой рыбой возвращённому на российское кладбище. Что бы сделали с ними варвары, пришедшие к власти, а потом ставшие лицемерно ставить им памятники и называвшие улицы и колхозы их именами? Что бы они сделали бы с Пушкиным? Убили бы не хуже Дантеса. А так никто не уехал и ушёл вовремя. А Дантесы оказались у кормила и в подпевалах.
Но это я уж размечтался, унесся в эмпиреи и занесло меня слишком далеко от реальности. А она, эта реальность такова, что живут здесь, в Фэрлоне – Ясной Поляне, бывшие советские люди вполне хорошо, и никакого Толстого не знают, многие из них о нём и не слыхивали – и Слава Богу – только чтобы старый классик не услышал эти мои слова святотатственные! О коренных нью-джерсийцах я уж и не говорю. Скорее, я думаю о том новом русском поколении – зовите его, как хотите – которым, уверен, старый граф и его писания никогда не понадобятся.
И хорошо так гулять по этому Фэрлону – попробую обойтись без полян – так чудно мчаться на машине по хайвею и видеть прекрасный пейзаж, и кажется, что мгновение, и правда, должно остановиться, и что нет позади трудных жизненных поворотов, неудач, разочарований, иллюзий, разлетевшихся с ветром, разлук и потерь. И хочется думать, что жизнь дарована навечно, как этот ветер, как берег океана, как заход солнца, как надвигающиеся сумерки, как уютный чай у домашнего камина...
И живёт в этом городе женщина, которую я люблю, которую знаю с самого московского детства. Стелла. Моя троюродная сестра. Стеллочка. Дорогой человек.
Она старше меня на восемь лет. Она родилась в 37-м году, а я в 45-м. Казалось бы, для непосвящённого всего восемь дет, но каких лет, каких мук, каких страданий! Возможно для тех русских, которые приехали в Америку уже взрослыми и пожившими в СССР, те даты говорят немало, но для их детей и внуков они вряд ли что-то значат. Ну может быть, только для самых любознательных и эрудированных.
Стелле не надо ничего рассказывать. В эти даты вписалось её детство. Нет, не вписалось, а врезалось, врубилось и на всю жизнь заклинилось. Но странное дело: она никогда не говорит о тех годах, словно это прошло мимо неё, будто случилось не с ней и её мамой. Её светлый взгляд окатывает вас теплом и добротой, и кажется, жила она всегда так же благополучно, как сегодня, так же радовалась тихому счастью её сына и её дочери, так же радовалась любви и домашнему согласию.
Я никогда не задаю Стеллочке вопросов. А зачем? Всё, что вы прочитаете здесь – это не больше, чем обрывки информации, доставшиеся мне из отрывочных фраз моей мамы, от старшего брата, который был всегда главным хранителем нашей семейной хроники. Все эти сведения, уже десятилетия таящиеся в моей памяти – да и ещё присущая мне страсть толковать события, случившиеся задолго до моего появления на свет или ещё тогда, когда моё детское сознание ничего прямиком не касалось, побуждают меня приступить к этим воспоминаниям...
И когда я думаю о Стелле, то – извиняюсь за шаблон! – думаю о Золушке или на память приходят счастливые концы диккенсовских романов. Только не сразу нашлась её волшебная туфелька и не сразу была вознаграждена добродетель. Только , – хваленье Всевышнему! – была она всё-таки вознаграждена. А вот порок так, кажется, и перекантовывается все время, подыскивая, так или иначе, новые жертвы.
Варлам Шаламов, величайший мученик 20-го века, заметил верно, что и в самые тяжёлые времена были люди, святые люди, которые помогали, не доносили и не выбрасывали за дверь, но подавляющая масса была тех, кто подличал, тех, кому по выражению Шаламова, ешё надо двести лет возвращать пощёчины – прежде, чем начнем благодарить других, святых, за спасительное добро.
Почему-то так получается, что все мои воспоминания постоянно начинаются, чтобы я ни описывал, с подмосковного лета, дачного сезона. Вероятно потому, что лето было самым беззаботным временем в детстве, летом жил на даче, там жили или часто приезжали родители; из города всегда привозили сладости и интересные книжки. Была домработница Юля, обожавшая меня, как своего ребёнка.
Ясно помню это явление. Явление Стеллы. Был 50-й год, мне было только пять лет и у нас на даче, на участке появилась девочка, мне казавшаяся взрослой. Помню, на ней было надето белое платье и голубые гольфы. Какая-то принцесса из сказки. В руках у меня она заметила сачок, как сейчас, помню желтый был сачок, очередной подарок моих родителей. «Кого ловишь?» - спросила она меня. «Стрекоз, конечно»,- ответил я. Бабочек я презирал. Они слишком легко ловились руками, одной рукой даже. И той техникой я овладел. Стелла попросила у меня сачок и только взяв его в руки, тут же поймала стрекозу. Потом другую, причем большую, предмет моих «сачковых» возжеланий. В детстве уважаешь за малость. И когда Стелла увидела на веранде мои книжки, она стала мне читать. Помню точно – это был «Конёк-Горбунок».
Папа купил мне его, хотя я ещё не умел читать. Но там было много картинок, и я их всё время рассматривал, обычно в гамаке, когда меня Юля уговаривала посидеть и отдохнуть от ловли стрекоз. Шахматы были ешё впереди... Стеллино чтение завораживало меня, и ей оно не надоедало. Я задавал ей массу вопросов – всяких «почему», и она называла меня «почемучкой». Тогда я не мог, конечно, понять, что ей приятно найти маленького брата, играться с ним, ласкать его. Не мог понять я и другого, что и было-то главным – о чём мне сказала моя мама. Стелла с её мамой приехала откуда-то издалека, куда на поезде-то ехать надо было целую неделю. И времени у них побыть с нами было очень мало. Не понял я и того, что сказала мама. Что я не должен убегать с участка никуда со Стеллочкой и ни с кем из соседей-дачников не болтать, что у нас гости. Все это мне было тогда невдомёк.
А наши мамы, двоюродные сестры, обе Бины, моя Бина Львовна и Стеллочкина – Бина Владимировна, сидели на веранде и распивали чай. Пахло вишнёвым маминым вареньем, я подбегал, чтобы попробовать пенку – слаще ничего нигде и никогда потом я не ел! Да, обе женщины звались таким именем – Бина, и лишь много десятилетий спустя, немного, как говорится, погрузившись в Тору, я узнал, что это слово в священной еврейской книге означает «ум» и даже «мудрость».Тетя Бина, уже тогда я заметил, выгядела старообразно – хотя ей было только 42 года. Полная, подслеповатая, излучавшая доброту и рассеянность – такой я её запомнил в те далекие годы. Мама была старше неё на четыре года. Казалась, что она моложе своей кузины. Хотя и мама могла бы выглядеть лучше. Но сказывались годы эвакуации, спаньё в бараках, несчастное существование с маленьким сыном Борей в эвакуации, работа по уборке хлопка в узбекских полях. В какой «эвакуации» была тетя Бина со Стеллочкой, я тогда не знал. Мне тогда не было положено знать, да и что бы я понял?
«Бина,- моя мама спрашивала сестру,- почему Стеллочка такая толстушка? Почему у неё такие бедра?» В общем был обычный женский разговор, а я что-то мотал на ус. И Стеллочку стал звать толстушка. Она обижалась и давала мне щелбаны, причем больные, и я плакал. Теперь встречаясь с ней, мы смеёмся, как звали ее в нашей семье толстушкой, ну и хохочем, когда я упоминаю ей о её пышных бедрах.
И всё же именно от мамы я тогда узнал, что у Стеллы нет папы, что он, может быть, когда-то приедет, а пока по какой-то непонятной ни маме, ни папе причине задерживается в какой-то командировке. Что такое командировка, я не понимал, но звучало это из маминых уст очень убедительно, и я всему верил....
По вечерам – в субботу уж точно (тогда работали шесть дней) - приезжал из Москвы папа, и Стелле доверяли брать меня на станцию (снимали в то лето в Раменском, по Казанской дороге), она уже изучила дорогу от дачи до станции и она шла со мной встречать папу. Я ждал с нетерпением каждый поезд, а папа всегда запаздывал; как потом я узнал, у него с его коллегами-адвокатами была привычка после каждого удачного дела идти в «Арагви» чтобы обмыть успех. Папа сам почти не пил, а вот угощать обожал! Мама ждала его не меньше меня, и обижалась. «Дэва, что так долго,- ворчала мама,- Стеллочка и Лёвочка тебя заждались!..» Обычные семейные дела. Когда папа приезжал, то я бросался ему на шею с криком «Лысячок приехал!» Папа облысел еще в молодости, и не только я, но даже мама не помнила его с шевелюрой. Но папе нравилось это прозвище – «лысячок». Я только могу сейчас представить, что творилось в душе 13-летней девочки, когда папа целовал её, а она только повторяла: «Дядя Дэва, Вы такой добрый, как я хочу остаться у Вас!..» И всё, что должно быть самым главным в детстве ребенка, и что она никогда не получала, обрушивалось на неё с лихвой. Ласка отца! Пусть не своего, но ласка!
Пишу эти строки, и сердце исходит и счастьем, и умилением. Слёзы подступают к глазам. О, если есть рай на Земле, то это было тогда, когда мы все садились за стол и опять начиналось и чаепитие, и вкусная еда. И казалось, живыми в доме были и стены, и крыши, и двери, а если и было где-то зло, то, наверное, только в том противном котле, через который прыгал конёк-горбунок... А сами небеса, чувствовал я, слали нам только благословление.
Юля, Святая Душа, зажигала керосиновую лампу. И даже комары не казались такими надоедливыми и кусачими...
Не поверите, но географию я начал изучать задолго до того, как пошел в школу. И помнится, именно в то лето, когда у нас на даче гостили Стелла и тетя Бина.
Моё любопытство не оставляло меня, хотя мама предупредила меня, чтобы я поменьше задавал вопросов нашим гостям и поменьше спрашивал её о них, и вообще, не распространялся на эту тему, когда меня о чём-то спрашивали соседи-дачники. Но куда уж там! Разве можно остановить любопытного ребёнка! А всего-то, что я хотел знать о Стеллочке, было выяснить, в каком городе она жила. В конце концов, моя мама сдалась и сказала, что наши гости приехали к нам из Боровска. Боровска? Какого еще Боровска? Название дышало лесом, это я почувствовал сразу. И когда мне мама сказала, что этот Боровск в Сибири, то я тут же представил себе Стеллочку, какой я увидел её в белом платьице и голубых гольфах, расхаживающую среди медведей и снега. Потом воображение нарисовало мне лис и волков, которых я видел, когда старший брат Боря брал меня в зоопарк на Красной Пресне. Н-да, ничего себе, моя сестричка среди таких страшных хищников!
Ешё больше меня смутило то обстоятельство, что мама мне ещё раньше говорила, что только что открытые мной новые родственники жили на Украине, где-то в Киеве или около него. Так и не разобравшись в этой путаной географии, я решил подняться на дачный чердак – там, я знал, лежал старый глобус. Видно, кто-то из хозяев дачи забросил его туда за ненадобностью, и пыльный и старый, он лежал никому не нужный. И вдруг у этого большого шара отыскался любитель географии. Помню, что у этого глобуса даже не хватало, по-моему, Южной Америки. Трудно представить себе, как я помню, чего именно не хватало, но Боря просветил меня еще дома в Москве, как пользоваться глобусом, и как что искать.От того, что старый хозяйский глобус лежал на чердаке, очевидно, годами, и Бразилия и Аргентина совсем стёрлись. Не выдержали эти жаркие страны чердачной сырости!
С отчаянием первопроходца я искал этот самый Боровск. Никак не мог отыскать его! Что же это такое - Стеллочка и тетя Бина живут в городе, которого нет на карте? Всё на карте я находил: и Ленинград, и Киев, и даже Париж с Лондоном. А наш родной Боровск, родной ещё и от того, что там жили мои чудесные родственники, найти я никак не мог! Я пожаловался маме. «Лёвочка, - сказала мама,- ну чего же ты хочешь,- Боровск – маленький, малюсенький городок, его ни на какой карте и глобусе не найдёшь». Потом мама сказала, что есть даже страны, которые трудно найти на глобусе. «Какие страны?»,- любопытство вело меня дальше. «Израиль»,- быстро и тихо сказала мама и почему-то оглянулась по сторонам. «Разве есть такая страна?»,- спросил я. «Малыш, там живут евреи». Попутно я получил урок географии от мамы. Евреев, по правде сказать, мне стало жалко. Так же, как и Стеллочку с тётей Биной.
Вот так расчудесно и проходило то лето, лето 50-го года, на даче в Раменском. Лето на самой середине 20-го века. Века-Волкодава, как написал Осип Мандельштам. Возможно, тогда он, этот жутчайший век, лишь спрятал на время свои хищные клыки. Хотя, конечно же, это было не так. Душил и давил он с такой же силой, как и прежде. Просто мне в силу возраста еще ничего не было понятно – и на том спасибо! Война была уже где-то далеко, ещё был жив Сталин, все жили бравурными радиорепортажами и сообщениями газеты «Правда», с едой было не так плохо, и папа даже привозил иногда сладчайшие ананасы, которые покупал на Арбате в магазине овощей и фруктов, напротив магазина «Украинской книги». Бывало, он привозил мне на дачу игрушки из магазинов игрушек – тоже на Арбате, по той же стороне, где он покупал ананасы, было два магазина игрушек. Поближе к ресторану «Прага». И хотя я не был генеральским сыном, и мои родители, как я сейчас понимаю, получали весьма скромную зарплату, но на жизнь хватало. Мама или Юля каждое утро намазывали мне бутерброд икры с маслом, а я, маленький барчонок, избалованное дитя и всеобщий любимец ещё капризничал и не хотел ничего брать в рот. Так,наверное, жили не все, но безусловно, никто из нас тогда не голодал. Понятно, что я говорю только о нашей семье или о наших соседях по дому на Большой Молчановке.
Разумеется, и Стеллочке и тёте Биночке с нами было хорошо. И дело было не только в питании, а прежде всего в том тепле и родственности, которые они ощущали в нашем доме. Мама бывала на даче полнедели. Она работала в издательстве, и так как у редакции была маленькая комната, то половина сотрудников работала три дня в неделю, а другая половина – другие три дня – при условии, конечно, что это были не свободные дни, а работа бралась домой, и нужно было выполнить всю недельную норму. Так мама работала, на моей памяти, всю жизнь, уже когда и папы не стало. Поэтому она могла следить за мной, оставшимся одним в 12 лет, и уже не было Юли. Да и мне дома было веселее, когда мама бывала со мной, а не на работе.
И вот эти относительно свободные дни мама проводила летом на даче, а в то памятное для меня лето она много сидела и болтала на террасе с тетей Биной. Конечно, я был мал и не мог понять смысла их разговоров. Известно, однако, что всегда ребенок понимает что-то своё, о чём взрослые просто не догадываются . Какие-то обрывки разговоров оседали в моем подсознании. Разговоры двух женщин шли всё время и о трудной жизни тёти Бины, и о том, как ей тяжело было воспитывать Стеллочку одной, без мужа. Тогда я, по-моему, ещё не ассоциировал слова «муж» и «отец», и не понимал вообще о ком идёт речь. Бывало, что тётя Бина посылала меня и Стеллу поиграть в саду, когда мы слишком долго вертелись на веранде. Она была женщина мягкая, и мне было странно, что в эти моменты она, такая кроткая, вдруг властно смотрела на Стеллочку, а та подчинялась ей полностью, не говоря ни слова. Просто её маме хотелось поделиться с моей мамой чем-то сокровенным, тем, что ныло и болело. А болело, видимо, так много!
А мне было так хорошо со Стеллочкой! Мы не только собирали с ней землянику и цветы, которые приносили нашим заболтавшимся мамам, не только с упоением ловили стрекоз, а Юля наклеивала их в толстую тетрадь – мой гербарий. Стелла всё время читала мне книги, которые мне привозили из Москвы, и которые папа и мама покупали мне постоянно. Конечно, там была полная мешанина. Вместе с чудесной Каштанкой, на всю жизнь ранившей меня в сердце, был дядя Степа. Но дядя Степа это ещё очень, так сказать, ничего, а вот «я поведу тебя в музей» того же Михалкова – это уже было нечто с чем-то!
Лев, не могу сказать, что я все прочитал. Но, чтобы сложилось впечатление, мне кажется, прочитал достаточно.
А вот какими словами или словом его выразить, не могу сообразить.
Если бы спросили: "Хорошо или плохо?", сказал бы: "Хорошо".
Если бы спросили: "Интересно или нет?", сказал бы: "Интересно".
Но хочется еще что-то сказать, "позитивное"...
ЛХаритон: Почему-то так получается, что все мои воспоминания постоянно начинаются, чтобы я ни описывал, с подмосковного лета, дачного сезона. Вероятно потому, что лето было самым беззаботным временем в детстве, летом жил на даче, там жили или часто приезжали родители; из города всегда привозили сладости и интересные книжки. <...>
По вечерам – в субботу уж точно (тогда работали шесть дней) - приезжал из Москвы папа, и Стелле доверяли брать меня на станцию (снимали в то лето в Раменском, по Казанской дороге), она уже изучила дорогу от дачи до станции и она шла со мной встречать папу. Я ждал с нетерпением каждый поезд, а папа всегда запаздывал <...>
Моё детство прошло недалёку, на даче в Томилино. Оттуда я иногда ездил к троюродному брату, дача которого была в Кратово; ходили купаться на Кратовское озеро. Родные места. Так что эти рассказы мне очень близки, спасибо.
Особенно мне были непонятны строки «и руку верный ученик учителю пожал». Мне просто было не ясно, как это ученик может пожать руку учителю. Ведь мама мне говорила, что, когда я пойду в школу, то должен буду уважать учителей. А для меня, что пожать, что прижать было одинаково. Я пытался острить, сам того не сознавая: «Может, прижал?» Но мама хмурилась – моя словесная эквилибристика её явно не устраивала. Поскольку Стелла мне всё время читала, и я заглядывал в эти книги, то между многочисленных картинок находил текст – и узнавал буквы! Так я учился читать... И заодно чуть-чуть становился диссидентом. Правда, тогда это слово никто не знал...
Специалисты, исследующие такое потрясающее явление, как человеческая память, говорят, что есть два вида памяти – ближняя и дальняя. Чем больше стареет человек, тем сильнее ухудшается ближняя память. Человек не помнит, что он делал вчера, ел ли он сегодня завтрак. В общем, ужас! Но зато, у того же человека может до предела обостриться память дальняя. Он вспоминает какие-то невероятно удалённые по времени факты и события. Не могу сказать, как у меня обстоят дела и с той, и с другой формой памяти, но убей меня Бог, при всём что я вспоминаю здесь разные детали, если я вспомню, сколько тётя Бина и Стеллочка у нас побыли в тот летний сезон. Мне кажется, долго, но может быть недолго – в памяти это стёрлось. Что счастливые часов не наблюдают – а мы были действительно счастливы – тогда я об этом не знал.
Но счастье, долгое ли, короткое, как всё в этой в жизни, когда-то кончается. Пришёл срок и тёте Бине со Стеллочкой уезжать. Никто не хотел их отпускать. Мама умела сдерживать эмоции, а вот папа всё время доставал платок из кармана, чтобы вытереть влажные глаза. В их отъезде была какая-то грусть, пронзительная тоска была в этом расставании. Я, по малости, не понимал, почему все были так опечалены. Ну, приедут наши дорогие снова, приедут из этого чёртова Боровска. А может, еще и мы к ним приедем, нагрянем всей семьей, и Юлю тоже возьмем. А как же? Кто будет поднимать из меня из постели утром, кто будет давать мне рыбий жир, который я так ненавидел и принимал только из Юлиных рук? Папа купит мне тёплую шубу, я буду выходить на сибирский мороз, и он будет мне совсем не страшен. Ну а медведи, они же добрые, и уж меня-то маленького они никогда не тронут.
Пожалуй, я грустил и был напряжён больше, чем взрослые в течение последних дней перед отъездом гостей. Видно, так уж я устроен. «Предназначенное расставанье» – какие изумительные есенинские слова! – гнетёт меня даже больше, чем само расставание. Страшнее для меня не сам момент разлуки и прощания, а его предвестие, что вот приближается момент, когда надо расстаться, обнять и махнуть рукой. И сколько ещё не увидимся и увидимся ли, дай-то Бог... И что будет – письма? Конечно, и то хлеб, но как мало! Что может заменить то, когда находишься рядом с дорогими людьми, видишь их глаза, слышишь голоса?..
-------------------------------------------------------
Прошло много-много лет, уже постарел совсем, кажется, многое, что хотел, преодолел в себе, но есть одно, что оказалось сильнее меня и со временем обострилось, кажется до предела. Предощущение разлуки! Как это у Окуджавы:
Живет солдатик оловянный
Предвестником больших разлук.
Но автоматик окаянный
Боится выпустить из рук.
Предвестником больших разлук! А у меня и по сей день нет никакого автоматика. И все разлуки я хорошо помню. И ничто не забыл. И как улетал в Тель-Авив в сентябре 89-го года и прощался в Шереметьево, думая, что навсегда, с моими родными и друзьями. Помню этот момент, когда самолёт стал набирать высоту, и вся Москва стала видна в иллюминаторе – дома, леса, дороги... Город, в котором прожил 44 года... Город, в котором прошла жизнь, где навсегда покоятся родители...
Много городов и стран я перевидал за прошедшие годы. Узжая в тот далёкий сентябрь из Москвы, я, понятно, не мог знать, как сложится дальше моя жизнь. Но всегда эта разлука с Москвой – и горькая, и как всё горькое, по какой-то странности, жгущая до сладости – живёт во мне.
Пушкин, почти никогда далеко из Москвы не уезжавший, замечательно написал:
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе...
Горестная разлука... Блуждающая судьба... Кто может сказать лучше? Я, во всяком случае, не знаю ничего более искреннего и страстного.
А Бальмонт, которого я читал много лет спустя, написал, думаю, еще сильнее:
Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэзин,
Ни Ява, где живет среди руин
В Боро-Будур Светильник Белый Мира,
Мне не поют заветные слова.
И мне в Париже ничего не надо.
Одно лишь слово нужно мне – Москва!
Никогда не забыть мне той тоски, до убийственной мигрени, когда ко мне, уже жившему в Париже, приезжали из Израиля сначала брат Борис с женой, а потом моя старшая дочь Лена. Как я счастлив был видеть их после пятилетней разлуки, как наслаждался их визитом ко мне! Поначалу мне казалось, что они приехали надолго – на целые две недели, но время счастья быть с ними быстро растаяло, и каждый день, особенно к концу, я с тоской в душе считал испарявшееся время и думал,- ой, осталось всего три дня, два дня!.. Дорога с ними в аэропорт была для меня хуже Голгофы. После этого расставания я несколько дней не мог ни спать, ни есть. Просто не мог ни о чем думать!
---------------------------------------------------
Никогда не забыть мне это грустное видение: папа, открывающий калитку, шофер такси, помогающий пронести через узкий раствор калитки всю нехитрую кладь – сумки тёти Бины. Вижу ясно и Стеллочку, понуро бредущую к такси. Кому из нас не хотелось больше расставаться друг с другом?.. Надолго ли мы прощались?
Ехали на вокзал. Всей семьей провожали наших любимых в дальний путь. Я остался на даче с Юлей...
И потянулось время. Привычное, то быстрое, то медленное, когда июльская жара сменяется августом и уже чувствуется приближение осени. Под Москвой уже нет той жары, что бывает на взлете лета, начинает дождить, исчезают комары, а сачок можно уже и убрать – нет ни бабочек, ни стрекоз.
Юля по-прежнему суетилась на кухне, готовя еду, убирая и гладя, а на ночь подбрасывая дровишек в печь. Иногда она садилась, брала карандаш и бумагу, смотрела мечтательно своими чудесными серыми глазами куда-то вдаль и писала... Потом делала конверт и искала марку. Я подходил к ней и спрашивал: «Ты что, Юля, письмо написала? Кому?» «Ухажору»,- отвечала она. Юля была из Вологды. А ухажора звали странным именем Авенир. Правда, что такое ухажор я тогда точно не знал. Знал, однако, что это существо мужского пола.
Мама же в те дни, когда она бывала на даче, сидела за столом, обложенная своими толстыми словарями, и заполняла свои гранки и рапортички. У меня была одна мечта – помочь ей. Но вот беда – я еще не умел писать. Да и научусь ли я когда-нибудь,- думал я,- так писать, как мама, таким каллиграфическим почерком? В этом я очень сомневался. Иногда, чтобы чуть отвлечься от работы, мама давала мне листок бумаги с карандашом и учила выводить буквы. Мне кажется, занятие очень скучное – особенно для мальчишки. Но мне оно почему-то нравилось.
И мама, и брат буквально пичкали меня тогда Пушкиным. Сколько раз мама мне читала только одно это: «Что ты ржёшь, мой конь ретивый?..» От Бориса я узнал многое из «Онегина». Конечно, прежде всего, «Мой дядя самых честных правил...» И пушкинскую экспозицию перед дуэлью Онегина и Ленского. Слова «четыре смертные ступени» и «гремит о шомпол молоток» звучали для меня совершенно завораживающе. Только никто мне не объяснил, почему молоток должен греметь о шомпол? Или как там его ещё...
А когда приезжал из Москвы папа и привозил гостей – адвокатов или своих родных – то их угощали не только едой, но и мной. Ставили меня – от горшка два вершка – на табуретку, и я декламировал что-нибудь пушкинское. Папа очень гордился мной, а тётя Рузя, папина младшая сестра, пилила его: «Дэва, что вы делаете с ребенком? Зачем Лёвке знать про смертные ступени?». Тётя Рузя была реалисткой. А Лёвкой она, родной мой человек, звала меня всегда - пока была жива.
Но развороты жизни непредсказуемы, и что она готовит нам, никто и никогда не знает. Её монотонность может быть нарушена в секунду. Это, как шах, говоря по-старому, навскрышку. Удар может быть нанесён не той фигурой, которой боишься, а той, что прячется сзади неё. Возможно, нам иногда лучше насладиться скукой и рутиной. И никуда не рваться. Хотя, конечно, бывают и приятные сюрпризы
Прошло не так много времени с отъезда тёти Бины и Стеллочки, как в один прекрасный августовский полдень, когда мы сидели и пили чай на веранде, мы услышали, как открывается калитка и в неё входит какой-то человек с чемоданом. Пожилой, лысый – для меня просто старик. Видно, уставший с дальней дороги. Я его до того никогда не видел.
Мама была на даче, это был один из её домашних рабочих дней. Она вскочила, бросила свой чай с вареньем и побежала навстречу старику. «Дядя Володя! Какими судьбами! Вот так встреча!» Мама была радостна и возбуждена. «Биночка,- сказал дядя Володя, переводя дыхание. Видно, он устал, пока шёл от станции до дачи со своим видавшим виды чемоданом. - Я так рад вас видеть! Где Дэва? Как я соскучился по вам, сколько же лет мы не виделись?»
«Лёвочка,- сказала мама,- это дядя Володя! Мой дядя! Знаешь ли, чей он дедушка? Стеллочкин! А тётя Бина – его дочка!»
Я бросился обнимать и целовать незнакомого мне старика. Он уже стал для меня родным.
.....
Исай Рахштейн, владелец торгового дома «Рахштейн и Братья» на Васильевской улице в Киеве, набрав в легкие весенний воздух апрельского Киева, бодро шагал по Крещатику. Рядом с ним шел его старший сын Вульф, молодой франт, наследник денег своего богатого отца, записной киевский повеса. Был чудесный день, такой, какие бывают, наверное, только в Киеве. Уже распустились почки, все зеленело, весна в тот, 1906 год, была ранняя.
И хотя известному коммерсанту было порой невесело от проделок его сына, его загулов и игрищ, бесконечных «шиксе», роем вившихся вокруг Вульфа, но поделать он ничего не мог. Беспомощна была и Ханна, жена Исая. Женщина волевая, всегда поддерживавшая мужа во всем и полностью посвятившая себя семье, поистине «идише мама», понимала, что какой-то момент в воспитании Вульфа был упущен - уж слишком рано увлекли его и женщины, и деньги. Все было ему слишком легко, и путь родителей, их трудную дорогу к достатку он никогда бы не прошел сам. Бывает так: кому что-то дано, так дано! А если нет,то нет.
Когда Вульфу было пятнадцать лет, то он загулял с одной девицей, старше его, Татьяной, загулял по-крепкому, и однажды в дом Рахштейнов, заявился отец этой лярвы и стал требовать деньги - и немалые. «Он обрюхатил мою дочь, пусть теперь возьмет мою маленькую киску замуж!» - орал папаша. Конечно же, Исай с ним расплатился и сумма была барская. Ох, чего только он не натерпелся со своим первенцем! А сколько упреков он получил от своей верной Ханны. Лучше и не думать, чтобы голова не болела.
Но первенец есть первенец! А Исай и Ханна, хоть и не были слишком религиозны, но были вполне законопослушны. И хотя у них были еще сын Ицхак и дочь Соня, они и думать не могли, чтобы оставить наследство и дело младшим детям. Все, вернее, почти все, пойдет Вульфу!
А последнее время – Барух Хашем! Слава Богу! - появилась надежда, то, что обнадеживало Исая и Ханну. Одним из клиентов Исая был Яков Волынский, человек среднего достатка, построивший себе дом в Золотоноше, километров в 70-80 от Киева. И товары фирмы Рахштейн, скобяные товары, очень интересовали Якова. Он неоднократно наведывался в Киев и всегда общался с Исаем – зачастую не только как клиент, но и по-приятельски. Отношения уже начали перерастать в дружбу, и Ханна с Исаем уже пару раз успели побывать у Якова в Золотоноше.
Конечно же, познакомились с его многочисленным семейством. С женой Малкой, сыновьями и дочерьми. Дочек было четыре – Роза, Мириам, Фаня и Вера. Правда, Мириам они так и не увидели – она уже вышла замуж за Лейба, совладельца небольшой табачной фабрики в Черкассах, и у них уже росла маленькая дочка Бина. А все другие были на выданье. Вот и подумали Исай и Ханна – а не так уж плохо, чтобы их Вульф, наконец, остепенился и женился на одной из дочерей Волынских. Яков и Малка, разумеется, были счастливы породниться с киевским богачом. В назначенный день семейство Волынских прикатило в Киев в дом Рахштейнов, и состоялся «шидух», смотрины предполагаемых жениха и невесты. Вульф буквально с ума сошел от Розы. Молодой франт тоже приглянулся девушке.
Казалось бы, все было на мази.Но в последнее время Исая беспокоило то, что пошли слухи о том, что семья Волынских может уехать навсегда в Америку. По Киеву шла волна отъездов евреев. И не только по Киеву. Евреев все больше и больше теснили. Всевозможные гонения, заканчивавшиеся очень часто погромами, были горем евреев. Но если бы Исаю даже сказали отдать все состояние, он бы никуда из родного Киева не уехал бы и детей своих не отдал бы. Чтобы они там гнули спину вместе с неграми! Ни за что на свете! И если Вульф даже женится на Розе, он никогда не разрешит молодым уехать. В конце концов, кто отец жениха? И кто, вообще, этот Яков Волынский супротив Исая Рахштейна? Кто богат, тот и решает. А уж Вульф, и это Исай знал точно, никогда против воли отца не пойдет, во всяком случае, в этом вопросе. Тем более Вульф любил Киев и все его богатство было здесь.
В тот день Исай не хотел себе портить настроение... Более того, он не хотел обременять себя всякими заботами и мыслями. Он только что был с Вульфом у нотариуса и они заверили завещание Исая на имя Вульфа, завещание было составлено известнейшим киевским адвокатом, специалистом в области семейного права и наследства Шмуленсоном. Уже одно это имя придавало завещанию особый вес, да и деньги были заплачены адвокату более чем солидные. Главное же то, что и Вульф становился мальчиком-паинькой. Глядишь, может, после женитьбы перестанет шляться и будет приумножать наследство.
Кроме того, стоит ли сейчас думать о том, когда Вульф вступит в свои права как наследник. Бизрат Хашем, с Божьей Помощью, Исай еще поработает лет так двадцать! Ад меат вэ эсрим! Исай сам пожелал себе на древнееврейском прожить до 120 лет. И почему беспокоиться сейчас о том, выгорит ли что-либо у Исая с этим браком между Вульфом и Розой Волынской? Хотя, задумался Исай, парень, кажется, не на шутку втюрился, такого с ним, этим вертихвостом, раньше не было. Не выходит из дома и все время смотрит на ее фотокарточку. «Что ж, и я бы на нее все время смотрел, - подумал про себя Исай.- Правда, что и говорить, с моей Ханной мне всегда было хорошо...»
Святой человек, эта мысль оказалась последней его земной мыслью.
Раздался выстрел. Секунду назад радостный и бодрый человек рухнул на тротуар как подкошенный. Никого не было рядом, ни одного человека. Кровь потекла из-под левого кармана пиджака – там, где лежало только что заверенное нотариально завещание Исая Рахштейна. Кровь на завещании в кармане завещателя! Такого еще никогда не было! Адский вопль ничего не понявшего в первый момент Вульфа пронзил весь Крещатик...
---------------------------------
Про такую смерть как смерть Исая часто говорят легкая смерть. Легкая для кого – для умершего? Не знаю, потому что не у кого спросить. Для близких, для родных? Не думаю. По работе в Нью-Йорке мне часто доводилось видеть, как умирает какой-нибудь 95-летний старик после 20 лет Паркинсона и Альцгеймера, и его родные гневно обвиняют врача: «Это вы его убили!» Так трудно терять своих близких! А тут шел по улице человек 54 лет, строил планы, из-за чего-то расстраивался, чему-то радовался, на что-то надеялся, на худой конец, на кого-то сердился. И все в единый миг исчезло, как будто ничего не было. И эта извечная загадка, то, что не может объять человеческий ум. Где эта граница между жизнью и смертью? Где этот невидимый барьер, что отделяет мертвых от живых? Эта мысль всегда теребит сознание тех, кто остается и думает об ушедших.
А счастье Рахштейнов рухнуло в одночасье. Счастье, достигнутое таким трудом, о котором знали только Исай и Ханна. Бедная Ханна, бедная женщина! Она была верным другом Исаю всю жизнь – с тех пор, как Исай встретил ее в Белой Церкви много лет назад, когда он работал у своего хозяина Циммермана и тот в один прекрасный день послал его, совсем еще начинающего работника, договариваться с поставщиками дверных замков в Белой Церкви. Ханна зашла на склад Гринбаума как раз в тот момент, когда там находился Исай, и эта случайная встреча решила все. И привез тогда Исай красавицу Ханну из Белой Церкви в свой Киев, и зажили они в семейном счастье и непрерывном труде.
Бывает такая любовь – французы говорят coup de foudre – удар молнии, любовь с первого взгляда, поражает в сердце раз и навсегда. И вот в это-то сердце, влюбившееся в Ханну на всю жизнь, попала пуля Исаиного убийцы.
И говорила же Ханна еще совсем недавно мужу, что он должен вести себя поосторожнее, не слишком часто выходить на улицу, не выказывать своего довольства жизнью на людях. Вообще, не высовываться. И завистников много, и, вообще, врагов. Ханна говорила даже о телохранителях, просила его нанять их, пускай придется платить немалые деньги. Но куда там! Еврейская жестоковыйность Исая побивала все рекорды! Он считал, что он вечен, что он никому мертвый не нужен и что его никто никогда не тронет. И вот случилось горе...
Рассыпался, распался, разрушился дом Исая и Ханны Рахштейнов! Заботы об огромном магазине легли на плечи Ханны. Соня была еще слишком юна для дела, да и вообще думала только о счастливом замужестве и о богатом принце. Ицхак, средний сын, хоть и не был бабником, как Вульф, но имел другой недостаток – был невероятным тугодумом. Никак не годился для того, чтобы командовать целым хозяйством. Исай так и говорил про него: «Этого последний дурак обдурит!»
Ну а Вульф... Что и говорить... Казалось, - и бедняга Исай перед гибелью в это поверил, - что старший сын уже на правильном пути. Была надежда на то, что все хорошо у него сложится с Розой Волынской из Золотоноши. Исай с Ханной уже подумывали о том, как на широкую ногу организовать свадьбу сына. Непременно в Киеве, с сотнями гостей. Вот, мол, чего достигла семья Исая Рахштейна. Да не суждено было! И снова начались хождения Вульфа по этим распроклятым гойкам. Их податливые лона манили его неутомимое орудие. Исай, любивший всякие словечки, говорил в таких случаях – «набалдашник»! Но теперь было не до шуток. Ведь все эти гулянья Вульфа неизменно приводили его и к картам, и к долгам, и даже к угрозам расправы, если не будет платить долги вовремя... Он был истинный вертопрах, а сама жизнь, казалось, пошла прахом...
И помощи Ханне было ждать не от кого. Все посочувствовали ей после смерти Исая, а потом прошло немного времени, каждый занялся, как это всегда бывает, своим делом. Как будто ничего не случилось. И правда, случилось-то только для Ханны, а остальным какое дело?..
Удивлял и холодок, вернее, холод семьи Якова Волынского. Вроде бы уже подружились, уж не говоря о планах соединиться семьями. Но вот теперь стало ясно, что Волынские сторонятся Ханны. Наверное, и немудрено: порасслышали всякого о шалопуте Вульфе, и теперь сторонятся и Вульфа, и всей его семьи. Так думала Ханна.
Но причина была в другом. Волынские действительно намерились уехать в Америку. Оставаться на Украине для евреев становилось опасным. Убийство Исая Рахштейна не было просто сигналом бедствия. Такие убийства становились повседневностью. И Волынские приняли решение. Оно далось их семье непросто. Ведь Яков, худо-бедно, уже построил дом, и всем, хотя семья была большая, было место. Теперь бы только думать о том, как выдавать замуж дочек и женить сыновей, ан нет – едут в Америку. Чтобы начинать все с нуля, не зная ни жизни там, ни языка. Вечные странники! Такова судьба еврейского народа.
Жгло сердце Якова и его Малки и то, что Мириам, старшая из дочерей, уже наотрез отказалась ехать в Америку. Она уже отделилась от семьи, у нее был чудесный муж Лейб, а маленькой Биночке только исполнилось два года.Зачем мучать ребенка и отправляться в неизвестность? Да и они не рядом, а в Черкассах, и хотя дома у них пока еще не было, они снимали хорошее жилье, был у них прекрасный вишневый сад, и дочурке было там хорошо. И вот что главное: у Лейба было три младших сестры, и он, самый заботливый муж и отец на свете, помогал и сестрам. Сам в свое время отказался от получения солидного образования, накопил сначала денег, работая на хозяина, и вступил в долю в табачном деле,но давал немалые деньги на образование сестер. Они все учились на врачей. Яков обожал своего зятя, ну а в своей первой внучке души не чаял. Что ж, - думал он,- мы потихоньку, дай Бог, устроимся в Америке, а там, того гляди, и наша Мириам к нам с семьей переберется.
----
ЛХаритон: Одним из клиентов Исая был Яков Волынский, человек среднего достатка, построивший себе дом в Золотоноше, километров в 70-80 от Киева. И товары фирмы Рахштейн, скобяные товары, очень интересовали Якова. Он неоднократно наведывался в Киев и всегда общался с Исаем – зачастую не только как клиент, но и по-приятельски. Отношения уже начали перерастать в дружбу, и Ханна с Исаем уже пару раз успели побывать у Якова в Золотоноше. ...
Но в последнее время Исая беспокоило то, что пошли слухи о том, что семья Волынских может уехать навсегда в Америку
У Дины Рубиной есть рассказ, там как раз про местечко Золотоноша и евреев, которые в Америку не уехали.
– И что тебя в Ташкент занесло? – опять спросил он.
Я обиделась:
– Почему – занесло? Я там родилась и живу. Думаете, в Ташкенте жизнь хуже, чем в вашей сумасшедшей Москве?.. Занесло не меня, а родителей. Отец после ранения в госпиталь попал, так и остался. А мама с дедом и бабкой – в эвакуацию… Вообще-то они с Украины.
– А!.. С Украины!.. – Он оживился. – Возьми яблоко. Этот сорт называется «гольден»… А где они жили на Украине?
– Под Полтавой. – С весенней жадностью я надкусила сочный, с кислинкой плод. – Может, вы знаете – было такое местечко под Полтавой – Золотоноша.
– Нет, она мне рассказывает!! – вскричал вдруг Гриша страшным голосом. – Она – мне! Рассказывает про Золотоношу! Приехала из Азии в тулупе и рассказывает – мне! – где есть Золотоноша!
Он выбежал из-за стола, схватил меня за плечи обеими руками и встряхнул так, что кусок яблока, откушенный мною, вылетел на стол.
– Киндэлэ манц! Я вот этими вот ногами, и часто – без ботинок, семнадцать лет бегал по всем дорожкам Золотоноши! А ты мне рассказываешь!
Он забегал по комнате в каком-то странном возбуждении.
– Ай-яй-яй! – восклицал он. – Ай-яй-яй, какая встреча! – Хотя, на мой взгляд, ничего такого уж сверхъестественного в нашей встрече не было. – Фамилия! – Он Я замялась. Фамилия моего деда настолько знаменито-русская, что обычно я избегаю хвастаться ею.
– Жуковский, – наконец призналась я.
Гриша хлопнул себя по лысине.
– Ты внучка дяди Давида?! – закричал он и, оборачиваясь к Царице Савской: – Она внучка дяди Давида!
Я растерянно переводила взгляд с возбужденного Гриши на Царицу Савскую, которая сидела с выражением на лице жадного зрительского внимания в кульминационном моменте пьесы. Пушистая гусеница ее сросшихся бровей заползла на лоб и трепетала, извиваясь.
– Ха! Жуковские!.. – кричал Гриша, торжествуя. – Она мне рассказывает про Жуковских! Да мы жили калитка в калитку – знаешь сколько лет? Молчи! Больше, чем ты на свете живешь… У них фамилия такая, потому что все они были черными, как цыгане, все, кроме Фриды… Жуковские! У них цыганка в роду была, настоящая, кочевая, – он махнул на меня рукой: – Эта, наверное, даже и не знает…
– Почему – не знаю! – оскорбилась я. – Все знаю. Прадед ее в трактире увидел, на ярмарке, влюбился и привез в местечко. Говорят, красавица была…
– Точно. Я ее старухой знал. У них после этой цыганки все женщины в роду получались красавицы… – При этом Гриша простер ладонь в мою сторону, словно демонстрируя меня как экземпляр женщины из породы Жуковских.
Я перестала жевать и, выпрямившись на стуле, расправила плечи. Царица Савская усмехнулась.
– Трех дочерей Давида знали все. Их даже в Полтаве знали! – Он остановился. – Ты чья? Асина? Фридкина?
– Я – Ритина.
– Рита поменьше была. Ей, когда война началась, сколько исполнилось?
– Маме? Пятнадцать.
– Я и помню ее похуже. Я ведь перед войной в Харьков уехал, в институт поступать. А почему? Потому что Фрида выбрала не меня, а Сашку Безрукова… Боже мой, я был влюблен в нее, как цуцик! В жизни больше я не встречал таких зеленущих глаз. Скажи, у нее до сих пор такие зеленые глазищи?
Я поперхнулась куском и отложила недоеденный бутерброд на тарелку.
– Слушай, как она играла на мандолине – Фридка! «Марш энтузиастов»! «Мы рождены, чтоб сказку сделать быль-ю-у-у-у…» – рассыпчато так, медиатором… Тут – все – падай в обморок… Вот сейчас перед глазами: сидит, рыжие кудри на спину перекинулись, глаза – вот как виноград… Мандолина на колене… «Мы рождены…» – медиатором… Суламифь! Ася и Рита – те тоже, ничего не скажешь, красивые были, но Фридка, средняя, – Суламифь! Дура, выбрала не меня, Сашку Безрукова. Что она в этом Сашке увидала – не пойму до сих пор… Ай-яй-яй, какая встреча! Ну!.. – Он сел за стол. – Рассказывай про всех!
– Про кого – всех? – спросила я тихо. – Вы что, после войны не возвращались в Золотоношу?
– В том-то и дело, что нет! Понимаешь, отвоевал я, демобилизовался, куда, думаю, податься – моих-то никого не осталось… Встретил в поезде девушку, москвичку… Ну и… пошла-поехала любовь. Семья, то, се… Писать я еще в армии в газету писал… Потом вот так и затянуло… в литературу. Сейчас ведь мало кто знает идиш по-настоящему…
– Ну да, – пробормотала я. – Понятно.
– А ваших вон куда забросило! Аж в Ташкент… Дядя Давид, наверно, уже умер?
– Да, пятнадцать лет назад.
– Рак?..
– Да, рак легких… Бабушка – позже…
Он покивал сокрушенно – люди смертны.
– Ну, а Фрида – как она, где? Дама, должно быть, ой-ей-ей каких габаритов, а? Дети, внуки, да? Сильно толстая стала – Фридка?
Я не смотрела на Гришу, мне было жаль его.
– Нет, – сказала я медленно, – Фрида – нет… она не стала толстой… Фриду немцы повесили…
Я подняла глаза, Гриша глядел на меня остановившимся взглядом. Его лицо напоминало мятый муляжный огурец…
Дальше я могла бы и помолчать. Но семейная история за десятилетия улеглась в форму простого рассказа, и она не терпела обрубленных концов. Сейчас, спустя столько лет, я думаю – что за жестокий бес толкал меня выложить всю страшную правду эtому старому человеку, что за нужда была тревожить его сердце и разорять память его юности?..
– Говорят, в нее влюбился какой-то немецкий майор, и… ну, при известном раскладе она могла бы остаться жива… Но Фрида… ну, вы знаете, у нее всегда был бешеный характер… Короче, перед тем как повесить, ее гнали, обнаженную, десять километров по шоссе – прикладами в спину…
Я отвела глаза от Гришиного мятого лица. «Гольден» так нежно светился в углу золотистой кожурой.
Скрипнула дверь. В щели показались грустные глаза Жертвенной Коровы. Она сказала робко:
– Шлицбутер все-таки просит гранки статьи о воспитании интернационализма.
Гриша молча кивнул, и Жертвенная Корова испуганно прикрыла дверь. Он медленно перевел взгляд в окно и несколько мгновений странно пристально рассматривал пухлое облачко, застрявшее посреди гладкой сини.
– Хороший день сегодня… – сказал он глухо, – …хорошенький сегодня день…
И несколько минут молча передвигал какие-то листки на столе.
– Ты ешь, ешь… – спохватился он. – Бери яблоко, вот. Этот сорт называется…
– «Гольден», – пробормотала я.
Светает. Я пишу в постели.
Я только что пришел домой.
Ты помнишь запах стен с похмелья,
Сосновый дух жилья зимой?
Тут я уйду совсем в лирику, скорее в лирическое философствование.
Что есть Судьба? Кто знает? Это как время года. Проснешься где повезет. И вокруг тебя может быть и зима, и лето... И в богатом доме, и в убогой халупе... Судьба уж то, что вот сейчас я – именно я, а не кто-то другой – сижу здесь в Бруклине, почти на берегу океана и пишу о событиях столь давних. И почему именно меня Судьба выбрала предаваться этим воспоминаниям на бумаге? Почему я так долго ждал, что начал писать о моих предках только сейчас? Почему мне Судьбой было даровано – а, может быть, это было и наказание? – пройти столько стран, видеть столько людей, разводиться с женами, так долго жить в разлуке с теми, кого люблю и все же не терять то, что мне дало рождение и оставаться верным всему, что любил, и что всегда было так дорого?
И Стеллочка была права, называя меня в детстве «почемучкой». Я, и верно, мучаю сейчас читателя этими «почему».
И все же еще одно «почему» вдогонку всем этим я задам. Почему Судьба так устроила, что семья Лейба и Мириам Каплан так и не поехала с родными на американский брег и осталась на Украине, а потом, годы спустя, оказалась в Москве? Может быть, – моя скромная догадка -, чтобы я появился на свет?...
----------------------------------------------------------
Как-то вечером осенью того злосчастного для Рахштейнов 1906 года Ханна пришла после работы домой и увидела Вульфа за столом в гостиной с листом бумаги в руке. По его глазам она поняла, что сын плакал.
«Вот письмо от Розы», - сказал он, и в голосе его был какой-то надрыв – то, что Ханна никогда не замечала за сыном.
«И что она пишет? – спросила Ханна.Хотя в общем-то она догадалась о чем письмо. Конечно же, она была права, и предчувствие ее не обмануло. Семья Розы уезжала в Америку! Вульф протянул матери письмо. Вот что она прочитала:
«Дорогой Вульф!
Пишу тебе и не знаю, когда тебе напишу снова. И увидимся ли мы? Увидимся ли в этой жизни? Наверное, ты слышал от людей, что вся наша семья скоро уедет в Америку. Так сложилось, что мы с тобой уже не виделись несколько месяцев, и я знаю, как Вам тяжело – твоей маме, тебе, твоему брату и сестре.
Все это время, после того, что произошло с твоим отцом, я думала о тебе.Но мы так далеко живем друг от друга! А теперь будем жить – дальше не бывает!
Как быстро летит время! Еще недавно мы строили планы и хотели пожениться, Вульф. Ты мне очень понравился, и мои папа с мамой хотели побыстрее нашей свадьбы. Но за это время случилось так много! Такое горе в вашей семье. А наша собирается так далеко. Никто из нас не знает, что нас ждет. Но вы, которые здесь остаются,ни мы, еще не знающие, где мы будем ночевать хотя бы в первую ночь. Столько людей отговаривают нас ехать к этим американцам, там мы будем совсем чужими. Освоимся ли мы там на новом месте? Каково будет родителям там, ведь здесь в Золотоноше мы жили испокон веков. Ты помнишь, Вульф, нашу сестру Мириам и ее мужа Лейба? Ты их видел у нас. Мы будем так скучать без них, без их малютки Биночке! Если захочешь узнать о нас, пиши им. Вот их адрес: Черкассы, Вербная улица, дом 8. Что нас ждет, Вульф?
У нас есть уже билеты на пароход. Доедем до Гамбурга, а там сядем на пароход – это будет 8 декабря. И тогда всё! И жду, и боюсь этого дня...
Вульф, как бы я хотела видеть тебя, хотя бы еще разок, прежде чем навсегда расстаться. Но не хочу тебя ничем утруждать.
Всегда буду помнить тебя.
Роза»
Ханна прочла это письмо, и несколько секунд не отдавала его в руки сына. У нее самой выступили на глазах слезы. Какая девушка! Какая душа! Кажется, сыну в первый раз выпало счастье встретить такого человека, и вот тебе на! Может, после всех его приключений ему было бы с ней хорошо? И в первый раз в жизни Ханна подумала: пусть сын поедет в Америку и женится на Розе. Чего ему ждать в этом Киеве? Городе, унесшем жизнь его отца. А что уготовано всем нам? – так думала Ханна. Что нам готовит новый век?
И все же что-то в Ханне говорило против этой логики. А дело, а насиженное место, а друзья? Пусть каждый живет для себя, и все-таки заводить новых друзей на новом месте не так будет просто – а в этой Америке, так все говорят, живут только мыслями о деньгах и продадут там тебя, конечно, за гривен, ой за доллар! Да и захочет ли сам Вульф поехать следом за Розой? Ведь он всегда говорил, что никуда из Киева он не уедет.
Как всегда, Ханна обратилась в своих мыслях к Исаю. Что бы сказал сыну он? Ах, если он был сейчас рядом! Она бы согласилась со всем, что он бы посоветовал сыну в этот момент. Ханна вспомнила, как легко они поженились, несмотря на тогдашнюю их бедность, с Исаем. Все было ясно. Работа и работа! И любовь! И никогда не расставаться! И никуда не уезжать!
Весь следующий день после получения этого письма Вульф сидел дома и ни разу никуда не вышел. Потом взял перо и бумагу и сел писать Розе. Слова лились сами собой. Вот они:
«Роза, милая и родная!
Я никогда не получал таких писем, как твое.Мне так радостно знать, что ты ждешь меня, хочешь видеть меня. И мне так грустно, что ты уезжаешь. Хотел написать навеки,но передумал. Почему навеки, почему навсегда? Ведь наша жизнь идет, и кто знает, что будет дальше?
Роза ты дорога нам, не только мне, но и моей маме.Она читала твое письмо и плакала.А плачущей я ее видел только один раз - когда убили отца и она прощалась с ним. Мой отец говорил, что он хотел бы видеть нас вместе. Он говорил мне об этом все время и даже в тот день, когда он ушел.
Еще не знаю, как я поступлю.Не так просто – вот так решиться и уехать. В твоей семье вы, наверное, несколько месяцев готовились к отъезду в Америку, собирались, все обсуждали. Как так в один миг я соберусь и уеду? А мама, а сестра с братом – как они будут без меня? Да и я без них.
А Лейбу я обязательно напишу. Спасибо тебе за его адрес.. Надеюсь, он мне будет все о вас и о тебе рассказывать.
Как хочу быть с тобой, видеть тебя, смотреть в твои глаза.
Твой Вульф»
------------------------------------------------------------------------------------
С собою ничего не унесешь
И не подаришь прошлому стыдливо.
Вульф Рахштейн кривил душой. Это была, как всегда, когда мы не уверены в чем-то важном, полуправда. Он знал, что нет ничего лучшего, чем оказаться с голубоглазой красавицей Розой, самой готовой с ним хоть на край света. И в душе он, конечно, знал, что сделает все, чтобы быть с ней. Но впервые в жизни он почувствовал ответственность – и перед матерью, и братом с сестрой, и перед памятью отца, его делом, которое было теперь в уже не очень молодых руках матери. Правда, он знал, что, если он останется в Киеве, то дело пойдет на спад. Кроме того, он верил, что с Розой,если им доведется вернуться из Америки, он перестанет водиться со всеми своими друзьями и дружками, перестанет прожигать жизнь, перестанет игать в карты. Короче, кончится тогда вся эта безумная богема. А она, такая жизнь, уже давно стала ему поперек горла! У него были еще причины коле***ся. Как отнесутся к нему Волынские – такие, кажется, приятные и добрые люди? Вульф знал что он сам создал себе репутацию гуляки, картежника, волокиты. И как от всего этого отмазаться в единый миг? Доверят ли они ему их сокровище – милую Розу? Ради этой любви он готов был отдать всё. Почувствуют ли его любовь Розины отец и мать – Яков и Малка? Как убедить их, что с ним Роза будет счастлива, счастлива всегда?
Другая проблема состояла в том, что Вульф решил про себя,что он отдаст большую часть того, что оставил ему отец, матери. Во-первых, за прошедшие после смерти отца месяцы он уже поистратил так много, что скоро вообще все растает. А сколько долгов у него осталось! Даже если без него его кредиторы потребуют расплатиться, то у матери что-то будет на счету. А младшие брат и сестра? Матери надо будет их поддерживать. А он, Вульф, даже если и застрянет в Америке, то пойдет работать и выкарабкается – любовь Розы и его любовь к Розе будет им – ими! - двигать!
Маленький и на вид совсем никчемный Вульф Рахштейн ставил всё на свою любовь! На самую великую и самую неверную, самую хрупкую карту! Как сегодня, в наш век, прожив жизнь, я преклоняюсь перед ним! Он не знал, кто такой Шекспир, кто такой Ромео, имя Стендаля, автора вершинной любви Жюльена Сореля и мадам де Реналь, не было ему известно ни тогда, ни потом во всей его жизни. Но он поднимался на самую большую высоту, на которую способен подняться человек. На нравственный Эверест!
Вульф, наверное еще неделю не решался поговорить с матерью. А она, человек проницательный, видела, что с сыном что-то происходит. Но деликатность у этой простой женщины была в крови. Вопросов, никаких воросов она сыну не задавала. Пусть, как говорится, вызреет и сам всё ей оасскажет. Вульф еще пару раз ходил в клуб на Майдане сыграть в карты. Играли по маленькой, он, понятно, проиграл, просто в голову ничего не шло, и подумал, чем же он занимался все эти годы. Так всегда происходит с человеком – когда его захватывает, что-то сильное,то все остальное, чем он долго жил, кажется ему бессмысленным пустяком.
И вот пришел день, когда Ханна, прийдя из магазина, увидела, что Вульф как-то по-особому напряжен. Видно, ему было что сказать.
«Мама, ты знаешь, - собрался со словами Вульф, - я решился. Хочу написать Розе, что приеду к ней, когда она будет в Америке».
«Сынок, я от тебя другого не ожидала»,- глаза Ханны засветились от счастья.
А Вульф подумал: «Как же мама проницательна, как она все понимает и чувствует! А я-то дурак, еще сомневался, что она будет против и расстроится...»
«Но думаю, сынок, у нас с тобой еще есть немало дел, пока ты уедешь» - сказала мать. – Тем более, что Волынские еще не уехали. Кажется, Роза написала тебе, что они уезжают в декабре...»
«Да,мама, 8 декабря», - ответил Вульф.
«Значит, ты поедешь не сразу же. Не надо все же сжигать все мосты. Посмотри, как Волынские устроятся. Даже если у тебя не будет их адреса, ты всегда можешь написать Лейбу в Черкассы. От него ты будешь знать всё, он тебя не подведет».
«Знаю, мама, если бы Лейб мог заведовать с тобой нашим магазином...»,- размечтался Вульф.
«Ты, кажется залетел на Луну, сыночек, - глаза Ханны стали озорными.- Во-первых, Лейб, женат и молод, да и никто не заменит мне папу ни в каком плане».
Даже в этот момент Ханна показала, какая она однолюбка. Ей было всего 46 лет, возраст, когда вдовы думают о новом замужестве, но она так и прожила остаток жизни, не помышляя о новом муже или хотя бы о друге.
И тут Вульф сказал матери о деньгах, о своем наследстве. Ханна пыталась остановить его.Она понимала, что, если он окажется в Америке,то деньги понадобятся ему и, возможно, немалые. Вместе с тем, она не могла не оценить благородство сына. Боже, - подумала она -, как любовь и решимость любить преображают человека!
Ханна и Вульф посмотрели друг на друга. Казалось, в этот момент не было на свете двух людей, которые понимали друг друг лучше. Вроде бы всё было уже сказано. Но Ханна вдруг произнесла такие слова: «Знаешь, сынок, как бы мы с тобой сейчас ни суетились, что бы мы ни говорили, всё уже за нас решено, и всё когда-нибудь станет на свое место...»
8 декабря 1937 года, 31 год спустя после того дня, когда семья Волынских села в Гамбурге на пароход «Эсмеральда» и отправилась в Америку, в Киеве родилась Стеллочка Рахштейн.
---------------------------------
Блестяще Пушкин написал: «Над вымыслом слезами обольюсь». Обычные люди получают почасовую зарплату, другие, не менее обычные, получают ее раз в две недели или месяц. А вот писателю, сочиняющему от всей души, надо бы платить послёзно. За каждую слезу.. Особенно если правда и вымысел шагают вместе. Да и часто не поймешь, когда смеяться и когда плакать. И слёзы и смех так замешаны в этой жизни,что трудно даже понять что стоит делать – смеяться или плакать. Правда, 20-й век, о котором здесь рассказ,это прежде всего слёзы, а смех, лишь иногда средь них пробивается. Да и то только либо у людей с особым чувством юмора, либо слабонервных. Я, однако, не хочу им подыгрывать – пусть сами разбираются, когда им смешно, а когда грустно. Они сами должны радоваться такой возможности. Ведь век никогда им ее не предоставлял.
Вульф не знал, как поступить. До отъезда Розы и ее семьи оставалось мало времени и Вульфа обуревали сомнения. Стоит ли ему ехать в Золотоношу к Волынским? Ведь если бы он только ехал туда, чтобы увидеть только Розу, а собственно только этого и хотело его сердце, то тогда было бы всё проще. Но ведь такой приезд,несомненно бы,был связан со встречей со всей семьей Розы, разговорами с ее отцом и матерью.Как говорится,выяснением отношений, планами на будущее. А что мог сказать Вульф, у которого у самого всё в душе переворачивалось и который сам не знал, где он находится, как поступит и прочее. У него в тот момент не было уверенности ни в чем. Он опасался оставить мать. Он видел, как слаба она, как просто сдала после того,как не стало отца. При всей своей прежней легкомысленности он все-таки всегда чувствовал, что был каким-то ни то опорой, ни то прикрытием и Ицкаку, и Соне. Да и просто требовалось его физичекое присутствие в магазине, осиротевшем без отца. А Роза? Конечно, он верил своему сердцу, верил в любовь Розы. А вдруг, это просто первое чувство девушки, и может быть, она еще сто раз передумает. За себя он был уверен, ибо никогда его еще так не влекла любовь. Но ведь как в любой игре нужны два партнера, так и в любви,и в совместной жизни участвуют двое, и никаких отклонений здесь быть не может. Вульфу в этих размышлениях помогали образы его отца и матери. Вот бы ему прожить с Розой такую жизнь, какой всегда жили его родители! Тут его размышления прервал вздох – какая-то внутренняя боль. Как рано и нелепо ушел отец!
Ханна все эти дни избегала даже встречаться в доме с Вульфом. Так часто бывает в жизни, и, наверное, многие замечали, что часто мы избегаем друг друга не потому, что нечего сказать, а наоборот, разговоров может быть слишком много. Соответственно, слишком много вопросов, и еще больше ответов. Ханна не хотела сейчас этих разговоров... Она знала что сказать, материнское сердце страдало за сына. Ее замечательное свойство, дающееся от Бога, было в том, что она в самых сокровенных своих отношениях никогда не пыталась давить – при том, что характер у нее был сильный и твердый -, пусть сердце близкого человека созреет для принятия решений! Ах, дар свыше, всем бы нам быть такими! Где это провидение, где это понимание? Где этот незапрограммированный фатализм? Не в нем ли наше спасение?
Фатализм – я это уже давно на себе заметил – приносит свои плоды. Вроде бы ничего не делаешь и вдруг тебе, словно с неба,начинает сыпаться и помощь, и какие-то правильные решения. И просто подворачиваются какие–то возможности.
Вульф так бы и продолжал думать, ехать ли ему домой к Волынским, чтобы еще раз увидеть Розу, и прийти к какому-нибудь решению, когда к нему вдруг пришел его старый приятель Хаим Глюкман с просьбой одолжить денег. Хаим, как всегда проигрался в карты (Вульф вообще не помнил, когда Хаим выигрывал). В другое время, даже при своей широте и щедрости, Вульф бы еще сомневался,одолжить ли Хаиму денег.Он вообще не был уверен, вернет ли Хаим ему долг. Тем более, что Вульфу сейчас надо было экономить,если он собирался пуститься следом за Розой в Америку.Но Хаим – вот везет! – сказал, что через два дня едет в Черкассы, чтобы навестить больного родственника. И на Вульфа снизошло озарение! Как же он забыл про семью Капланов в Черкассах?! Ведь Роза просила его держать связь с Лейбом и Мириам. У него теперь не так много времени перед тем, как принять решение и увидеться с Розой. Пусть Хаим заедет к Лейбу и тот ему напишет письмо или что-то устно посоветует через Хаима. Вульф дал Хаиму деньги,попросив не торопиться с отдачей долга,но обязательно заехать к Лейбу Каплан на Вербную улицу в Черкассах. Вульф тут же сел за стол и написал коротенькое письмо Лейбу с просьбой помочь советом.
Через два дня Хаим вернулся из Черкасс. В руках к него, когда он появился в доме Рахштейнов, был конверт с письмом от Лейба. Вульф быстро открыл конверт.
«Дорогой Вульф! – писал Лейб. – Бывают такие минуты в жизни, когда нужно принимать решение самому. И никакие самые добрые и расположенные к тебе люди не помогут. И не потому, что не хотят помочь, а потому, что никто не может поставить себя на место другого. Поверь мне, хотя ты думаешь, что я живу весьма удачливой жизнью, мне ни раз приходилось стоять перед выбором – самое трудное испытание для человека выбрать одно из двух, или одно из трех, это было у меня и в работе, и в семейной жизни,в отношениях с родителями, с сестрами, и я никогда не жалел и не жалею о тех решениях, которые принимал. Потому что это были мои решения,это была моя ответственность. И жизнь показала, Барух Хашем, что я был, по большей части,прав. В твоем случае я принимаю твое решение как свое. Как свое, дорогой Вульф!
Верю, что ты не ошибешься. А твое решение для меня важно, поскольку ты хочешь связать свою жизнь с Розой, сестрой Мани (извини, но я всегда так зову мою Мириам). Ты еще не знаешь,как Волынские держатся друг за друга, и как Маня, у которой рот полон забот дома, тем не менее, думает и волнуется за всю свою родню, уезжающую в Америку.
Вульф, при всем при том, очень прошу тебя рассмотреть возможность приезда к нам в Черкассы, хотя бы на пару дней. Мы будем тебя очень рады видеть. Одно дело – писать письма, а другое – встретиться с глазу на глаз, просто посидеть и поговорить друг с другом. Считай, что я не просто приглашаю тебя к нам, а очень прошу приехать – просто настаиваю на приезде. Твой Лейб. Маня и Биночка целуют тебя».
Вульф был так захвачен чтением этого письма от Лейба, что он и не заметил, как Хаим ушел. Не заметил он и того, что в комнату вошла мать. Вульф стоял у окна в своей комнате. В руке у него был конверт с письмом и, казалось, что для него не существовал целый мир. Он был счастлив, хотя если бы ему в тот момент кто-то сказал о счастье, он даже не понял бы что значит это слово.
«Сынок, - обратилась Ханна к сыну, - надеюсь,все в порядке? Что это за письмо?»
«Мама, поверишь ли, это – письмо от Лейба!»
«Как, Хаим его уже привез? Так быстро!»
«Таких обязательных и сердечных людей, как Лейб, я никогда не видел, мама. Он зовет меня приехать к нему. Хочет меня видеть и хочет со мной поговорить...»
«А не думаешь ли ты,Вульф, что разговоры уже не нужны, ты и без них сможешь поехать за Розой», - произнесла Ханна. Она сама удивлялась себе. Совсем недавно она не отпустила бы сына покинуть родные места, а сегодня она предлагала ему испытать судьбу. Ведь кто, по правде говоря,мог знать, что за человек Роза,как примут Вульфа в большой семье Волынских? Да и как будет ее сыну так далеко от родных стен – в Америке?
«Мама, ты понимаешь, само по себе письмо Лейба, - я тебе дам его сейчас прочесть, - это уже залог, что я в Америке не пропаду. И самое главное – в нем я чувствую уверенность, что мне с Розой будет хорошо. Но знаешь, -тут сын сделал паузу, - знаешь, мне просто очень хочется увидеть Лейба!»
Ханна разделяла чувства, которые испытывал Вульф, и прежде всего, она сама ощущала, как ей хотелось поговорить с Лейбом. А ведь они – и Ханна, и Вульф видели зятя Волынских всего один раз. Когда приехали из Киева – еще с Исаем – знакомиться с Розой. Шидух тогда вышел наславу, никто тогда не мог предположить, что случится с Исаем. Волынские их гостеприимно принимали в своем новом,не так давно построенном доме. А Роза и Вульф явно симпатизировали друг другу. Что еще больше можно было ожидать от такой встречи, от такого знакомства? И все же Ханна, да и Вульф заметили, даже при всем том, как уютно их принимали Волынские, встреча Мириам и Лейба с Биночкой была какой-то особенной. И эта необычность состояла не столько в том, что семья была рада видеть Мириам, старшую дочь и старшую сестру, и разумеется, очаровательную Биночку. Нет, самое поразительное было то, с какой любовью и уважением, все они встретили Лейба. И хотя он не говорил слишком много,но в звуке его голоса, в его приятном баритоне, чувствовалась какая-то особая теплота. В нем было что-то положительное, какая-то надежность и вместе с тем легкость и непринужденность. Это был не просто новый родственник, а прежде всего друг, человек, который никогда не подведет и не бросит.
Да, Вульф очень хотел его видеть. При этом он понимал, что отношение, которое вызывал к себе Лейб в семье Волынских, для него, Вульфа совершенно недостижимо. Выше себя, как говорится, не перепрыгнешь. Довольно и того, что Вульф любит Розу. Не могут же, в конце концов, все зятья Волынских быть такими чудесными людьми, как Лейб! И все же Вульф мечтал снова встретить Лейба – кто знает, может быть, он его никогда не увидит, а так есть надежда,что он даст Вульфу хорошие советы...
--------------------------------------
22 ноября, под вечер, Вульф приехал к Капланам в Черкассы. Лейб встречал его у забора своего дома. На руках у него была Биночка.
«Я тебя уже, наверное, час жду, – сказал Лейб, - боялся, не случилось ли чего, может, задержался в дороге, или вообще передумал ехать...»
«Передумал! Да что ты говоришь, Лейб, если я чего-то и хотел сейчас, то только приехать к тебе!» И Вульф быстро шагнул к Лейбу. Они быстро и крепко обнялись. И Вульф взял Биночку к себе на руки. Она заплакала. «Да не переживай, Вульф, она редко к кому идет на руки. Целый день с Маней, а я работаю почти все дни, а когда прихожу вечером домой, то она уже спит. Вот сегодня свободен, сказал всем, что не могу не встретить родственника...»
Боже мой, какой человек, - подумал Вульф, - уже произвел меня в родственники. Какая в нем все-таки уверенность! Во всем ясность – не то, что я.Всегда сомневаюсь, и сейчас, когда все вроде бы решил, боюсь, что ошибусь...
«Ну ладно, Вульф, - прервал его размышления Лейб,- пойдем в дом. Маня нас ждет, а Биночку отдай мне, а то, - в глазах Лейба повился озорной огонек, а то Биночка, к тебе привыкнет и уедет с тобой в Америку. Что мы тогда с Маней будем делать?»
Собственно говоря, Вульф не очень хорошо помнил Мириам. Если ее муж сразу произвел впечатление на него, то Мириам как-то ему не запомнилась в те визиты, когда он с отцом бывал у Волынских. Его в то время больше интересовали не сестры Волынские, а только одна из них – Роза. Мириам отличалась от мужа так, как только могут отличаться люди друг от друга. Как и ее муж, она была невысокого роста, но в отличие от него, худощавого и быстрого, была тяжеловесна, а крупные скулы и глубоко посаженные серые глаза сразу выдавали в ней человека с сильной волей. Даже не слишком большой психолог Вульф понял тут же, что над всем в доме царствовала воля Мириам. Чувствовалось, что во многом или даже во всем, она руководила мужем. При этом – и тут, Вульф, тоже был, несомненно, прав,- над всей этой видимой силой жены, перевес брала гибкость и мудрость мужа. Очевидно, что Лейб, незаметно и ненавязчиво,умел обходить все острые углы.
«Слушай, Вульф,- пока Маня будет накрывать на стол, я тебе что-нибудь сыграю под гитару»,– предложил Лейб.
Вот так да! А Вульф и не догадывался о том, что его будущий родственник имеет такой слух. А пел он чудесно! Пел все подряд,самое разное, но в том, что пел и играл на гитаре был какой-то особый вкус. Какой-то врожденный вкус. Тут было еврейское, и не только еврейское. Украинские песни, и русские романсы. И «Дивлюсь я на небо» и «Утро туманное». «А послушай-ка вот это, Вульф, из Гейне». Сыграл что-то совершенно божественное. А когда пропел слова «Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега...», то Вульф подумал, что это он пел специально для него. И правда, Лейб тут же сказал, словно проверяя Вульфа: «Тебе эти слова сейчас должны быть особенно приятны, Вульф...»
Маня, вернулась из кухни и принесла на стол в гостиной, где они сидели, борщ. «Слушай, Лейб, соловья баснями не кормят. Вульф с дороги, споёшь ты ему еще вдоволь. Вульф, отведай нашего черкасского борща». В ее голосе зазвучали приятные, располагающие ноты. Да, готовить Мириам умела, дай Бог! Когда у меня такое еще будет, - про себя вздохнул Вульф.
Мириам словно подслушала этот вздох. «Ничего, скоро ты узнаешь, что такое домашний очаг, Вульф. Мы все в нашей семье вкусно готовим. Наша мама обучила нас всем этим хитростям. Ты всё это будешь есть, когда ты и Роза поженитесь».
Вот как всё просто у этой женшины - что-то крестьянское было в ее простоте и решительности... Значит, и она готовилась к приезду Вульфа, наверное, всё обсуждала с Лейбом.
Пока ели, никаких разговоров об отъезде Волынских не вели, да и не было никаких уговоров Вульфа ехать за Розой. Мириам тем временем вынула Биночку из маленькой люльки в гостиной и спящую унесла ее на второй этаж в ее детскую, чтобы совсем убаюкать.
«Не знаю, Вульф, как вы живете в этом вашем Киеве,- сказал Лейб.- Шумно, и пыль, народ везде. Правда, там, в Нью-Йорке в сто раз хуже. Жизнь, говорят, совсем сумасшедшая. Как там наши приживутся, не представляю».
Казалось, Лейб клонит к тому, чтобы переключиться на разговор, ради которого Вульф, собственно,и приехал к Капланам. Но Лейб поднялся со стула и подошел к окну. Там лежали газеты. Одну из них он взял. «Вот смотри, Вульф, «Киевские ведомости» на идиш. Ты у себя в Киеве их наверное, никогда не читаешь». Вульф, честно говоря, старался не читать да и вообще был далек от всего этого образования Лейба. А Лейб ему еще пел стихи Гейне! Каждому свое! Может, Лейбу это и нравилось, а вот Вульф без всего этого прекрасно обходился!
«Смотри, хочу похвастаться. Мои стихи на идиш...», - и Лейб открыл перед Вульфом страницу со своими еврейскими стихами.
Как! Лейб еще и поэт! Немудрено, что его так уважали в семье Волынских.
Вульф любовался Лейбом. Он чувствовал, что должен показать ему всё, что он испытывал. «Лейб, - ты мне не поверишь, если я скажу тебе, что никогда не встречал такого человека, как ты. Ты такой семьянин, и все твои таланты...»
«Перестань, перестань, Вульф, - захвалишь ты меня...», - попытался прервать гостя Лейб.
«Нет, мой дорогой, тебя, как ни хвали, не перехвалишь. Ведь ты и швец, и жнец,...»
«Знаю, Вульф, знаю всё, что ты скажешь, но подумай сам – разве жизнь предлагает нам что-нибудь другое? Ведь у меня родители уже старики и здоровьем не блещут очень. Сестры, которых я обожаю, хочу, чтобы они не тратили молодость на заработки... Я не имел время учиться в юности. Мне хочется, чтобы сестры учились, имели хорошее образование, потом достойно работали. Ты же не знаешь, Вульф, когда видишь наше семейное счастье – тьфу-тьфу! -, чего это всё стоит. Биночка в прошлом году, когда ей было чуть больше года, очень болела, у нее был дифтерит, очень высокая температура. Надо было доставать специальную сыворотку. У нас в городе ее не было. Мне пришлось обо всем договариваться, я поехал очень далеко, купил ее. Ситуация была очень опасной. И хорошо, что успел вовремя. Всё, слава Богу, обошлось. Нет, семейное счастье, Вульф, так просто не приходит. За него борешься каждый день, даже если это сам не замечаешь».
«Конечно, когда смотришь со стороны, то всё вроде бы в порядке,- согласился Вульф. «Я вижу только, какая прелестная девочка ваша Биночка, а так разве можно всё знать?»
«Правильно, Вульф. Счастье - это не фасад, счастье глубоко. Так же, как и несчастье. Вот ты, например, я уверен, очень страдаешь от того что не стало твоего отца, а так ты ведь этого не показываешь. А рана, она там, внутри....»
Лейб вынул из кармана мундштук, вставил в него сигарету и закурил.
«Как, ты куришь, Лейб?» - удивился Вульф.
«Да, именно с тех пор, как болела Биночка. А теперь привязался. Это дурная привычка...»
«Но что тут удивительного, если ты все время в табачном деле».
«Да не скажи, у нас многие не курят. Как зарабатывать деньги и отравлять других, так пожалуйста, а сами нет... Но я так нервно устал, так молился за Биночку, что теперь ничего не могу с собой поделать. Может, когда-нибудь и брошу курить...»
Вульф на минуту замолчал, глядя на Лейба, курившего у окна. Тот неспешно затягивался, думая о чем-то своем. Какой он все-таки молодец! Вульф всё понял. Лейб чувствовал какое-то неудобство. Наверное потому, что не хотел обращаться к Вульфу с сентенциями. Объяснять Вульфу, уже взрослому человеку,что делать и что не делать было как-то не с руки. Наверное, поэтому-то Лейб говорил не об отъезде, перспективах счастья в Америке, в конце концов, свадьбе, женитьбе, отношениях с родителями и всей Розиной роднёй. Скорее всего, Лейб просто хотел как бы просветить Вульфа, что его ожидает, хотел проверить его готовность к будущей жизни с молодой женой. В Лейбе удивительно сочетались и деликатность, и доброжелательность и целесообразность всего того, что он говорил и делал.
Думал невольно Вульф и о том, что, хотя Лейбу было только 30 лет, всего на семь лет старше, чем был он, но по сути, он был моложе Лейба намного. В общем-то, до недавнего времени Вульф вел жизнь беззаботного мальчишки, маменькиного сынка, жил в свое удовольствие. И чтобы стать таким, как Лейб, хотя бы в сотую долю, ему надо нагонять и нагонять. Если вообще можно стать на один уровень с ним!
Вот еще о чем подумал Вульф. И наверное, то же пришло в голову Лейбу. На первый взгляд, они встретились для того, чтобы обсудить со всех сторон идею Вульфа последовать в Америку за семьей Розы, точнее, за самой Розой. А на самом деле, говорили они обо всем, кроме этого. И это было естественно: Лейб не хотел выглядеть в роли учителя, наставляющего ученика на путь праведный. А Вульфу, помимо всего прочего, не хотелось показывать свои колебания. А вот то, что он был рядом с Лейбом удесятеряло его веру в свои силы. И в этом был, как оказалось, весь смысл этой встречи.
В этот момент в гостиную вошла Мириам. Она явно не отличалась склонностью к беседам–то, что было характерно для Лейба. Но Вульф сразу почувствовал, что ей хочется что-то сказать. Конечно же, она будет говорить то, что не решился сказать Лейб, - решил про себя Вульф. И ждал, чего-то не очень приятного.
«Вульф, - начала раздумчиво Мириам. - Мы еще не очень хорошо тебя знаем...- она остановилась... – Но мы верим тебе. И не потому что у нас нет другого выхода, а потому что иначе быть не может. Сегодня ты для нас, может быть, не сегодня, а совсем скоро, завтра, - единственная на всем свете связь с самыми дорогими и родными для нас людьми. Их скоро уже не будет в этой стране, а мы, трое, остаемся здесь. Они едут в неизвестность и им безумно тяжело. Хочу думать, что самое тяжелое они испытывают сейчас, а там им будет легче. Но надежды большой на это нет.Нам тяжело уже от того, что тяжело им. И кроме того, ты сам это знаешь, ждать, что когда-то у нас здесь на Украине будет хорошо, не приходится. И раньше, нам, евреям, было не сладко, а теперь день ото дня жизнь становится труднее и опаснее. Вот растим мы нашу красульку, и всё, что можем, отдаем и отдадим ей. А каково ее будущее? Лейб уже сейчас говорит, что когда-нибудь Бинулька будет учиться в Швейцарии или Франции. Да, Лейб?»
Лейб, так и стоявший у окна, казалось, пробудился от задумчивости. Он внимательно слушал Мириам.
«Да, непременно, поедет Биночка в Сорбонну!..»
«Поедет, поедет, будем верить. Только если не начнут нас всех убивать...», - произнесла Мириам.
Мириам подходила к самому главному. «Но что бы там ни было, Вульф, об одном прошу тебя, и Лейб тебя об этом тоже просит. «Будь с нашей семьей, Розой. А уж они-то все, и Роза, прежде других,будут любить тебя!»
И тут случилось то, что, что Вульф запомнил на долгие годы. Холодная и не слишком эмоциональная Мириам сделала быстрый шаг к нему и крепко поцеловала в щёку. Вот так да! Он ехал к Капланам, чтобы хоть как-то разгрузиться от своих сомнений, получить хоть какое-то напутствие, а они дают ему настоящее благословение! Мало того, оказывается, именно на нем будет держаться счастье и Розы, и Волынских, и даже этих изумительных людей и их маленькой дочурки.
Вульф не успел насладиться хотя бы минутой этих приятных раздумий, как Лейб произнес: «Вульф, дело идет к ночи, ты устал, да и мы все возбуждены, давай завтра продолжим наши разговоры Мне есть еще о чем с тобой серьезно поговорить...»
Мириам постелила Вульфу в комнате, которая примыкала к гостиной. Вульф удобно улегся, но не мог заснуть, пока горели свечи. Да и потом он не сразу заснул, а всё думал о прошедшем дне, таком важном для него, и наполненном разговорами с Лейбом и Мириам. Он уже мысленно называл ее Маней, но в присутствии Лейба, да и вообще, он стеснялся так к ней обращаться.
В комнате он обратил внимание на красивые шторы рисунком в клеточку, и ему казалось, что он играет в шахматы. Тут ему невольно вспомнился отец. Когда он был маленьким и слишком баловался, то Исай частенько усаживал его играть с ним в шахматы. Обратил Вульф внимание и на книжный шкаф. В нем были книги на русском, были книги на идиш, полное собрание Шолом-Алейхема, конечно же, Тора и Танах на древнееврейском. Что самое удивительное, было несколько книг на французском и совсем новых – видно, что их купили недавно. В этой же комнате стояло и пианино – оно тоже явно было куплено недавно. Неужели Лейб играл на пианино и читал книги на французском? Или Маня? Вульф решил, что он завтра задаст им эти вопросы.
Годы промчались,седыми нас делая,
Где чистота этих веток живых?
Только зима да метель эта белая
Напоминают сегодня о них.
Лев, я прочитал последний текст. Посмотрел более ранние, которые не читал прежде.
О впечатлении говорить не буду - не готов. Но оно есть - сильное и своеобразное.
Хочу дать один совет. Избегайте в тексте употребление популярных нынче слов, таких как "запрограммированный", "информация". Для меня они, при чтении ваших текстов, как занозы, которые вдруг получаешь, проводя рукой по, казалось бы, гладкой поверхности.
Может быть, это мое личное восприятие.
Спасибо, Лев.
Всегда любил и люблю такие семейные, сагофорсайтовские, тексты - а этот, как я понимаю, основан на вполне реальных судьбах.
Хорошо написано, и весьма поучительно.
Свечи уже потухли, а Вульф не засыпал. Всегда, и это знает каждый, когда спишь не в своем доме, заснуть трудно. Во всяком случае, сразу. А тут, хотя Вульф чувствовал, как рады ему в доме, он все равно ощущал какую-то не то, что скованность, но стеснительность. Главное же было в том, что он был возбужден и рад. Он думал, что они,Маня и Лейб, будут обсуждать, ехать ли ему или не ехать вслед за Розой. А они же ставили вопрос иначе. Даже не ставили вопрос, а скорее, вселяли в него уверенность, что всё будет хорошо, воодушевляли, вселяя в него чувство ответственности – все они, и Капланы, и Волынские и, понятно, сама Роза надеялись, что он будет им опорой в будущей жизни.
Немного Вульф волновался еще из-за того, что Лейб сказал ему на прощание, о том, что им осталось что-то договорить. Но что именно? Ведь всё, на первый взгляд, было уже сказано и всё договорено. Но бывают же сюрпризы! Неужели,что кто-то может быть против поездки Вульфа в Америку?
А что если Ханна против поездки сына на другой континент в нескольких тысячах километров от Украины? Возможно, она колеблется и чувства матери понять легко. Ей не хочется отпускать сына так далеко.Она не знает, что с ним там, в Америке будет, не дай Бог, а вдруг что-нибудь произойдет...
Долго не могли заснуть в ту ночь и Лейб с Мириам. Говорили много, а хотелось сказать еще больше. Оно и понятно. Во-первых, они всё же жили на отшибе – и не в Золотоноше, где жила вся родня, и не в шумном Киеве, из которого приехал Вульф. Конечно, у них были кое-какие друзья и в Черкассах, но друзья не особенно близкие, скорее, знакомые. А кроме того, известно, что, когда живешь рядом, то все всё время заняты повседневными заботами, всегда надеешься на завтрашний день, всё переносишь, и потому видишься с друзьями редко. Разве что с соседями. Ближайшие к их дому соседи, Высоцкие, были очень симпатичными людьми. У них росли два маленьких сыночка, Борух и Шимон, оба чуть старше Биночки. Их родители называли Биночку невестушкой, а сыновей женишками. Пройдут годы, - много лет! - и Бина (и не только она!) будут восторгаться песнями и актерской игрой сына Шимона! Вот, пожалуй, с кем только и общались Лейб и Мириам.
Оба думали о том, как им будет трудно, когда уедет родня Мириам. «Маня, - говорил Лейб, - трудно будет первое время, потому что мы никогда не были так далеко друг от друга, а потом притерпимся. Ведь мы же не одни в такой ситуации! Если мы будем знать, что они хорошо устроились, уже нам будет легче. А для этого, конечно, потребуется время. Если хотя бы один из них станет более или менее на ноги, то уже можно будет не так волноваться. Того, что они берут, им вполне хватит на первое время, а потом, дай Бог, обживутся и будет нормально. И потом, я слышал, там, особенно в Нью-Йорке, есть еврейская помощь. Не пропадут наши. Не волнуйся».
«Ты знаешь, Лейб, - отвечала жена, - я, может быть, и не волновалась бы, - но родители не так уж молоды, отец последние два года жалуется, что у него болят ноги. Да и мама не молодеет. А сестры, как они там устроятся, выйдут ли замуж? А братья – Захарий с Моисеем? В Золотоноше выбор женихов небольшой, и все друг другу в маленьком городе известны. Думаю, что там они смогут обзавестись семьями, но надо же, чтобы повезло – ведь в Америку едет весь мир и со всего мира...»
«Но надо, Маня, всегда надеяться на судьбу, как-нибудь всё само собой расставится, ты же знаешь... Вот смотри, мы не знали Вульфа, что нам только про него ни говорили, а видишь, какой прекрасный парень. И как он, это же видно, хочет быть с Розой...»
«Но уж больно неясное положение, Лейб! Где они будут жить? У него здесь мать, родные. Знаю я, что и дело у них большое есть. А теперь, когда они остались без Исая, что они будут делать с их магазином?»
«Вот об этом я и хочу, Маня, поговорить с ним завтра. Я, правда, не знаю, согласится ли он. И согласится ли Ханна, его мать? Но посмотрим. Я думаю, это будет им выгодно. Во всяком случае, у них меньше будет обуза, где бы Вульф ни находился, и всем будет спокойнее...» Лейб замолчал. Последние дни перед приездом Вульфа он обдумывал свой план и еще не знал, что получится.
«Ты, понимаешь, Лейб, - сказала жена, - я не слишком религиозна. Да и ты не так часто бываешь в синагоге. И молимся мы только тогда, когда - хаз вешалом! - наша Биночка приболевает. Но сейчас я готова всё отдать, чтобы всем моим было хорошо в Америке, чтобы они все устроились и чтобы мы не забывали друг друга. Чтобы Вульф и Роза были счастливой парой! Я думаю, что нам, евреям, еще многое предстоит, многое трудное, о чем мы еще не догадываемся. Молись, чтобы все мы были здоровы и целы, чтобы так или иначе были вместе. Вместе - еще при нашей жизни!..»
Лейб посмотрел на жену со всей лаской и нежностью и крепко прижал ее к себе...
Вульф проснулся рано, хотя мог еще спать да спать. Но выспался и зарядился энергией на целый день. Наверное, так бывает только когда молод. Оделся, немного посидел в комнате, где спал, снова бросил взгляд и на книги, и на пианино. На пианино были буквы «Bechstein”. Очевидно, хороший инструмент. Немцы плохо не делают. У отца было немало поставщиков-немцев, и это были самые надежные люди.
Одевшись, Вульф вышел в гостиную. Сел на тот же диван, на котором вчера просидел весь вечер. На диване лежал какой-то сверток. Мириам уже возилась на кухне. Услышав, что Вульф уже вышел в гостиную, Мириам пошла поздороваться с ним.
«Вульф, Лейб скоро встанет, будем завтракать, Ты, наверное, уже кушать хочешь? Я тебе пока чайку дам. А Лейб, должно быть, еще в постели. Он всегда любит почитать утром вечернюю газету, а потом поднимается».
Мириам вернулась на кухню и принесла поднос. На нем была чашка чая и печенье.
«Вот, Вульф, напекла немного к твоему приезду, – сказала она. – Ой совсем забыла, посмотри, открой сам этот сверток на диване».
Вульф открыл сверток. В нем был новый костюм. Прямо из магазина!
«Вульф, примерь. Это мы с Лейбом тебе купили подарок. Вообще-то Лейб всегда себе шьет у одного портного здесь, Фимы Финкельсона, но мы не знали, как это сделать, а сам Фима отказался, говорит, как я могу шить на человека, которого никогда не видел! Лейб рискнул, пошел и купил. Примерь прямо сейчас...» Вульф не знал что и сказать. Он никогда не видел столь приятных и теплых людей.
Пошел опять в комнату с шахматными шторами, надел новый костюм.Костюм сидел впору. Как Лейб так угадал? Такое бывает, когда тебя любят!
«Ой, Вульф, как я рада,- сказала Мириам, увидев Вульфа в новом одеянии,- а то я думала, надо будет снова идти к Фиме и что-нибудь удлинять или укорачивать. Носи на здоровье!»
В этот момент по лестнице стал спускаться Лейб. На руках у него была Биночка.
«Это Вульф? Да тебя не узнать... Ой, прости, обращаюсь к тебе на ты. По-моему уже мы хорошо познакомились, мой дорогой, и можем друг другу тыкать».
Вульф видел по-настоящему счастливого человека и счастливого отца. Биночка стала вертеться около ног Вульфа. «Видно, и малышке нравится новый костюм!», - воскликнул Лейб.
«Вульф не забудь про чай,- сказала Мириам, - выпей пока, а печенье не кушай, не пербивай аппетит, сейчас все вместе будем завтракать».
Вульф почувствовал себя неудобно. Вот приехал в дом, где есть маленький ребенок, и не привез ни игрушки, ни куклы. Он сказал об этом Лейбу.
«Вульф, не переживай. Еще прийдет время, и пришлешь ей что-нибудь из Америки. Как начнете там работать, будете зарабатывать, так и пришлете подарки. Договорились? А сейчас пока не торопись с подарками. У неё всё есть. Даже свои книжки».
«Книжки? – переспросил Вульф. – Уж не на французском ли? – сказал он со смехом».
«Да, да, на французском», – серьезно ответил Лейб. – А ты откуда знаешь?»
«Не трудно было догадаться, - ответил Вульф, – увидел у вас в комнате, где спал».
«Ты знаешь, Вульф, - сказал Лейб, и глаза у него мечтательно засветились, – я думаю о том времени, когда Биночка чуть повзрослеет, вырастет и будет учить французский, будет читать книги на французском. Самому мне всегда хотелось,не знаю почему, выучить этот язык. Но не было ни денег, ни времени. А сейчас вроде бы есть деньги, но нет времени. Надо много платить. И за аренду дома очень дорого. Надеюсь, когда-нибудь поднакопим и купим его или другой. Посылаю деньги и в Полтаву...»
«В Полтаву?», - переспросил Вульф.
«Да ты же не знаешь, у меня в Полтаве отец с матерью. И сестрам – Фейге, Рахиль и Эстер. Они все медики. Первые две уже замужем, но все равно надо помогать, а Эстер - Фирочка, младшая, еще учится. Сам знаешь, нелегко, но я счастлив, что могу помочь. А вот сам никакого образования не получил. Так самоучка...», - сказал он с грустью.
Тут Вульф вспомнил про пианино.
«Как же, как же. Я вижу, ты, Вульф, человек наблюдательный. Как-то у нас в Черкассах была ярмарка. Мы туда с Маней пошли и вижу это самое пианино. Совершенно новое, всё блестит, отполировано. Но я же ничего в этом не понимаю... На гитаре сыграть это одно дело, слух у меня неплохой, но пианино – штука сложная. Но почему-то загорелся я его купить. Сказал Мане, она стояла рядом со мной. Назвала меня сумасшедшим и даже транжирой... Знаешь, чем я убедил ее? Сказал, что, на нем будет играть Биночка! И после этого никаких споров или возражений!»
«Ты же слышал,Вульф, он хочет ее отправить в Сорбонну! Тебе всё должно быть понятно», - произнесла Мириам.
Тем временем, за разговорами позавтракали, и Вульф ожидал, что сейчас-то Лейб и перейдет к главному – тому, что не давало покоя Вульфу со вчерашнего вечера. Но Лейб почему-то не торопился, хотя на его лице тоже чувствовалась напряженность. Он явно тянул с каким-то важным разговором, он что-то недоговорил и, видно, собирался с силами начать какие-то объяснения. Что же такое было недоговорено? Этот вопрос мучил Вульфа, но и он был нерешителен.
«Послушай, Вульф, погода сегодня, кажется, неплохая. Давай, возьмем Биночку и прогуляемся», - предложил Лейб.
И правда, в большое окно гостиной уже проник солнечный свет. И хотя тепла особого от него не было, но и то благо, ведь уже к концу подходил ноябрь – и за то спасибо!
«Слушайте, мужчины, - сказала Мириам, - вы пойдете гулять, я вам Биночку дам впридачу. Только не заговоритесь, она теперь не любит сидеть на руках, смотрите, чтобы она от вас никуда не побежала!»
Вчера, когда Вульф приехал к Капланам, он был так взволнован и так были заняты его мысли встречей, предстоящими разговорами, что он даже не обратил внимания на город, в который он приехал. Черкассы сегодня известны как довольно большой город, или, как говорят, город областного значения. В нем большая химическая промышленность, его легко найти на карте Украины, да и вообще на любой достаточно подробной карте. В то время, сто лет назад, это было маленькое, по преимуществу еврейское местечко. От силы там жило 20 тысяч человек, не больше. В городе не было домов выше двух-трех этажей. Люди снимали жилье, было немало частных домов. Но земля была достаточно дорогая, а построить свой дом или просто купить было неимоверно дорого... И дело было не только в цене земли или цене дома – купленного или построенного вновь; всё заключалось в том, что земли просто не оставалось – все было настолько заселено, что уже не работало воображение, где селиться новым, недавно прибывшим жителям города. Поэтому-то Лейб, человек уже кое-что тяжелейшим трудом поднакопивший, до сих пор жил в съемном жилье. Но в последнее время, помимо всех этих материальных соображений, которые всегда рассматриваются прежде, чем купить дом, было и другое. Отъезд Волынских нарушил, порвал какую-то струну в общем спокойствии и устроенности жизни Капланов.
Спору нет, и Лейб, и Мириам любили свой, - пусть не свой, но почти как свой! – дом. Любили не только дом, но и сад – летом обедали в саду, пили чай с шоколадными конфетами – одна из немногих слабостей Мириам! -, Биночка бегала по саду, в общем, это был рай, семейный рай! Счастье по-черкасски! А много ли надо? Лейба в этом маленьком городке почти все знали, он был уважаемым человеком. Его даже звали «поэт» - многие выписывали «Киевские ведомости».
Поэтому-то уезжать в какой-либо другой город, начинать все с нуля, все по-новой для них было исключено, почти исключено. Но вот отъезд Маниной семьи, не где-то в будущем, отъезд, который через две недели станет реальностью, разбередил души любящих друг друга людей. Ни Мириам, ни Лейб никогда в жизни не были эгоистами. Живя своей маленькой семьей и будучи погружены во все хлопоты ежедневной жизни, они никогда не упускали из виду и жизни близких каждому из них людей. Для Лейба со времени знакомства с Мириам, а не только что с женитьбы, ее семья стала такой же родной, как своя семья. Также и Мириам, никогда не начинала день, не спросив мужа о его родителях в Полтаве. При том, что всегда нужны были деньги, она считала святым делом то, что Лейб так помогает сестрам. Об этой помощи знали и родители Мани, но никогда они ей, как говорится, даже в мыслях не сказали, что Лейб бросается деньгами на ветер.
И вот при таких чудесных отношениях семья почти что распадается. Ведь одно дело житье недалеко – в Полтаве ли, в Золотоноше ли, - а другое - оказаться так далеко от родных людей, от своей родной крови за тысячу земель. И, очевидно, без надежды когда-нибудь в этой жизни снова увидеться.
А может, думал иногда Лейб, махнуть на всё к черту, и уехать в эту Америку. Человек он еще молодой, деловых качеств ему занимать не надо, свои самые родные – Маня и Биночка, будут с ним и будут всегда его в жизни поддерживать и – дай Бог! – любить. Но снова и снова он оказывался в тупике. А как же мать с отцом, а сестры – особенно Фирочка – она еще только учится, учится в Москве, ей только девятнадцать. Писаная красавица, такая еще на земле не рождалась! Живет в каком-то общежитии - где-то на какой-то Сретенке – странные эти названия московские! Как она обойдется без его внимания? А он, Лейб и в Москву-то не может даже выбраться. Какая уж там Америка? Уедет, и прости-прощай, его сестры и родители!
Sad_Donkey: Лев, я прочитал последний текст. Посмотрел более ранние, которые не читал прежде.
О впечатлении говорить не буду - не готов. Но оно есть - сильное и своеобразное.
Хочу дать один совет. Избегайте в тексте употребление популярных нынче слов, таких как "запрограммированный", "информация". Для меня они, при чтении ваших текстов, как занозы, которые вдруг получаешь, проводя рукой по, казалось бы, гладкой поверхности.
Может быть, это мое личное восприятие.
Желаю вам творческих успехов!
Спасибо, дорогой Сэд! Ценю Ваше мнение. Совершенно правильно обратили внимание на мои огрехи. Надо стараться избегать затасканных современных фраз. Есть у меня такая слабость. Буду работать над их искоренением.
Написано очень давно и по-английски. Переводить сейчас - лень. А вспомнить захотелось.
The Second Eschelon
The idea to compile this issue out of the games played by the lesser known Soviet chess players (what we call the second eschelon) was prompted to me by Gabriel Velasco who wrote the following:
“Lev, if you ever wish to publish or put in line a wonderful brilliancy
between Ravinsky and Panov, here is the score of that game from R.Fine's old book “Chess Marches On”.It would be a great idea to gather more brilliancies by that fantastic player, Grigory Ravinsky, who, like Rashid Nezmetdinov, is one of those great attacking masters almost unknown in the West.How could I refuse Gabriel? Moreover, I knew Ravinsky so well, he gave me chess lessons for free (can anyone imagine anything like this today?).
G. Ravinsky - V. Panov. Moscow, 1943. 1 e4 c5 2.Nf3 e6 3.
d4 exd4 4.Nxd4 Nf6 5. Nc3 d6 6. g3 Nc6 7.Bg2 Bd7 8.0-0 a6 9.
Be3 Rc8 10. Qe2 b5 11. a3 Ne5 12.Rad1 Nc4 13.Bc1 Nxa3
14.e5 dxe5 15. Nc6 Qc7 16. Nxe5N Nc4 17. Nxd7 Nxd7 18.Nd5 Qa7 19.Nf4 Nce5 (Fine comments: "Out of the woodpile into the hopper. He feared the threat Nxe6, but allows worse. More prudent was Qb6, though after 20.b3 Nce5 21. Bb2, White maintains the pressure")
20. Rxd7!! Nxd7 ("The alternative 20...Qxd7 21. Qxe5 Rxc2 22. Be3 would
justify White's previous generosity too quickly" - Fine) 21. Nxe6! fxe6 22. Qxe6+ Be7
("After the more evasive 22....Kd8, White has a rip-snorting mating
continuation, with 23.Bg5+ Kc7 24.Qc6+ Kb8 25. Bf4+ Rc7 26. BXc7+ Qxc7 27. Qa8 mate) 23. Re1 Qc5 24. b4!! Nf8? (Fine analyzes the better defense 24...Qxb4, and concludes that White would have won all the same, but with more difficulties) 25. Qg4! Qc3 26. Rxe7+!! Kxe7 27. Bg5+ K-d6 28. Qd1+!! Kc7 29. Bf4+ Kb6 30. Qd6+ Ka7 31. Q-K7+ Rc7 32. Be3+. Black resigned.
“This is one of the most beautiful games I've ever seen!” – concluded Gabriel Velasco.
I have written more than once about Alexander Konstantinopolsky, the outstanding chess player, trainer and teacher. Most of his chess life he was behind the scenes, but it should be recalled that he was David Bronstein’s teacher, and later he was his David’s second in the match against Mikhail Botvinnik in Moscow in 1951.Konstantinopolsky, as well as all the others mentioned in these notes deserves a special article (I woud say a book!), and I hope one day to write about him more in detail.Here are just two fragments of his strategic and tactical prowess.
Chess lovers remember well that in his second match against Karpov in 1985 Kasparov stunned the chess world with a swashbuckling novelty in the Sicilian Defence: d6-d5!!
A.Karpov – G.Kasparov
14... d5!! Konstantinopolsky’s move impresses me more: it had been made almost half a century before Kasparov’s discovery. This is how the game ended:
15.сd Bxd5 16.Nсxd5 Nfxd5 17.Nxd5 Nxd5 18.Bg5 Nс3 19.Bd3 Rxd3 20.Qxd3 Qxg5 21.Rас1 Rd8 22.Qс4 Rd2 23.g3 Nе2+. White resigned.
Y.Razuvayev – A.Konstantinopolsky (Moscow, 1966)
Белые:Кg3,Rd3,Rf1, Bd5,Ng5 пп. b4,с3,е4,h4.
Черные:Кh8,Rс8,Rе7,Bb6,Bg6 пп. b5,d6, g7, h5.
41...Rе5! 42.Rdf3 Rxg5+! 43.hxg5 Кh7
44.с4 bxc4 45.Rf8 Rxf8 46.Rxf8 с3 47.Rс8 Bd4 48.Кh3 Bе8! 49.g6+ Кh6 50.Кg2 Ba4 51.е5 dxe5 52.Be4 h4 53.Rа8 Bс6! White resigned.
When many years later Razuvayev showed me this ending, he was all the time repeating to himself: “I just can’t grasp at what moment I went astray…Just an enigma!” By the way, Razuvayev has been always a perfect tactician,and since Konstantinopolsky’s was 34 years older, we can only wonder at the old man’s tactical wizadry.
Yakov Yukhtman! Everyone knew this name in the Moscow chess circles in the late 50-s. This man of short height, very poorly dressed, resembled least of all a chess master. Rather you would say that he worked as a taxi-driver or a porter at a railway station. Yet, everyone knew that he was a chess player of enormous tactical talent, a great blitz master, and first and foremost, a man of an exceptional sense of humor, this humor that was so characteristic of Odessa, the town where he was born and spent many years of his life.In the early 70-s he emigrated from the Soviet Union. Some people said that he had left for Israel, others said that he lived in America. Even the news of his death was not confirmed. And many people hoped that these were just only rumors. Many years later I read some article by Eduard Shtein, the Russian-immigrant philologist and chess writer, and he confirmed that Yukhtman had died in New York in poverty.However, I would be thankful to anyone who could send me some information about Yukhtman’s life in the United States.
Nothing speaks about a chess player’s life better than his games. Therefore I propose some games played by Yukhtman. The first of them was a sensational victory over Mikhail Tal, at that time already twice Soviet Champion who was to win the World Title only one year later.
Y. Yukhtman - M.Tal 26th URSS Championship, Tbilisi 1959
