|
|
Юра и Тирца
Юра мне понравился сразу. Не фамилией, конечно. Трахман!
Бывают же такие фамилии у евреев! Если не видеть и не знать человека, то можно подумать, что он, по меньшей мере, сексуальный маньяк, а то и сексуальный гигант.
Но в Юре не было ничего такого. Скромный, неприметный, невысокого роста, худенький. И главное, очень такой услужливый, и что еще важнее, очень тебе симпатизирующий, желающий тебе от всей души помочь.
А помощь, честно говоря, мне была очень нужна. Ведь это был мой первый месяц в Израиле. Никого я там не знал, приехал один, и не на кого и не на что было особенно рассчитывать.
И вот повстречал Юру Трахмана. И хотя это было уже так давно, но я помню его. Тех, кто добр к тебе, не забываешь. А плохое - а оно бывает всегда и везде,- надо стараться выбросить из памяти и из сердца.
Встретил Юру я буквально на третий день после приезда в Тель-Авив. Дело было вечером, делать было нечего, как говорится в старом стишке. Пришел я в шахматный клуб недалеко от улицы Ибн Гвироль (почему-то сразу понравилось, как звучит название этой улицы). Народу там было немного. Видно было, что одни старожилы, в основном, пожилые люди, уже давно знающие друг друга, наверное, дружащие семьями. В Израиле это принято, все-таки страна маленькая, все на виду. Не то, что в Европе или в Америке, где каждый живет сам по себе. И встречаясь с кем-то раз, никогда не знает, встретится ли он снова с этим человеком.
Когда я вошел в комнату клуба, то все, до этого, очевидно, погруженные в свои партии, подняли головы. Новенький! Такое здесь, наверное, бывало не часто. Кто-то спросил меня о чем-то на иврите. Я не понял и растерялся. Подумал, что со мной поздоровались. И сказал «шалом», - не многое из того, что я знал на иврите, который учил в Москве по самоучителю, где все ивритские слова были написаны в русской транскрипции, а не ивритскими буквами. Все почему-то засмеялись. Я подумал, что я что-то не так произнес. Вечная черта прибывающих из России: они стесняются своего произношения, независимо от того, говорят ли с ними на иврите или на английском. Не надо этого стесняться и тушеваться. Лучше знать побольше слов. И дружить с грамматикой. А произношение придет, оно, вообще, не проблема.
Спросивший меня засмеялся и показал на часы. Оказывается, он спросил меня «который час?». Очевидно, понял, что я новый репатриант и нужно проверить, как я понимаю и говорю на иврите.
Среди игравших я сразу заметил одного молодого человека, который только наблюдал за партиями, и я показал на пустой столик, и он сел за него, чтобы сыграть со мной партию. Это-то и был Юра Трахман.
Мы начали играть, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что игрок он неважный. Более того, я чувствовал по тому, как он сидел за шахматами, как он передвигал фигуры, что он вообще мало волнуется о результате партии. Хотя он все время смотрел на доску и сначала не разговаривал, я ощутил, что время от времени смотрит на меня, словно хочет изучить, что я за человек, откуда прибыл, и что занесло меня в шахматный клуб.
Я же, глядя на Юру, отметил про себя, во-первых, то, что он отнюдь не процветающий израильтянин. Тех пары дней, что я провел в Тель-Авиве, мне вполне хватило, чтобы научиться распознавать, кто в этой стране богат, кто живет от зарплаты к зарплате, то есть, работает в поте лица своего и тех, кто беден и уже ни на что не надеется.
- Сдаюсь, - произнес по-русски мой противник и смешал шахматы.
- Вы говорите по-русски? - удивился я.
- А что удивительного? – переспросил он меня. – У нас здесь трудно встретить того, кто не говорит по-русски.
Он улыбнулся. Улыбка у него была совершенно очаровательной. Такая легкая улыбка, без притворства, какая-то стеснительная улыбка, и в ней было что-то привлекательное и очень доброе.
- Давно приехали? – спросил он меня.
- Да, вот уже три дня в Тель-Авиве…
- Три дня? - переспросил он. – И уже пришли играть в шахматы? Наверное, Вы из Москвы. Я таких, как Вы, очень чувствую. Узнаю сразу, что из Москвы или из Ленинграда. А остальные деревня какая-то. Вроде меня, из Черновцов.
Мне его замечание показалось самоуничижительным, хотя я тоже сразу понял, что он, конечно же, не из российских столиц.
Он сообщил мне свою имя и фамилию. Представился и я. Когда он услышал мое имя, то сразу удивился:
- Так это Вы перевели книгу Фишера? У нас ее каждый шахматист знает. Ну тот, разумеется, кто из России. Теперь Вам не надо здесь в Израиле скромничать. Уверен, что Вы хорошо устроитесь и как шахматист, и как переводчик. Только будьте погрубее и понахальнее. Ведь наши израильтяне такие хуцпаним, что заклюют кого угодно…
- А что такое хуцпаним, Юра?
- Наглые, значит, нахалы невероятные.
Мы встали из-за шахматного столика. Был приятный вечер, какие бывают в Тель-Авиве в конце сентября.
- Давайте пройдемтесь в какое-нибудь кафе. Посидим там, выпьем кофе,- предложил Юра.
Мне было неудобно. Ведь у меня в кармане практически не было денег. Вернее, было шекелей пятьдесят, которые мне дали по приезде в аэропорту, и я старался их не тратить, и даже не помню, на что я ел. Кажется, пару раз купил себе йогурт и побывал в гостях на второй день у моих московских приятелей, которые уже 15 лет жили в Тель-Авиве.
- Я угощаю, - сказал Юра.- Вижу, Вы не при деньгах. Обычная история. Зовут всех приехать в Израиль, а на первое время никаких денег не дают. Вы, наверное, один приехали, без семьи?
Я кивнул головой.
- Вот, вот, таким, как Вы, особенно тяжело. Ничего, не расстраивайтесь. Пройдет это время, и все устроится.
Я был тронут его вниманием. Таких людей мало. Все норовят сказать, куда ты сунулся, сидел бы лучше дома в своей стране. А Юра излучал оптимизм и сочувствие.
Я, правда, поинтересовался, как он догадался, что я приехал без семьи.
- Да это же совсем просто. Ну какая жена отпустит своего мужа играть в шахматы, когда Вы только что с самолета?
Неплохой психолог, этот Трахман,- подумал я.
Мы прошли буквально двадцать шагов и зашли в кафе. Устроились за столиком в углу, хотя мест было много.
- Что-то народу немного? – спросил я Юру.
- Да еще рановато. Потом народ подойдет, а рядом здесь, прямо на улице, будут распевать песни под гитару, разные еврейские и новые израильские песни. Это одна из прелестей Израиля. У Вас так в Москве было?
Я не понял – Юра смеялся или просто никогда не был в Москве? Я решил как-то отшутиться.
- Знаешь Юра, в Москве поют совсем другие песни. Да и сейчас им не до песен.
Это был 89-й год, и кто помнит то время, тот знает, что в Москве тогда крутились такие дела и уже были вблизи такие перемены, когда никто не заходил в кафе и песен не пел.
- Лев, хорошо, что мы перешли на ты. Так легче разговаривать. Хотя честно, я моложе тебя. Да и вообще, кто я и кто ты? Тебя все знают и ты старше меня… - произнес Юра.
- Ладно, Юра, не говори ерунду, но на ты меня вполне устраивает, - согласился я.
Подошла официантка, девушка лет девятнадцати. Симпатичная. С зазывными черными глазами. Я уже за пару дней в Израиле оценил красоту израильских девушек. Настоящих израильтянок, сабр, как здесь называют местных. Далеких их предков когда-то давным-давно изгнали из Испании, потом поколения их выросли в Северной Африке – Марокко, Тунисе, Алжире или в Египте, Турции, Болгарии, Ираке, а потом их бабушки и дедушки, и мамы с папами переехали в Израиль, и здесь они родились – юные сефардочки. С их чудными глазками и фигурками они выглядели намного более страстными, чем наши бледные ашкеназийские красавицы. Юра бросил оценивающий взгляд на официанточку. Мужчина в нем, - подумал я, – полыхает, но эта красавица, возможно, ему не по карману. Хотя Юра и угощал меня, но я как-то сразу понял, что человек он не первого достатка. Ну а мне-то о таких девушках, мне, бедному пришельцу из России, вообще думать пока было заказано.
Юра заказал салат и кофе с пирожными. Для меня это было королевским угощением. В животе у меня свербило от голода.
- Юра, - сказал я, пока мы уплетали салат, - отныне я твой должник. Только не знаю, когда расплачусь. А вообще мне обещали поначалу пособие. Пока я не устроюсь на работу …
- Маленький пустячок, - засмеялся Юра, - работа! Ты ее найди…
- Юра, как тебя понять? То ты мне говоришь, что я легко найду работу, то начинаешь сомневаться... Не пойму я тебя...
- Да ни в чем я, Лев, не сомневаюсь. Возраст у тебя еще хороший. Язык английский ты знаешь хорошо. В Израиле это важно. Наверняка отыщешь работу. Да и она сама тебя отыщет. Но здесь никогда не знаешь, сколько ты на этой работе проработаешь. Потом опять начнешь искать. Опять найдешь. В общем, надо быть готовым, что всё в Израиле очень неустойчиво. Но будь хуцпани, будь бойчее, умей работать, как говорят, локтями. Выигрывает сильнейший. Слушай, давай выпьем, а?
Он подозвал официантку. Долго смотрел в меню, выбирая вино. По-моему, он хотел, чтобы официантка простояла около нас подольше, чтобы он мог иногда, отрываясь от меню, бросать взгляд на всю географию ее прекрасной фигуры.
- Как насчет кингзмараули, Лев? Где-то я читал, что это было любимое вино Сталина. Ты слышал об этом?
- Что ж Сталина так Сталина, но пить мы все-таки будем не за него, а за нашу встречу, наше знакомство!..
Ужин продолжился под вино. Юра, это я чувствовал, проникся ко мне какой-то особой симпатией. Казалось, он выбрался за скучный круг его повседневной жизни, с этими заходами в шахматный клуб на улице Ибн Гвироля, одними и теми же стариками, которых он видел за шахматными столиками, этим однообразием и ему захотелось рассказать мне о себе...
*******
История его была историей трудной жизни, историей неустроенности и материальной, и душевной. Юра приехал в Израиль с матерью и старшей сестрой. Юрин отец умер, когда Юре было 12 лет. В 1973 году, когда Трахманы уехали в Израиль, Юре было 15 лет. Из Москвы и Ленинграда приезжали тогда немногие. Ехали из советских провинций - в частности, из Черновцов, где родился Юра. Матери его было тогда около пятидесяти. У нее была сильная астма, которая у нее началась еще в Черновцах. Приступы, ужасные приступы удушья мучили ее. Врачи прописали ей гормональные препараты, и они, казалось, начали помогать. Дочь доставала их, стоили они огромные деньги, но надо было спасать мать.
Но беда в том, что мать стала очень быстро полнеть, а гормональные препараты, спасая от удуший, влияли на костную систему организма. Матери было все труднее ходить. Врачи диагностировали новую болячку - артрит, быстро прогрессирующий артрит.
В то время, в начале 70-х многие евреи начали уезжать в Израиль - большой эмиграции в США еще не было. Да и вообще, в Америке у Трахманов никого не было, а в Израиле жил двоюродный брат мамы, жил в Кфар-Сабе, под Тель-Авивом. Приглашал приехать. Говорил, что в Израиле хорошие врачи, хорошая медицина. Писал даже, что поначалу они смогут общаться на идише, а иврит выучат позднее. В Черновцах, надо сказать, многие евреи хорошо владели идишем - не то, что ассимилированные евреи в больших советских городах.
Старшая сестра Юры, Галина, взяла дело отъезда в свои руки. Мать была очень больна, а Юра еще был совсем мальчишка. У Гали была хорошая инженерная профессия, и она о работе не волновалась. Да и кроме того, ей уже пора была встретить достойного жениха - хотелось организовать свою семейную жизнь.
Сборы и отъезд не заняли много времени. Позднее, в конце 70-х и в эпоху "отказа" до 86-88 годов, особенно из Москвы и Ленинграда, люди уезжали долго, а Трахманам повезло - они уехали быстро.
В аэропорту Бен-Гуриона в Тель-Авиве их ждал дядя Шимон. Он отвез их на машине в свой дом в Кфар-Сабе. И первый месяц мама и Юра с Галей прожили у дяди. Дом был просторный, и все вроде бы было хорошо. Но у дяди Шимона была своя семья, трое детей, все еще школьного возраста, и было какое-то неудобство в этой жизни. Так часто бывает: вроде бы хорошо со своими родственниками, но лишь первое время. А потом хочется какой-то своей независимости. Через месяц дядя Шимон и Галя стали искать какое-то жилье, и отыскали его в Гиватаиме, на улице Кацнельсона. В Израиле многие улицы называются именами тех русских евреев, которые в начале прошлого века внесли вклад в победу сионизма на древней земле - Жаботинский, Арлозоров, Соколов, Бен-Гурион, Бен-Иегуда,Трампельдорф... У Трахманов началась новая жизнь. Правда, дом был старый, но двухкомнатная квартира их вполне устраивала. Галя была с мамой в одной комнате, а Юра - в другой. Вообще, Гиватаим - прелестный город, совсем рядом с Тель-Авивом. Уютный, зеленый город, оживленный, но не утомляющий. Потом я довольно часто там бывал.
Постепенно привыкали к новой жизни, но болезнь матери прогрессировала. Израильские медики прописали матери новые лекарства, которые не были противопоказаны друг другу – но болезни еще до приезда сделали свое дело: у женщины постоянно происходили переломы, она падала, кости, суставы никуда не годились. Приходилось делать операции – так что одна нога стала короче другой, и ходить было трудно. Порой боли бывали нестерпимы.
Галя не смогла устроиться на работу в Тель-Авиве, но потом, прочтя какое-то объявление в рекламной газете, отправилась в Хайфу, и там ей предложили должность в одной строительной кампании. Перед ней стал выбор: либо продолжать искать работу в Тель-Авиве, либо уехать в Хайфу. Она, не колеблясь, согласилась остаться в Хайфе. Хотя на душе скребли кошки, ведь надо было оставлять маму. К тому же в Хайфе она была занята, как говорится, под завязку. Чтобы работать в той должности, которую ей предложили, надо было параллельно с работой проходить какой-то курс учебы. Стажировку. И Галя полностью посвятила себя работе. Окончательную точку в том, что она останется в Хайфе и уже не будет возвращаться в Тель-Авив, поставило то обстоятельство, что примерно через год после устройства на работе в Хайфе, Галя встретила человека, с которым у нее начался серьезный роман, и они поженились.
В такой ситуации трудные времена наступили для Юры. Сначала он, когда они приехали, пошел в школу. В Черновцах он окончил семь классов, но по приезде в Тель-Авив он вынужден был повторить седьмой класс, - ведь надо было углубленно изучать иврит, чтобы успевать по всем предметам. Но дело было не в том, что он как бы потерял год. Все упиралось в то, что он практически не мог ходить в школу. Надо было все время находиться рядом с мамой. И готовить еду дома, и ходить в магазины, и убирать в квартиру. Юра бросил школу. А потом стал устраиваться на какие-то случайные работы. Спасало то, что деньги им подбрасывала Галя – муж не укорял ее, понимал полностью, сам зарабатывал хорошие деньги, работая инспектором в городском порту. У них появились один за другим два сына, чудесные мальчики. Когда они подросли, то оба увлеклись шахматами, и Юра изредка приезжал к сестре, чтобы позаниматься с племянниками шахматами. Сам он когда-то ходил в дом пионеров в Черновцах.
Но все время он проводил с мамой. Тщательно вел хозяйство. Маминого пособия по инвалидности и Галиной помощи хватало только на то, чтобы выжить, но никак не на удовольствия…
- Слушай, Лев, а на что ты живешь, и вообще где ты живешь?
Я внимательно слушал рассказ Юры о его жизни, а теперь он опять переключил все внимание на разговор обо мне.
- Пока жду первое пособие, а поселили меня в Бейт-Милман…
- А, знаю, знаю. Это самый известный центр абсорбции в Тель-Авиве. На рэхов Рабиндранат Тагор.
- Да, да, Юра, на улице Тагора. А откуда ты знаешь этот центр?
- Знаю, потому что уже несколько лет он принимает репатриантов, олим хадашим, новых репатриантов со всего света.
Мы вышли из кафе и шли к остановке автобуса.
- Не хочется с тобой прощаться, Лев. Разрешаешь проводить тебя до твоего жилья?
- Что за вопрос! Конечно!
Как раз подошел автобус, и мы поехали в строну Рамат-Авива. Так назывался район, где находилось мое общежитие.
И двух часов не прошло, как я познакомился с Юрой Трахманом, а ощущение было такое, что мы были знакомы с давних пор. И не удивительно было то, что, когда мы вышли из автобуса на остановке Бейт-Милмана, я пригласил Юру зайти ко мне в общежитие. Юра согласился, и мы поднялись на лифте на шестой этаж.
- Да, так я и представлял, - сказал Юра, - типичная общага. Но неплохо, Лев. Это ведь на первое время, чтобы перекантоваться. Я, вообще, не представляю уже, как можно переехать в другую страну, да еще одному. Ведь когда мама и сестра перевезли меня из Черновцов в Тель-Авив, я был мальчишкой. Но ты просто герой.
Мне было приятно слышать такую похвалу. Нужна всегда поддержка. Особенно когда один. И я чувствовал, что Юра говорит искренне. А чего ему, собственно было, льстить мне или вселять напрасные надежды?
- А потом,- продолжал он, - ты все равно переедешь отсюда. Найдешь работу, появится и жилье. Будет чем платить, и еще на жизнь будет оставаться. Другое дело, знаешь, не ясно, останешься ли ты в стране. Это, понимаешь, одна из проблем Израиля – трудно представить, сколько людей, лучших умов, уехали из Израиля за последние годы. Это постоянная военная обстановка, да еще маленькие зарплаты. Образованные люди, лучшие из них, уезжают кто куда – в Америку, конечно, бывает, в Австралию или Англию, а некоторые даже в Германию…
- В Германию? Вот куда бы никогда не поехал!
- Ты не прав, Лев. Германия, немцы изменились. А в тебе говорят прежние оценки и ощущения.
Мне трудно было согласиться с Юрой. Но мы только что познакомились, и меньше всего хотелось заниматься спорами. А он опять мастерски перевел разговор на другую тему.
-Ты знаешь, Лев, если ты не против, я бы хотел взять над тобой шефство. Ты ничего здесь в стране не знаешь. Ни в самом Тель-Авиве. Нигде. Если не возражаешь, могу повозить тебя по ближайшим городам. Все увидишь – Хайфу, Натанью, конечно, Иерусалим… Может, тебе со мной неинтересно, я не очень образованный человек, даже школу не кончил. И ты, уверен, знаешь столько, сколько мне и не снилось…
- Юра, как я могу отказаться от твоего предложения? Хоть сейчас поеду с тобой куда угодно!
- Слушай Лев, а где твои книги, шахматные книги, например? Я ожидал, что вокруг тебя только книги…
- Пока в дороге, Юра. Идут багажом. Собственно, весь багаж – только книги. И шахматные есть. Прибудут - возьмешь. Если хочешь, почитать.
- О это здорово!
Мы пожали друг другу руки, и договорились, что скоро встретимся.
*******
Я давно придерживаюсь декартовского принципа: чему суждено случиться, то должно случиться. Пожив потом, после Израиля, много лет в Париже, я понял, что великий математик и философ Рене де Карт был прав в своем рациональном подходе к жизни. Французы так и говорят – approche cartesienne, декартовский подход. А чего волноваться? Мы лишь совершаем наши поступки, а остальное - Воля Высших Сил.
******
Через два дня была суббота. Шабат! В Израиле это особый день. И приехавшему из другой страны, где практически все дни недели одинаковы, трудно не столько понять, сколько принять шабат. И хотя Израиль, вопреки расхожему мнению, не такая уж религиозная страна – число религиозных людей составляет, во всяком случае еще по недавней статистике, около десяти процентов от населения страны -, но шабат соблюдают почти все – и правительство, и прочие смертные.
К вечеру пятницы, когда наступает шабат, жизнь страны и людей полностью замирает. И так продолжается до субботнего вечера, до моцей шабата - выхода из шабата. Для меня первые недели моей жизни в Израиле привыкнуть к такой отрешенности от жизни, такой тишины было очень трудно. Знакомых у меня еще не было. Телефона у меня в общежитии не было. Нельзя было сесть на автобус, чтобы поехать в центр города. Да и что там, в центре, делать, если все закрыто? Оставалось только сидеть у себя в комнате, или выйти на улицу и делать круги в районе общежития.
И вот в эту первую мою неделю, в мой первый шабат, как только он закончился, где-то в семь часов вечера в моей комнате раздался звонок. На стене комнаты висела телефонная трубка. Это был не телефон ( я эту трубку сначала вообще не заметил), а селектор, который, как выяснилось, связывал меня с первым этажом, где находилась комната приема прибывающих в общежитие ( на иврите такая комната называется «кабала»). Я услышал голос Юры:
- Лев, шалом! Я здесь внизу и жду тебя, если не занят. Хочу поехать с тобой в Рамат-Ашарон, там сегодня блиц-турнир в девять вечера. И ты можешь сыграть. Будет твой первый турнир в Израиле! Торопись, я жду тебя, пока спустишься, я закажу такси. Туда все-таки ехать минут сорок.
Я быстренько оделся. И спустился с моего шестого этажа. До сих пор помню номер моей комнаты – 610. Юра сидел на диване в вестибюле. Вокруг было полно таких диванов, и на них сидели в основном мамы и бабушки, а рядом с ними играли их дети и внуки. Все это были репатрианты из разных стран – Аргентины, Румынии, Франции, США, и, конечно, из СССР. Женщины эти перемывали косточки всем проходившим или заходившим в общежитие. Уверен, что они говорили и обо мне с Юрой. Минут через пять или семь подкатило такси. Мы выбежали на улицу, вскочили в такси, Юра дал водителю адрес, и мы поехали. Пока мы ехали, я всматривался в улицы, в городские огни. Никогда я не видел, что так могут быть ярко освещены улицы. Вспоминал, как в советских фильмах порой показывались улицы европейских, особенно американских, городов, как они ослепляли своим ярким, многоцветным освещением и рекламой. И вот именно в Израиле, и в первую неделю я увидел всю эту, как мы раньше говорили, иллюминацию собственными глазами.
- Что, нравится, Лев? Никогда, наверное, такого не видел, а?
Юра словно угадывал мои чувства, то, о чем я думаю. В отношениях между людьми это очень важно. Даже не говоря со знакомым, ловить ход его мыслей.
- Юра, ты знаешь, в СССР везде всегда можно было прочесть – уходя, гасите свет!
Юра засмеялся:
- Хорошо, что хоть не свечи!
- Да, там гасить умели, а здесь освещают.
Когда мы вошли в здание клуба, где должен был играться турнир, то там уже собрались местные шахматисты. Юра подошел со мной к какому-то человеку и представил меня. Это был организатор турнира и одновременно он судил турнир. О чем он говорил с Юрой, я понять не мог из-за незнания иврита. Но что я понял, так это то, что Юра хотел внести взнос за мое участие в турнире. Я совсем растерялся. Не хватало того, что Юра сводил меня в кафе и привез на такси. Так теперь он хотел платить организатору свои деньги, чтобы я развлекался, играя в шахматы.
Я стал возражать, но Юра был неумолим:
- Лев, выиграешь турнир или займешь призовое место и отдашь мне долг. Для тебя это будет стимулом, чтобы играть возможно лучше!
Ничего себе доброта этого молодого человека! И как он верит в меня! Я просто не имел право подводить его с его уверенностью в моей шахматной силе.
Пока турнир не начался, некоторые пришедшие шахматисты, начали играть между собой дружеские блиц-партии. Я наблюдал за их игрой и понял, что турнир не будет для меня легкой прогулкой. Дай Бог, чтобы совсем не провалиться – не то, что выиграть какой-то денежный приз.
Тем не менее, когда турнир начался, я сумел сосредоточиться и играл весьма успешно. Выигрывал, делал ничьи. Но потом проиграл две партии подряд. И только спохватившись на финише, я сумел занять третье место. Помню, мне вручили пятьсот шекелей. В ту пору это было примерно 250 долларов. Для меня – хорошая сумма. И я хотел отдать эти деньги Юре. Но тот стал в такую позицию, что сдвинуть его было невозможно.
- Ладно, пойдем, Юра покушаем где-нибудь. Веди меня. Я ужасно проголодался, да и ты, наверное, кушать хочешь.
Было уже поздно, наверное, полночь. Но в Израиле жизнь ночью бьет ключом – в том числе, и ресторанная. Где-то рядом с клубом, когда мы вышли на улицу, я увидел группу молодежи – парней и девушек, они о чем-то громко разговаривали. Понять я, конечно ничего не мог. Юра заметил это и поспешил утешить меня.
- Ничего, Лев, скоро пойдешь в ульпан, там быстро выучишь иврит. Язык-то, на самом деле, не такой трудный, да и вообще, ты языковой человек. Это сразу видно.
Почему он сразу решил, что у меня способности к языкам я, ей-богу, понять не мог!
Вдруг молодые вокруг нас замолчали, а один парень взял гитару и начал петь. Что он пел я помню и сегодня – знаменитую песню «Тумбалалайка», которая почему-то у меня, да и не только у меня, ассоциируется с известной песней и стихами Галича. Говорят, под эту песню уничтожали в концлагерях евреев. Заставляли их петь, раздевали и толкали в рвы, расстреливая и забрасывая землей. А парень этот пел совсем не так, как было всегда принято, с какой-то грустью. У него она звучала достаточно весело, даже бравурно. И я подумал, что вот выросло новое поколение, и они не знают ужасов того, через что прошли евреи, их совсем еще близкие по времени предки. Живут себе и ничего, живут действительно в своей – своей! - стране и не закомплексованы, как мы, олимы, репатрианты, приехавшие с ворохом комплексов и сомнений.
- Я тут знаю одно местечко, Лев, где мы можем хорошо посидеть. Хотя уже поздно, но в общежитие у Вас всегда пускают, как я понял, Так что, не волнуйся. В крайнем случае, если что, то у меня переночуешь. Вообще, если где задержался, всегда можешь переночевать у меня.
Скоро мы вошли в тот ресторан, о котором, по-видимому, говорил Юра. Я сел за столик и стал изучать меню. Все было довольно дорого, а я решил, хоть разобьюсь, но сегодня платить буду я. Юра же оставил меня за столом одного. А сам пошел к какому-то человеку, который, как я понял, был распорядителем ресторана. Они о чем-то разговаривали, и у Юры был такой вид, как бывает у человека, когда он хочет скрыть какой-то секрет.
Поели мы в этом ресторане много и отменно. Я с ужасом думал, сколько будет стоить такой обильный ужин. В кармане у меня лежали 500 призовых шекелей, и я уже думал, что придется почти все их потратить, чтобы заплатить за ужин. К моему удивлению, когда официант принес счет, то он был просто смехотворно мал и никак не соответствовал тому прейскуранту, который был обозначен в меню. И тут меня осенило! Я понял, о чем так заговорщически разговаривал Юра, когда мы пришли в ресторан. Он понял, что меня не заставить отказаться от мысли заплатить и, очевидно, Юра уговорил метрдотеля сократить, и причем значительно, наш счет. Возможно, он хотел дополнительно заплатить сам, или просто ему скосили счет. Я ничего не сказал Юре. Когда мы вышли из ресторана, то я оценил про себя его жест. И понял, что я нашел хорошего друга.
******
Постепенно я привыкал к жизни в новой для меня стране, к новому городу. Не могу сказать, чтобы поначалу я был очень занят. Но все, так или иначе, устраивалось. Вскоре я начал получать пособие для оле хадаша - нового репатрианта. Сейчас я уже не помню, сколько примерно шекелей. Наверное, около трехсот. Можно было как-то экономно жить, учитывая то, что за комнату в общежитии мне не надо было платить. То есть, я мог более или менее нормально питаться и платить за проезд от моего общежития на улице Тагора до центра Тель-Авива, улиц Дизенгоф и Ибн Гвироль на автобусе. Надо было ехать минут пятнадцать, и уже сама поездка по приветливому, всегда солнечному и зеленому Тель-Авиву доставляла мне несравнимое удовольствие. На одной из остановок в самом центре я выходил из автобуса и продолжал свой неторопливый променад. Заходил в какие-то магазины, чтобы посмотреть сувениры или книги. На этих центральных улицах было немало книжных магазинов, и я наслаждался тем, что мог увидеть такое обилие книг на английском, новых книг известных авторов. Бывало, видел и книги на русском языке - обычно в букинистических магазинах - книг тех авторов, которые долгие годы были запрещены в СССР. Иногда попадались и шахматные книги, обычно на английском. Но конечно, все это было мне не по карману. Если бы я их покупал, то ничего не оставалось бы на еду.
Обычно венцом моих прогулок была набережная Тель-Авива около ласкового моря с зеленовато-голубой водой. На набережной, как ее называют на иврите "тайелет", было много отелей, построенных в Тель-Авиве в 80-е годы, после того как утвердилась окончательно военная мощь страны, отразившей атаки антиизраильских сил. Я любовался этими высотными зданиями,этими отелями, "Хилтон","Шератон", "Рамада,"Дан Панорама"... Я заходил в вестибюли этих поистине дворцов и не чувствовал той дрожи, которые испытывали советские люди, которые хотели тайком, незаметно заглянуть в новые московские отели, построенные в предолимпийские годы и после в Москве, из-за боязни не входившими в такие здания, которые были заполнены агентами КГБ, всегда выискивавшими врагов советской власти. Никто не спрашивал меня и не останавливал, когда я входил в какой-нибудь тель-авивский отель и прогуливался по вестибюлю или присаживался в кресло, чтобы полюбоваться внутренней красотой его убранства, да и просто почувствовать себя свободным человеком! Я понимал, что нахожусь в свободной стране. Часто я оставался почти на весь день в центре города. Что-то перекусывал, пил кофе, заходил в шахматный клуб, играл в шахматы, и у меня появились какие-то знакомые из израильских шахматистов. А вечером, опять же на автобусе, возвращался домой.
Но надо было что-то делать, а не только прогуливаться по прекрасным тель-авивским улицам, площадям и бульварам. Надо было работать, что-то зарабатывать и, конечно же, учить язык. Ульпан,- школа, в которой репатрианты изучают иврит, находился прямо в общежитии. Я ходил туда каждое утро и каждый день изучал иврит вместе с другими людьми, приехавшими из разных стран. У меня уже был какой-то запас слов, которые я выучил еще в Москве, занимаясь по самоучителю. Я знал, довольно легко запомнил, некоторые наиболее ходовые выражения, которые есть в каждом языке, в иврите. И это облегчало мне первые дни жизни в Израиле. Выучил я их по самоучителю. Такие, как "ма кара?" (что случилось?), "кама зэ оле?" (сколько это стоит?), "ма нишма?" (как дела?) и пр. Но одно дело - запомнить их, а другое - научиться читать, освоить грамматику и многое другое. И это всегда кропотливая работа. И не только непосредственно на самом уроке, но и при подготовке к нему дома. Парадоксально, но мне мешало то, что мой английский помогал мне в Израиле повсюду, и подсознательно я ленился осваивать иврит. И правда, зачем учить иврит, когда все вокруг понимают тебя по-английски, и ты понимаешь всех? Честно говоря, я ходил на занятия в утренние часы без всякого энтузиазма.
Что касается работы, то тут мне повезло. Как-то, изучая объявления в русско-язычной газете, я прочел, что какой-то фирме требовался переводчик с английским и русским. Я позвонил, и мне ответил мужской голос, сказавший, что мне позвонят через некоторое время. Я не поверил в чудо - так быстро найти работу! Об этом я даже не мечтал. Прошло недели три, и я уже почти разуверился в том, что мне позвонят. Но мне позвонили, и тот же голос, видимо хозяина, сказал мне, чтобы я приезжал через пару дней в Бер-Шеву для интервью. В Бер-Шеве я никогда не был. Добираться туда надо было на двух автобусах. Один вез меня от моего общежития до "таханы мерказит" -центральной автобусной станции в Тель-Авиве, и там мне надо было пересаживаться на автобус, который вез меня в Бер-Шеву, древнейший город на территории Израиля, на юге страны. Ехать надо было примерно полтора часа. Почти весь путь лежал через пустыню Негев. Не песок, - по моим представлениям, пустыни всегда должны были быть песчаными, - а сплошные камни. Все, что осталось от когда-то мощной земной цивилизации. Глядя в окно автобуса, я думал о том, как тщетна наша жизнь, все наши честолюбия и устремления, все потом превращается в камни и в безлюдье. Но я любовался этим новым пейзажем за окном автобуса, почитывал газетку, русскую или на иврите, для начинаюших, таких, как я. Помню ее название -"Шаар ле матхил" (Ворота для начинающих).
В этом утреннем автобусе я был, пожалуй, единственным штатским, а все были солдатами и солдатками, ехавшими на военную базу в Бер-Шеве для занятий военным делом. Я ехал и не думал ни о какой опасности А ведь такой автобус был лакомой затравкой для арабских террористов. И бывали случаи, что в таких автобусах происходили диверсии. А я и не думал об опасности. Не потому что я смелый. Но как-то обо всем забываешь, когда постоянно живешь в стране. Теперь же я часто слышу от американских евреев, что они боятся ехать в Израиль, особенно боятся израильских автобусов. Верно, к опасности привыкаешь, когда живешь рядом с ней!
Когда я приехал в Бер-Шеву, то сразу же пошел в контору и познакомился с начальником, тем человеком, с которым я два раза говорил по телефону. Звали его Борис Нудельман. Было ему лет 56, и он руководил бюро «Транспресс», которое занмалось переводом документов для Министерства образования и Министерства Абсорбции (учреждение, занимающееся обустройством новых репатриантов). Я, как объяснил мне Нудельман, должен был переводить резюме тех, кто прибывал из СССР, а именно людей с высшим, даже аспирантским образованием. Переводить я должен был с русского на английский их, так сказать, послужные списки. Где они учились, какое образование получили, часто с полным перечнем их научных работ, публикаций и пр. Начальник положил мне довольно неплохое жалованье, и на работу я должен был приезжать раз в неделю, привозя порцию данной мне работы, уже мной переведенной, и брать новые документы для перевода.
Нечего и говорить, я был доволен. Не прошло и месяца, после моего приезда в Израиль, а у меня уже была и крыша над головой, и даже работа. Правда, из Нудельмана деньги приходилось просто "выбивать". Ведь приезжал я на работу только раз в неделю, чтобы отдать сделанный материал и взять новые документы для перевода. И каждый раз его не было на месте. Чаще всего мне говорили, что он дома и сейчас спит. Он страдал от гипертонии и предпочитал днем в самую жару не находиться в конторе. И каждый раз секретарша ему звонила и говорила, что приехал Харитон, и что хорошо бы ему сейчас заплатить. И после долгих разговоров, всей этой тягомотины я все же получал то, что в Израиле называется "тлуш маскорет", а попросту, зарплату.
Времени для прогулок и безделья у меня стало меньше. Да это-то и было хорошо. Но все же я чувствовал себя как-то одиноко. Только иногда завязывались какие-то разговоры с теми, с кем познакомился в ульпане на занятиях, бывали изредка посиделки в каких-то кафе около общежития с этими людьми, воспоминания о том, кто откуда приехал -и ничего более. Особенно скучно мне было по шабатам - в субботу -, когда жизнь замирала, и я, не зная что делать, отправлялся гулять возле общежития по пустынным улицам. Правда, к вечеру, к "моцей шабату", выходу из субботы, жизнь заметно оживлялась. На улицах становилось шумно, в вестибюле обшежития снова восседали кумушки, и жизнь возвращалась в обычное недельное русло.
Тут, правда, у меня появилась неожиданно еще одна работа. Директор общежития Вика, репатриантка из Вильнюса, уже жившая в Израиле лет пятнадцать, как-то пригласила меня в свой офис и предложила мне интересную работу. Она спросила меня, не хочу ли я по "моцей шабатам" ездить в Натанью или Хайфу, чтобы выступать перед американскими сионистами (слово "сионисты" пугало советских людей даже после приезда в Израиль - хоршо поработала советская пропаганда за многие годы!) с маленькими рассказами о себе, о советской жизни, о жизни евреев в СССР. Выступления должны были быть минут на сорок. А потом надо было отвечать на вопросы почтенной публики. Вика сказала, что мне будут платить 100 шекелей за такие практически еженедельные вечера. Она польстила мне, сказав, что уже присмотрелась к тем, кто живет в общежитии и видит, что я практически единственный из советских репатриантов, кто свободно говорит по-английски и может выполнять такую работу. Он добавила, что каждый раз меня будут привозить в назначенное место и потом привозить обратно в общежитие.
Эта новая работа оказалась для меня весьма приятной частью моего житья в Тель-Авиве. Почти каждый шабат, как только наступал "моцей", меня забирала какая-нибудь "субару" (главная автомарка в то время в Израиле) и обычно везла в Натанью, чудесный город на берегу Средиземного моря. Выступал я в шикарных пятизвездочных отелях, к каких-то конференц-залах, и на этих моих выступлениях бывало человек по сто.
Кто были эти люди, эти сионисты?
Дело в том, что в Израиль постоянно приезжали ( не знаю, приезжают ли теперь) люди из Америки, из Франции, Англии, которые помогают постоянно и бесплатно (их так и называют волонтерами, то бишь добровольцами) работой в армии, в госпиталях и пр. Это евреи - главным образом, уже немолодые люди, но бывает и молодежь - , которые считают что всем детям Моисея, надо в конце концов соединиться на Земле Обетованной, и такой день, когда придет Машиах, то есть, Мессия, когда-то настанет, и что он уже не так далек. Вот перед ними я и выступал. Рассказывал о своей жизни, о моих родных и предках, рассказывал о своем, так сказать, еврейском опыте жизни в СССР, а потом меня засыпали вопросами, на которые я старался, как мог, ответить. Не лишне будет заметить, что потом нас всех вкусно и обильно угощали в ресторане отеля. А кормить и угощать израильтяне умеют. И за едой продолжались мои беседы с моими слушателями. И конечно, для меня это был совершенно новый опыт, и мне было безумно интересно. А потом меня привозила "субару" в мои "пенаты", то бишь мое общежитие, и начиналась моя довольно монотонная, если не сказать убогая, жизнь. И я спускался с небес на Землю!
Наверное, из-за моей занятости встречи наши с Юрой стали реже. Все чаще и подолгу я оставался в своей общежитской комнате, чтобы корпеть над переводами. Нудельман давал мне много работы, надо было переводить кипы документов, делать надо было все очень точно, ибо от каждого слова и каждой строчки зависела жизнь людей, приезжавших из СССР в Израиль. Зависело их профессиональное будущее в новой стране. Компьютеров тогда еще не было - да если бы и были, то у меня никогда бы не хватило денег, чтобы купить себе это чудо! Не было у меня даже и пишущей машинки, и приходилось писать от руки, и когда я приезжал в Бер-Шеву с переведенным материалом, то секретарша Мириам, женщина из Аргентины, переселившаяся в Израиль давным-давно, восклицала на иврите "иэфшар!"(невозможно!), жалуясь на то, что я не печатаю на машинке, и ей все это надо будет перпечатывать. Я же старался писать крупным почерком, ведь Нудельман платил мне постранично, и чем больше рукописных страниц я привозил ему, тем больше он мне платил. Правда, вскоре он понял мою "хитрость" и попросил меня, как он сказал, немного "ужаться".
Но не только моя занятость сделала наши встречи с Юрой более редкими. Его мама чувствовала себя все хуже и хуже, и даже сестра приезжала из Хайфы, беря отгулы на работе, чтобы помочь дома. Кроме того, Юра набрал всяких дежурств, ночных и дневных, чтобы что-то заработать на жизнь. Он "шомерил". Это слово теперь знает всякий русскоязычный в Израиле. "Шомер" это сторож, охранник. И израильтяне многие годы ежесекундно должны проявлять бдительность. Люди нанимаются на работу шомерами в гостиницах, магазинах, парках, конторах и пр., чтобы хоть как-то снизить опасность,исходящую от террористов. Вряд ли есть в мире иная страна, где опасность терактов так велика (при всем при том, что она, эта опасность, за последние годы так возросла повсюду). Да и вряд ли есть такое количество людей, как в Израиле, где эта работа охранником
стала самой востребуемой. И хотя платят за нее мало, и она связана непосредственно с опасностью, многие идут на нее без раздумий. Нужно зарабатывать на жизнь! Идут на эту работу женщины и мужчины, девушки и юноши - фактически это вторая армия страны!
И все-таки я встречался с Юрой. Порой, когда он оказывался где-то недалеко от Рамат-Авива, где находился "Бейт-Милман", он заходил в обежитие и звонил мне снизу, и я обязательно спускался на первый этаж, и мы шли куда-нибудь погулять, иногда мы сидели в каком-нибудь кафе и болтали о жизни.
Юрина доброжелательность была такой же безграничной, как и его откровенность. Я люблю таких людей, потому что знаю, что только с ними устанавливается такой доверительный уровень общения, когда достигается полное взаимопонимание, настоящее проникновение и в духовный мир человека, и вообще в его жизнь. А все дурные чувства, такие, как зависть - самое страшное , вообще не возникают.
Как-то я поинтересовался, почему Юра не строит свою личную жизнь. Я уже и раньше обратил внимание на то, что женщины, а не только девушки, волновали Юру, и его взгляд провожал почти каждую женскую фигуру, появлявшуюся на его горизонте. Но я видел и то, что Юра совершенно одинок. Иногда думал я и о том, что Юра не только получает удовольствие от общения со мной, но хочет, чтобы я где-то на улице, на набережной, в кафе познакомился с какой-нибудь женщиной, и чтобы благодаря мне он смог завести с ней, более, так сказать,продолжительное знакомство.В нем жила какая-то особенная стеснительность.
Юра как-то сам признался мне, что он очень стесняется познакомиться с женщиной. Даже не столько стесняется познакомиться, сколько быть с ней. И дело даже не в том, что он боится ударить перед ней в грязь лицом как мужчина, а скорее потому, что израильские женщины, особенно тель-авивские, невероятные материалистки. И это касается не простых вещей вроде того, как подарить цветы или подвезти даму на такси. Нет, это должен быть высокий уровень жизни самого кавалера. Какая-то невероятно высокооплачиваемая работа, машина, а то и две-три, возможно Мерседес или BMV, выезды в Европу, Париж или Лондон, свой дом и даже вилла (квартира даже большая и хорошая часто женщин не устраивают).
- Ты же понимаешь, Лев, я этого всего дать ни одной женщине никак не могу и никогда не смогу.
- Да, трудновато, Юра. Но ты не теряйся. И на твоей улице будет праздник. Так нас в Москве когда-то учили говорить.
- Ошибаешься, Лев. Но самое главное то, что я всегда буду оставаться с матерью, и никогда никуда не уйду. Она - вся моя жизнь, и я все для нее.
Я с удивлением и восхищением смотрел на Юру. Вот настоящая чистота сердца! Это дается свыше, и этому невозможно научить! Я никак не мог ничего ему сказать, чтобы выразить то, что чувствовал, когда он произнес эти слова.
Первый месяц жизни в Израиле – если не считать чувство тоски и одиночества по шабатам, был наполнен для меня и массой новых впечатлений, и встречами с самыми разными людьми из разных стран. И все эти впечатления бурлили во мне и порой даже не давали заснуть быстро ночью. Люди из Румынии, Венгрии, Аргентины, Бразилии… Каждый человек со своей судьбой. Некоторым дорога в Израиль далась ох как нелегко! В ульпане, где я учился, я познакомился с двумя сирийскими евреями, молодыми людьми, Ицкахом и Моше. Они бежали из Сирии буквально под обстрелом пограничников, и их рассказ об этом побеге взволновал всех в нашем классе. А ведь каждому было что рассказать! Я, помнится, подумал тогда: такую страну, как Израиль, надо заслужить, и Обетованной ее в течение тысячелетий называют не зря!
Я приехал в Израиль, полный сионистских идей, и евреи, которые жили в Израиле, и тем более те, которые родились в стране, казались мне святыми людьми. Наивности во мне было хоть отбавляй, но постепенно она проходила. Помню, вскоре после того, как я устроился в общежитии, я решил отправиться на пляж Тель-Барух. Палило солнце и я шел по пустынной дороге к морю. Вдруг я увидел на обочине одинокую женщину, скорее даже молодую девушку. Она, видно, никуда не шла, и просто стояла, очевидно, даже никого не ожидая. Проходя близко от нее, я обратил внимание, что лицо ее было в ссадинах а ноги поцарапаны – было видно, что недавно перестала течь по ним кровь. Про себя я пожалел несчастное существо. Она повернула голову в мою сторону, но ничего не сказала. Наверное, нищая, подумал я. Но дать мне ей было нечего – в моих карманах не было даже мелочи.
Погуляв по пляжу несколько минут, я отправился назад в общежитие – жара была нестерпимой. Я полагал, что снова увижу эту девушку. Но ее уже не было. Видно, подумал я, надоело стоять на жаре, и никто не дает денег. Прийдя в мою комнату, я рассказал моему соседу Илье про то, как я видел на дороге несчастную девушку. Илья приехал в Израиль за год до меня. Ему было 25 лет, и он целый день лежал на кровати, читая русскоязычные газеты и абсолютно ничего не делая. “Лев, - сказал он, - да это же проститутка была! Вы что никогда в своей жизни проституток не видели?” Наверное, он впервые в жизни говорил с таким человеком, как я, прожившим в два раза больше, чем он, на этом свете, и ничего ровным счетом не понимающим. “Как, воскликнул я, - разве в Израиле есть проститутки?!” Илья от смеха чуть не упал с кровати. Таковы были мои наивнейшие представления о стране, в которую я так давно мечтал приехать. Полнейшая идеализация!
*****
Казалось, что встречаясь с Юрой, я все-таки узнаю что-то об интимной стороне его жизни. Должна же, говорил я себе, должна же быть у него какая-нибудь девушка, или хотя бы была таковая. Но сам я не люблю лезть в частную жизнь других людей, задавать какие-то глупые вопросы. Все это как-то неделикатно. И так бы я никогда ничего не знал о Юре, если бы, как это часто бывает, не помог случай.
Как-то мы сидели в каком-то кафе в центре Тель-Авива, и Юра вдруг сказал мне:
- Лев, почтал бы ты мне какие-нибудь стихи. Ты, я уверен, много помнишь наизусть.
- Да Юра, стихи я всегда любил. Совсем недавно, за пару дней до того, как я улетел в Израиль, мои родные и приятели организовали для меня прощальный вечер. Было полно народу, и потом кто-то из них попросил меня почитать стихи, и я, наверное, целый час читал им стихи Пастернака. Понятно, что я был взволнован. И друзья тоже переживали. Ведь уезжал я навсегда, и теперь никогда уже с ними я не увижусь...
-Лев, ты читал Пастернака? Я никогда его не читал, но слышал много о нем. Знаю, что писал он очень сложные стихи. Мне, наверное, не понять. Нет нужного образования. Если можешь, прочти мне что-нибудь другое. Мне очень хочется услышать, как ты читаешь стихи…
Юра так искренне просил меня почитать стихи, и отказать я ему не мог, но что же ему прочесть? -гадал я.
Вдруг я подумал об одном старинном стихотворении, которое я любил читать моим студентам, когда преподавал английский язык в Москве. Это стихотворение было написано знаменитым английским поэтом Уильямом Блейком и давно стало классикой. Впоследствии оно неоднократно переводилось на русский язык. Чтобы не утомлять Юру, я решил прочесть четыре строки этого стихотворения на английском (Юра, как я уже заметил до этого, знал английский – правда, не слишком хорошо, как и многие израильтяне. Во всяком случае, думаю, Блейка ему было достаточно трудно понять), а потом прочел и перевод на русский.
Whate’er is Born of Mortal birth
Must be consumed with the Earth,
To rise from Generation free:
Then what have I to do with thee?
Рожденный Матерью Земной
Навек смешается с Землей;
Став прахом, станет Персть равна –
Так что же мне в тебе, Жена?
Я читал медленно – старался, чтобы до Юры лучше доходили эти великие и странные слова. А он сидел и, как зачарованный, слушал. Я только краем глаза наблюдал, как он слушал меня.
- А кто эта жена? – спросил он меня, когда я остановился.
- Жена? - переспросил я. – О, Юра, это такая древняя история! Да и была ли она, кто знает? Была такая женщина, вернее девушка, Тирца...
Тут Юра как-то встрепенулся и, кажется, вышел на секунду из своего очарованного состояния.
- Тирца? – произнес он куда-то в воздух, словно не спрашивая меня, а обращаясь к чему-то в себе, даже в своей памяти.
- Да, да, Юра, - Тирца. В библейской истории она была одной из пяти дочерей царя Салпаада. В этом стихотворении Блейка она символизирует нашу плоть, физическую сущность человека. Тирца противопоставляется как символ сущности духовной. Она отвергает любовь как нашу необходимость существования в мире.
- Как странно, - произнес Юра после того, как я остановился и стал ждать, что же он мне ответит. - Как странно Лев, - отвергать любовь. Неужели можно жить без любви? Ну ладно, не любишь женщину, живешь один. Но есть мать, сестра...Все равно любовь. Пусть не физическая, но тоже дорогая, может, еще более дорогая, твоя родня, без которой ты не можешь...
- Юра, - во мне заговорило любопытство. – А ты что знаешь такое имя Тирца?
- Еще бы, Лев, мне его не знать! Я тебе не говорил, но у меня есть одна знакомая девушка, которую зовут Тирца...
Вот так да! А я-то думал, что Юра не знает близко ни одной девушки. А тут еще девушка с таким именем, которое мне так дорого по стихам Блейка! Мне было не так просто прийти в себя от сюрприза. Во-первых, я уже за почти месячное знакомство с Юрой изучив его достаточно хорошо, не представлял, что у него может быть подружка, или, как говорят на иврите, “хаверА”. Я припоминал то, как он мне говорил о том, что вряд ли он свяжет свою жизнь с какой-нибудь женщиной, и что, скорее всего, он никакой женщине никогда не понравится. И во-вторых, - еще больший для меня сюрприз! – его девушку звали таким именем – Тирца! Имя, которое, казалось мне, знал только я – да еще, быть может, только знатоки священных книг.
И хотя я был поражен неожиданным признанием Юры, я попросил его рассказать мне хотя бы немного о Тирце. Юра не только не возразил, - наоборот он захотел мне рассказать о Тирце возможно больше.
- “Знаешь ли, Лев, - начал он. – О Тирце я могу говорить и говорить, но если сказать вкратце, я никогда не видел такой красивой девушки у нас в Израиле, хотя красотками страна может похвастать. Но и другое надо сказать. Жизнь ее, почти с самого начала была несчастливая, даже трагичная, хотя по своим душевным качествам, Тирца, конечно, необыкновенный человек. И если бы ее жизнь сложилась хорошо, то она была бы и прекрасной дочерью и сестрой и, уверен, женой.
Юра говорил очень складно, хотя было видно, что он волнуется. Но слова и фразы, которые он прозносил, это было то, что он держал в себе долгое время, ни с кем не делясь сокровением своего сердца, и я чувствовал, что мне выпало быть его первым слушателем Он доверял только мне!
- Тирцу родители привезли из Йемена в середине 60-х. В Израиле довольно много евреев из Йемена, их называют “тиманим” В то время была большая алия из Йемена, из Эфиопии, из стран Северной Африки. Тирца была совсем маленькой. Ей было два или три года. У нее был брат постарше. Родители ее были довольно молодые люди, но без всякого образования. Ты сейчас, Лев, видишь, что жить в Израиле совсем неплохо. Недаром столько людей едут сюда сейчас – даже из Европы и Южной Америки. А в то время нищета еще была ужасная. Нищета 50-х перешла в бедность 60-х. Брат Тирцы, только успел достичь совершеннолетия и пошел в армию. В армии было неплохо – хотя бы кормили. Но служил он совсем недолго. Подорвался на мине где-то на Синае. Это было ударом для родителей. Отец, который работал сапожником на Тахане Мерказит. Знаешь теперь, Лев, это наша центральная автобусная станция в Тель-Авиве. Он начал пить и даже травку курить, и потом даже работу бросил – жутко переживал гибель сына. Мать тоже страдала ужасно – сын, по рассказам Тирцы, был любимцем в семье. Мать пошла куда-то судомойкой и зарабатывала гроши. Семья с трудом могла свести концы с концами...
Юра, рассказывая все это, переживал ужасно. Он затягивался сигаретой все чаще и чаще, и на какой-то момент замолчал. А я сидел и думал: вот так Тирца – совсем не такая, как та библейская – по-настоящему живая и по-настоящему страдающая!
- Да, так вот, - сказал Юра после паузы, собравшись с силами, чтобы продолжить свой рассказ, - так вот они и жили, трое, мать с отцом и Тирца. Отец пил, мать стирала и мыла посуду в чужих домах, а Тирца... Тирца как-то прочла в газете объявление, что какому-то адвокату в Петах-Тикве требуется секретарша. Причем в объявлении было напечатано – молодая и симпатичная. Она отправилась по указанному в объявлении адресу. На автобусе от ее дома было езды минут сорок пять. Адвокат этот оказался человеком средних лет. По тому, как он говорил на иврите, Тирца быстро поняла, что он приехал в Израиль из ЮАР. Эти люди, жившие раньше в ЮАР – обычно очень состоятельные евреи. Их немало живет в городах около Тель-Авива, в Хайфе и Натанье. У него был большой дом с садом. Жил он один. Жена его умерла, а дети были взрослые и жили отдельно. При знакомстве с Тирцой он сказал, что в ее обязанности будет входить не только помощь ему с юридическими бумагами, но и уборка дома, и уход за садом.
Конечно, Тирца была рада, что нашла работу, и что у нее будет своя зарплата, что она не будет зависеть от матери, которая выбивалась из последних сил и только иногда могла дать Тирце небольшие деньги для покупки косметики и какой-то новой одежды. Проблема для Тирцы была в том, что она должна была оставить учебу в школе – оставалось закончить еще два класса, и потом можно было бы думать и о дальнейшем образовании. Тем более, что училась она хорошо, а хорошее образование в Израиле в ту пору ценилось особенно – ведь не приехали еще русские репатрианты.
Но выбор был сделан. Тирца взяла справку из школы – может, потом удастся продолжить образование, а пока вышла на работу к адвокату Рубинштейну.
Надо сказать, что адвокат относился к Тирце хорошо. Тирце все тяжелее и тяжелее давалась жизнь в доме с отцом и матерью. После гибели брата все раскололось в их семье. Отец пил и нигде не работал. При этом устраивал какие-то дикие сцены ревности матери, которую ни в чем вообще нельзя было заподозрить. Она приходила вечером домой после тяжелейшего рабочего дня, должна была готовить еду дома и выслушивать крики и угрозы пьяного мужа. Раньше из этого шума Тирца не могла вечером делать уроки дома. А теперь, когда она служила у Рубинштейна, то она наслаждалась тишиной в его доме, и возвращаться в свой дом ей была в тягость.
Адвокат никогда не давил Тирцу работой. Только самое необходимое должна была делать Тирца. Иногда надо было отпечатать на машинке какую-то жалобу, или ответить по телефону клиенту, когда Рубинштейн уезжал в суд. Бывало, что Рубинштейн писал ей на бумаге, что нужно купить из еды, и Тирца шла в магазин и выполняла все, что ей было поручено. Да, и конечно, она не забывала поливать цветы в саду, стирать белье – занятие, которое Тирца любила, потому что у Рубинштейна были великолепные стиральная и сушильная машины. В ее квартире, у отца и матери, таких машин не было. Рубинштейн купил ее в Германии, незадолго до того, как Тирца пришла у него работать.
Самое примечательное, Лев, то, что получалось так, что Рубинштейн прокладывал Тирце путь в общество таких людей, как он сам. Однажды, после того, как Тирца проработала у него уже несколько месяцев, он сказал, что он летит во Францию на какую-то международную встречу адвокатов, и что он возьмет ее с собой. Вот так новость! - подумала она. Мечтала ли она когда-нибудь оказаться в Париже?! И это не было просто обещанием. В один апрельский день они прилетели в Париж. Город в эту пору блистает своими каштанами и гладью своих улиц и авеню. А отель, в котором они остановились, не поддавался описанию. Hotel George V, отель Короля Георга Пятого! У Тирцы был роскошный номер с видом на Елисейские Поля! А вся работа ее состояла в том, что она сопровождала Рубинштейна на какие-то великосветские рауты.
- Но хорошее, наверное, Лев, не может длиться вечно. С какого-то времени Тирце просто невозможно было оставаться дома. И она сказала Рубинштейну, что хотела бы, если возможно, оставаться у него на ночь. Она, конечно, ничего не говорила адвокату о тяготах ее жизни с родителями, о невыносимой обстановке дома.
Должно быть, Рубинштейн почувствовал, что за просьбой Тирцы стоит уловка, типично женская уловка: сблизиться с ним по-настоящему...
- Да, - сказал я Юре, - ты знаешь, Юра, все женщины, или почти все, устроены одинаково. Сначала они отгораживаются, вернее делают вид, что отгораживаются от мужчины, а потом наступает момент, что они полностью завладевают инициативой, и самим мужчиной.
- Лев, ты не ошибаешься. Так случилось с Тирцей и Рубинштейном. Несколько ночей адвокат никогда не заходил к Тирце в комнату, где она спала. Более того, он дал ей ключ, чтобы она закрывала дверь на ночь, но в какую-то ночь Рубинштейн решил проверить закрыта ли дверь, и дверь оказалась незапертой. Остальное, как говорят шахматисты, оказалось форсированным вариантом. Произошло то, что и должно было произойти. Рубинштейн овладел девушкой без всякого сопротивления с ее стороны.
У Тирцы, был какой-то опыт общения с молодыми людьми, но тут это было серьезно – ведь она стала жить с мужчиной под одной крышей. Наверное, это было ей не очень удобно – ведь Рубинштейн бы старше Тирцы намного, лет на тридцать. У него сын и дочь были старше Тирцы – они иногда приходили к отцу, но ничего не говорили ему о Тирце. Возможно, они даже не догадывались о характере его отношений с Тирцей. Секретарша… Ну и что? Известно, что секретарши часто становятся любовницами своих боссов. Не знали они только то, что их отец безумно влюбился в девушку с йеменскими корнями, красавицу из красавиц. В жизни Рубинштейна, человека, казалось бы, полностью занятого своим адвокатским трудом, и давно, после смерти жены, не общавшегося с женщинами, наступил особый период, особое счастье.
Хорошо было и Тирце. Пускай он был старше, - наверное, думала она. Зато не сосунок, как все эти ее молодые ухажеры – у которых только одно на уме. Рубинштейн был безмерно дорог ей, она это видела. Ничего ему для нее не было жалко, а страсть его, страсть зрелого мужчины, переполняла его и давала ей несравнимое наслаждение как женщине.
- А что же случилось потом? – спросил я. Мне не терпелось знать, почему Юра говорил о жизни Тирцы, что она трагична. – Что произошло?
- Лев, ты знаешь лучше меня, что неожиданности в жизни ожидают нас со всех сторон…
- И обычно неприятные, - добавил я.
- Не то слово, Лев, неприятные, - сказал Юра. - То, что пришлось на долю Тирцы, было катастрофой. Она уже почти два года жила и работала у Рубинштейна и стала фактически родным человеком ему, когда случилось несчастье. В тот день адвокат попросил ее закупить продуктов на неделю и дал кое-какие поручения – она должна была поехать в филиал его фирмы и проверить там какие-то бумаги. Кроме того, Тирца решила заехать к родителям, чтобы проведать отца, который, как говорится, не просыхал. Выполнив всю программу, Тирца вернулась домой. Когда она позвонила в дверь (а так она делала всегда – Рубинштейн бежал, чтобы открыть ей дверь и они долго обнимались на пороге), то Рубинштейн не открыл двери. У Тирцы был свой ключ и она сама открыла дом. Тишина поразила ее. Даже когда Рубинштейн работал, то всегда были включены телевизор или радио. Тирца прошла в кабинет адвоката. Он лежал на диване и, казалось, спал. Тирца подошла к нему и попыталась разбудить. Но он не шевелился и не просыпался. Тирца поняла, что случилось самое страшное. Тут же она позвонила в скорую помощь. Буквально через три минуты приехала скорая, и врач с двумя сестрами констатировали смерть. “Скорее всего, это инфаркт”, - сказал врач. – Мы отвезем адвоката и сообщим Вам, что произошло”.
Юра замолчал. Мне было ясно, что эту историю он проговаривал внутри себя сотни раз. Она сидела в нем глубоко, как что-то постоянно волнующее, она была о человеке дорогом ему. И было такое ощущение, что именно мне он, возможно, впервые доверил этот рассказ. Юра зажег еще одну сигарету, раскурил ее... Его волнение передавалось мне.
- Послушай, Юра, а что было потом? Ведь Тирца была в ту пору совсем молодой девушкой. При ее красоте, как ты мне ее описал, она всегда могла встретиться с кем-то другим...
- Это только так говорится, Лев. Встретить кого-то, кого ты полюбишь и кто полюбит тебя, так трудно. А у Тирцы был замечательный друг, и к тому же весьма состоятельный – если учесть ее беспросветную жизнь с ее родителями. Она была прикрыта им полностью от нужды, которую многие испытывают в Израиле. Самое ужасное, Лев, было в том, что после смерти Рубинштейна Тирца не могла ни на что претендовать. А ведь, как она потом мне рассказывала, Рубинштейн буквально за пару дней до смерти сказал ей, что хочет, чтобы они поженились. И вот такой конец!
- А кому досталось все состояние Рубинштейна? – спросил я.
- Конечно его детям. Сыну и дочери. Они вообще к отцу относились плохо. У Рубинштейна почти все годы были плохие отношения со своей женой, и она, очевидно, прививала их детям неприязнь к отцу. Так ведь часто бывает. Я думаю, что, если бы адвокат знал, что его так внезапно не станет, он бы Тирце оставил, если не всё, то многое. Но так уж случилось...
- И что, Тирца опять вернулась в родительскую квартиру? – спросил я.
- Да, на какое-то время. Но нужно сказать, что пока Тирца работала у адвоката, она смогла скопить неплохие деньги – он ей прилично платил. Во всяком случае, на первый квартирный взнос ей хватило имевшейся у нее суммы, и она купила однокомнатную квартиру в Кфар-Сабе, недалеко от Тель-Авива.
- Ну, так это уже неплохо, - заметил я.
- Конечно, неплохо. Но ведь это не всё, Лев. Подумай, какую моральную травму получила Тирца. И кроме того, надо было работать, чтобы выплачивать ежемесячную плату за эту квартиру и как-то вообще существовать. И на то, чтобы окончить школу, у нее уже не было времени. Да и желания тоже. Опять садиться за парту? На это не у каждого есть силы и воля.
- Так что же она делала все это время? – спросил я.
- Да меняла работы. То в овощном магазине, то в магазине косметики. Секретарская работа... У нее такой опыт уже был с Рубинштейном! Конечно же, у нее были молодые люди. Красота ее привлекала к ней невероятно! А чувственность ее после романа с Рубинштейном была разбужена вовсю. И она не отказывала себе в женской радости. Но, понятно, то, что ей давал и еще долго мог давать адвокат – на это было трудно рассчитывать. Могла с ним ездить за границу. Париж, это, наверное, было только начало!
- А как ты с ней познакомился? – Я задал Юре вопрос, который у меня все время вертелся на языке.
- Это получилось как-то случайно, Лев. Где-то года два назад я поехал на дискотеку в Яффо. Я обычно на такие дела не езжу. Но хочется все же молодых красоток посмотреть. Но на меня же никто особенно не клюнет. С моей внешностью и с моими деньгами! А тут стою и курю. Музыка играет, эта шумная, сумасшедшая музыка, все вертятся в танце. И вдруг ко мне подходит одна девушка, совершенно потрясающая по красоте, и просит у меня сигаретку. Я сразу от ее красоты просто ошалел. Дрожащими руками я дал ей откурить от зажигалки, думая, что сейчас она поблагодарит меня и отойдет. А она стоит и не шевелится. И я, осмелев, хочу завязать с ней разговор. Спрашиваю, откуда она, где живет, ну и прочую ерунду, которую говорят, когда хотят завязать отношения. А она просто отвечает, а потом и сама начинает меня о чем-то спрашивать. Я, конечно, понимаю, что она одна на дискотеку пришла, просто так от нечего делать. Я с тех пор думаю, что то, что я ей рассказал, история моей бедной жизни, оказалось ей близко. То есть, она почувствовала во мне родственную душу...
- Да, да, Юра, ты прав. Это чувство порой сильнее даже сексуальной тяги – вдруг встречаешь того, кто понимает тебя с полуслова и живет той же жизнью…
- Ну а дальше, как обычно. Обменялись телефонами. Стали изредка позванивать друг другу. Встречались иногда, обычно на нашей набережной, тайелет, в Тель-Авиве. Сидели вечером у моря, пили каппучино, болтали, в общем-то ни о чем…
Тут я решил задать, так сказать, интимный вопрос.
- Юра, а как насчет постели?
- Ни, ни! Ничего такого между нами пока не было. Встречаться нам, во-первых, негде. Я с мамой живу, а Тирца меня до сих пор к себе не приглашала. Однажды я прямо ей сказал, что она мне очень нравится, но она ответила, что любить это что-то особенное, а она этого чувства ко мне не испытывает. Я, конечно, огорчился, ведь она со мной всем делилась, рассказывала о своей жизни, о Рубинштейне – все, что я тебе, Лев, только что рассказал. Возможно, как мужчину она меня просто не рассматривает и для постели у нее есть совсем другие ребята. Но этим она со мной не делится. То есть, я для нее, как какая-нибудь задушевная подружка, только чтобы поделится переживаниями. Вообще, Лев, я заметил, что Тирца в последнее время как-то пристрастилась к спиртному. Я, ка
__________________________
не надо шутить с войной |
|
ОК, я закрываю тему Ваших стихов, хотя не понимаю, как человек Вашего ума и Вашей культуры может быть столь уверен в безупречности своих творений и совершенно нетерпим к замечаниям. Мне кажется, что таким образом Вы напрочь отрезаете себе дорогу к совершенствованию. Пребывайте в убеждённости, что я "цеплялся" к Вам из неведомых корыстных соображений, не подкреплённых никакими объективными резонами. (Относитесь ли Вы столь же презрительно и к положительным отзывам о Вашей деятельности?)
