|
|
Лев Харитон
Таисия Георгиевна
Что я могу припомнить? Ясность глаз
И детский облик, ласково-понурый,
Когда сидит она, в вечерний час,
За ворохом шуршащей корректуры.
Она смеяться может, как дитя,
Но тотчас поглядит лицом беглянки,
Застигнутой погоней; миг спустя
Она опять бесстрастно правит гранки.
И вот сегодня - ясность этих глаз
Мне помнится; да маленькой фигуры
Мне виден образ; да в вечерний час,
Мне слышен ровный шелест корректуры...
Валерий Брюсов, «Женский портрет»
Бина приехала в Москву из Киева в 1930 году. В том же году приехала в Москву из Калуги Тася.
Бина это моя мама, а Тася – ее будущая начальница. Тася потом стала Таисией Георгиевной, а мама - Биной Львовной. Но в ту далекую пору они, конечно же, еще не знали свое будущее, и даже не были знакомы. Тася была немного постарше.
Мама приехала не одна, а с папой, и с ними был полугодовалый сынок, мой старший брат. Мне предстояло появиться на свет много-много лет спустя.
У папы в Москве жили две сестры со своими семьями. Люди были добрые, очень добрые. Но любили – такое бывает! – поэксплуатировать доброту других. В данном случае, моей мамы. И туда сходить, и то купить. А к этому мама не привыкла. Выросла в доме своих родителей в маленьких Черкассах под Киевом. Выросла в неге родительского дома, на французских романах, стихах, которые знала превеликое множество. И очень хорошо изучала языки – французский и немецкий.
Все же Тасе повезло меньше. Никого у нее в Москве не было, но она сказала родителям, что, если ничего не добьется в столице, то вернется домой. А родители знали, что нечего молодой девушке в Калуге делать – ни работы хорошей, ни семейного будущего. Тем более, надо было как-то использовать то образование, которое Тася получила. А кончила она полиграфический техникум. Что, в общем-то, по тем временам было совсем неплохо.
Бывает так, и именно так чаще всего бывает: не знают люди друг друга, но вот в какой-то точке их судьбы пересекаются, и дальше текут по реке жизни все время и до самого конца. Так получилось и у Бины с Тасей. Обе тут же стали искать работу в Москве. Хоть какую работу. Бине не хотелось сидеть целый день дома и бегать у родных на посылках. А Тасе, так той вообще не на кого было рассчитывать. Она и не думала долго задерживаться – обещала родителям вернуться. Что говорить, на нет и суда нет, и если бы не нашла работу, то и вернулась бы, не медля, к ним.
И все-таки надеялись обе, что найдется работа. И вот, как в сказке, прочли в один прекрасный день – я именно так и думаю, что в один и тот же день! – на каком-то столбе объявлений, что в Москве создано издательство иностранных и национальных словарей, и что для работы требуются сотрудники.
За долгие годы мы привыкли, мягко говоря, критиковать советскую власть и социализм. Ни на какие весы не положить миллионы загубленных жизней. Все они всё перевесят, и ни к чему никакие сравнения и оправдания. Но в чем-то стране удавалось преуспеть. И спорт, и музыка, и шахматы, и фигурное катание – везде, где была какая-то - и еще ох какая! - конкуренция преуспевали. Даже атомную и водородную бомбы сотворили – но там необходимость заставила.
Но было еще и одно дело, о котором, может быть, не помнят. А именно создание словарного дела, - то, что по-ученому называется, лексикология. Развитие лексикологии как науки, а именно создание словарей. Издательство, куда направились героини моего рассказа, было создано именно тогда, в 1931 году. Находилось оно недалеко от нынешнего метро «Красные ворота» на Земляном Валу. Помню даже адрес: находилось оно поначалу в Орликовом переулке. Потом, годы спустя, оно переехало на Калужскую площадь, затем ставшую началом Ленинского проспекта.
Представляю это так (никогда у мамы об этом не спрашивал): пришли они в отдел кадров. Тогда уже был такой отдел при каждой организации. Может, и не заметили друг друга. И их тут же какая-то секретарша отвела к своему начальнику. И тот, почти не задумываясь, зачислил их на должности корректора. При этом совершилось еще одно обстоятельство. И Бина, и Тася попали в одну редакцию – редакцию словарей национальных республик, ибо в новом издательстве была и другая редакция, где создавались словари, так сказать, иностранных языков. То есть, английские, немецкие, французские, испанские и пр. Почему Бина оказалась именно в редакции национальных языков, я не знаю. Ведь она была воспитана на европейских языках.
Корректорская работа очень часто недооценивается. А ведь это кропотливый труд. Надо вычитывать каждую букву, каждый знак. И Бине, и Тасе было приятно сознавать, что они так быстро устроились на работу. Да и дело, которым предстояло заняться, было весьма почетное. Тем более почетное, потому что их работа была связана именно с языками народов и народностей Советского Союза. По правде сказать, Бине больше бы хотелось заниматься, скажем, французским языком, который она знала с тех далеких пор, когда к ней, шестилетней, отец пригласил учителя-швейцарца, который жил в Черкассах, был женат на украинке и давал частные уроки французского. Уже в юные годы девочка читала на французском, буквально проглатывала, книги французских авторов. А теперь ей надо было заниматься корректированием словарей русско-киргизского, русско-узбекского и других языков народов СССР. Она побаивалась и не была уверена в себе. Робость и скромность были чертами мамы, которые сохранились в ней до самого конца ее земных дней. Тася была гораздо более уверена в своих силах, хотя ее языковое образование не могло и в тысячную долю сравниться с тем, что знала Бина.
Работали в то время много, часто приходилось оставаться и после рабочих часов. Мой брат позднее рассказывал мне, что мама приходила очень часто домой поздно. Боялись, что в редакцию может позвонить кто-нибудь из правительственного аппарата. В 30-е годы, да и позднее, во многие учреждения звонил Сталин. И эти звонки бывали и вечером, и даже ночью. А словарное дело, языкознание в целом, по какой-то прихоти судьбы были долгое время в орбите внимания Сталина. Много позже, когда подрос я, и мама уже была старшим научным редактором, я часто бывал свидетелем, как мама сидела за столом, склонившись над гранками, рапортичками и бесконечно проверяла рукописи. Честно говоря, я и сам учился русской грамоте, когда мама, чтобы отвлечь меня от беготни по дому, сажала меня за стол и давала карандаш, чтобы я научился в нужных местах ставить точки и запятые. Наверное, мне не было в ту пору и шести лет.
Уже в то время проявилось то, что Бина была хорошим исполнителем, и, обладая широкими и глубокими знаниями, она вскоре стала квалифицированным редактором и ей поручались ответственные проекты, связанные с редакцией словарей самых разных языков. В ее круг входило редактирование, прежде всего, словарей тюркской группы, казахского и киргизского языков, языков народов Севера – ненецкого, эвенкийского, эскимосского. Ее напряженная научная и творческая деятельность продолжалась на протяжении всей ее жизни. Достаточно сказать, что уже незадолго до ухода на пенсию она подготовила для печати русско-эскимосский словарь.
Тут опять следует заметить, что народы, не имевшие своей письменности еще в начале 20-го века, обрели благодаря таким людям, как Бина и Тася свой язык. На этих языках в советские годы стали выходить книги и печататься газеты.
Меня часто спрашивают, сколько языков знала моя мать. Конечно же, она не могла говорить на этих редких языках. Но она великолепно знала структуру этих языков, их лексический состав, все грамматические характеристики. Другой вопрос, который мне не раз доводилось слышать, касался того, откуда она черпала всю лексику этих языков, которая собиралась в словари. Обычно, так сказать, поставщиком этой лексики были сами носители языка.
Например, при составлении словаря эскимосского языка, таким поставщиком был один студент-эскимос из Ленинградского университета, который снабжал словами (или как говорят, лексическими единицами) автора словаря Елену Рубцову, жившую в Ленинграде, а она пересылала материал в Москву в издательство, и моя мама работала над редактированием материала. В свое время, вспоминала мама, когда она выпускала словарь цыганского языка, в редакцию приходил один цыган, кстати, получивший звание кандидата филологических наук, который поставлял материал для маминой работы.
Важно понимать и следующее. Работа со словарем не может сравниться ни с какой литературной работой. Если писатель пишет роман, допустим три года, то это несравнимо с тем, сколько длится работа над словарем. А длится она практически бесконечно. Работа идет обычно, так сказать в алфавитном порядке, буква за буквой. Сначала собираются слова на одну букву, потом на другую – пока не будут исчерпаны и задействованы все буквы алфавита. А потом начинается работа над разными дополнениями, начинают выходить новые издания. Сколько себя помню, мама работала, например, над словарем киргизско-русского языка. Я даже не знаю, сколько он выдержал изданий, ибо постепенно он, извиняюсь за выражение, разбухал и становился все больше и больше.
Тася и Бина с самого начала отдались своей новой работе. А работы было предостаточно. Причем они не только занимались корректорской работой, а потом и редакторской, но даже старались находить новых авторов, чтобы создавать новые словари. Вели переписку с республиками, и не только с республиками, но и с краями, писали на Чукотку, в какие-то края, и всё только, чтобы открывать новые языки, которых и не знали в стране, и о которых едва ли догадывались в мире. Приходили на работу рано и работали допоздна и часто оставались, когда боялись отстать от нормы. Да, от нормы. Всё в те времена в Советском Союзе работало – скорее, должно было работать по плану, уже начались эти пятилетки, и ни одно дело не оставалось без контроля государства - часто формально, и от того еще больше отягощавшего душу. Не дай Бог было не закончить какую-то работу к 1-му мая или 7-му ноября! Уже за одно это могли, как минимум, уволить с работы, а то и посадить. У меня и по сей день хранится копия договора мамы с издательством относительно издания русско-казахского словаря. Так вот, в этом документе, в котором издательство в лице ее директора называется «заказчиком», а мама называется «исполнителем», все время лейтмотивом звучит то, что если исполнитель не выполнит такую-то работу к такой-то дате, то он (вернее, мама) будет наказан сначала материально, а в экстремальном случае, исполнителя отдадут под суд. Содрогаясь, читаешь этот «документ»! Вот такой была «широка страна моя родная… где так вольно дышит человек»!
Но, конечно же, в ту пору и Тася, и Бина не замечали по-настоящему, в какой стране они жили, все было вроде бы нормально, они любили работу и с радостью делали любимое дело. Бина должна была еще заниматься и семьей – воспитывать сына, следить за порядком дома. Жила она с мужем и сыном на Арбате, квартиру им помог получить мой дядя, младший брат отца. Тася же через два года тоже вышла замуж. Муж ее Николай Петрович работал инженером на транспорте, был связан со строительством железных дорог, часто бывал в командировках, и каждый приезд его из дальних поездок был радостью для молодоженов. Тася после замужества вскоре забеременела, и у нее родилась дочь, она и Николай назвали ее Вера. Тасины родители не могли нарадоваться счастью дочери, ведь она была у них одна. Всегда вспоминали, как Тася уезжала одна в огромный город. И никто не мог предположить, как сложится ее судьба.
То были особые годы в жизни молодых женщин. Между ними установились дружеские отношения на долгие годы. Связывала их не только любовь к новой работе, но и чувство ответственности, которую это работа налагала на них. Все предвоенные годы, да и много лет после войны, весь настрой бытия людей, живших в стране был преисполнен причастности ко всему обществу, где бы ни трудились люди. В этом немалую роль играла пропаганда, прославлявшая советский образ жизни, вещавшая повсюду о новом и небывалом историческом опыте, о единственности и безоговорочной верности пути, избранного советской страной. Людей приучали (и приучили! ) не думать, они знали, что правительство и партия думают за них, а им нужно только хорошо работать. Вместе с тем, денно и нощно проповедовалась идея о том, что в стране действуют враги, вредители, те, кто могут сорвать строительство новой жизни. Этой пропагандой промывались мозги не только простых людей, работавших на заводах и на колхозных полях. Вредоносным микробом недуманья и подчинения воле власть придержащих была поражена, прежде всего, интеллигенция. И Бина, и Тася, и их мужья, и все друзья, и все знакомые и незнакомые на улицах по сути становились колесиками и винтиками в руках коммунистических манипуляторов.
Вроде бы легче жить не думая, когда за тебя думают другие. Работай себе, будь доволен трудом, зарабатывай на жизнь, корми себя и свою семью. А что будет дальше? В каждодневности бытия этот вопрос не задавался, да и попросту забывался. Мало кто думает вообще и никто по сути не думал тогда, что расплата за духовную пассивность приходит всегда, рано или поздно. В СССР это произошло много лет спустя. И загублены были жизни нескольких поколений живших в стране людей.
Тем временем, Бина и Тася становились все более неразлучными. Не только как товарищи по работе. С появлением семьи у Таси, они просто стали подругами. Хотя Тася была постарше, но она обзавелась семьей позже, чем Бина, и та давала, насколько возможно, советы Тасе, как растить дочь, как одевать, как лечить. Бывало, встречались все вместе, с новыми друзьями по работе, с родственниками Бины и Давида, моего отца. Ходили в театры, особенно любили МХАТ, любили игру Тарасовой, Массальского, Яншина. Особенно нравилась игра Яншина в булгаковских «Днях Турбиных». Запомнили посещение Большого театра, куда было так трудно попасть. Смотрели «Бахчисарайский фонтан» с Улановой, танцевавшей Земфиру. И много лет позже Бина и Тася вспоминали как были на балете в Большом. То было впечатление на всю жизнь. Мои родители были очень музыкальные люди. Их родные братья стали профессиональными пианистами. Бина рассказывала Тасе часто о том, как она бывала, когда жила в Киеве, на концертах Владимира Горовица. «К сожалению, - как- то сказала она Тасе, - он уехал в Америку». «Как он посмел!» – воскликнула в возмущении Тася. Бина лишь пожала плечами.
Тася всегда поражалась Бининой филологической образованности, ее лингвистическому чутью. Приходилось, как редакторам словарей, давать определение, или как говорят лингвисты, дефиницию словам из языков народов совсем недавно еще отсталых в культурном отношении. Сами авторы словарей, носители этих языков, затруднялись дать на русском какие-то конкретные примеры, что значит то или иное слово. Часто возникали комичные ситуации. Нужно понимать, что вся жизнь, к примеру, эвенкийского народа, связана с охотой, снегом, вернее вечной мерзлотой, моржами и тюленями. Издательство создавало толковые словари этих языков. То есть надо было на русском языке дать пример – какой-то фразой проиллюстрировать значение того или иного слова. Но все фразы, которые придумывали авторы словарей, были неразрывно связаны с бытом, допустим, эвенкийского народа. И получалось так, что для того, чтобы
проиллюстрировать слово «олень», авторы изобретали что-то вроде «олень отошел от стола и подошел к шкафу» и прочее, и прочее. И вот тут Бина умела искусно сочинить какую-нибудь фразу, чтобы приблизить лексику к цивилизованной жизни.
А Бина восхищалась Тасиными способностями. Тася происходила из совсем иной семьи, не такой, как семья Бины. Отец ее был рабочим на стеклодувном производстве, а мать простой домохозяйкой, Уже с самого начала работы в издательстве Тася проявила незаурядные лингвистические способности. Ее отличала то, что она всегда умела схватить суть проблемы, умела отличить главное, необходимое от второстепенного и порой совсем не нужного. Там, где Бина стеснялаcь, робела и молчала, Тася могла говорить во весь голос. Она была необыкновенно находчива, а попросту говоря, за словом в карман не лезла, когда ситуация требовала немедленного разрешения или когда кто-нибудь навязывал ей свою волю и, не дай Бог, диктат. Возможно, благодаря этим качествам, несомненно, благодаря им Тася потихоньку начала делать на работе общественную карьеру – сначала стала секретарем месткома, а позже, когда вступила в партию, и секретарем парторганизации издательства. А главное то, что уже несколько лет спустя, когда Бина и она уже стали самыми заметными людьми в редакции, Тася стала заведующей редакции. Таким образом, она отвечала за работу всей редакции в целом, за работу каждого сотрудника, за выпуск словарей. В редакции уже работало около 15 сотрудников, в основном женщины ( потом, годы спустя, мама говорила мне, что хотя я получил лингвистическое образование, что работа в редакции не для меня, а только для женщин – почему она так говорила, я так и не понял, и уж теперь никогда не пойму). И она отговаривала меня идти на подобную работу. Хотя всю жизнь она обожала свою работу, и в трудовой книжке у нее до конца жизни значилось лишь одно место работы!
Вот тогда-то, когда Тася стала уже Таисией Георгиевной, то есть, получила какую-то, пусть уж и не такую большую, власть она начала проявлять крутость своего характера. То есть, вроде бы ничего не изменилось, – она по-прежнему была внимательной к сотрудникам, учтивой и даже улыбающейся, но что-то явственно изменилось, что-то прежнее, что было в ней, казалось, ушло. Бина заметила это. На работе Таисия Георгиевна начала называть Бину Биной Львовной. Впрочем, по имени-отчеству она называла и остальных сотрудников – правда, иногда она их называла Маечкой, Лялечкой, Оленькой, но все-таки всегда она, как говорится, держала дистанцию между собой и своими подчиненными.
А статус издательства и, в частности, редакции национальных словарей продолжал расти. Достаточно сказать, что во второй половине 30-х годов заведующим издательством был знаменитый полярник и ученый Отто Юльевич Шмидт. Потом я помнил его лицо
по школьному ученику географии. Помимо того, что он был выдающимся ученым, занимавшемся изучением истории происхождения Земли, он был широчайше известен, как один из героев, прославившихся при спасении челюскинцев. Этот обрусевший немец с огромной бородой и энергичным, мужественным лицом мне напоминал то ли Фиделя Кастро, то ли Хемингуэя. А для папы он был отдушиной, когда он пытался свести счеты с моей мамой за излишнюю ревность. Я помню, иногда он спрашивал ее: «Что, Биночка, задержалась на твоей работе с герр Шмидтом?» Конечно же, оснований для ревности у него не было, но фраза эта засела у меня в голове как одно из теплых воспоминаний детства.
Современному человеку вряд ли дано понять или хотя бы представить (и слава Богу, что не дано), что такое было жить и работать в СССР в 30-е и 40-е годы. Особенно трудно было жить и работать в Москве, Ленинграде, Киеве. Короче говоря, в больших городах. В них с особой силой, неукоснительностью и жестокостью проводилась сталинская политика, направленная на истребление народа – именно народа, поскольку в смертоносный шквал были вовлечены все слои населения. Тут нельзя даже сказать, кто пострадал больше – простые, не слишком образованные, люди или интеллигенция. Но несомненно, «кремлевский горец» и его клевреты особенно целились в мыслящую часть общества, чтобы искоренить даже малейшую тень сопротивления. Даже намек на диссидентство.
Многие люди даже не хотели жить в больших городах. У меня была тетя, мамина младшая сестра, и она с мужем и детьми всегда жила в провинции, часто переезжая из города в город. Нигде они не задерживались на долгие годы. Оба, она и муж, были преподавателями музыки – специальности, казалось бы, ничем не опасной для государства. В моей семье не понимали, почему тетя не хотела обосноваться в Москве, хотя у нее были такие возможности. Уже на склоне лет она мне призналась: «Ты знаешь, боялись засветиться. Не хотелось ни к чему привыкать, оставаться долго у всех на виду. Так было безопаснее. Стольких людей вокруг нас арестовывали. Столькие исчезали».
Такое учреждение, в котором работали Бина и Тася, находилось на острие идеологической работы. Языкознание попало под особый обстрел большевиков. И до войны и после войны велась охота на лингвистов. Так же, как на писателей, журналистов, композиторов, актеров, ученых. Не в меньшей степени. Трагической оказалась судьба наиболее выдающегося языковеда того периода академика Марра. У него, как и у Сталина, были кавказские корни. А со своими соплеменниками Сталин расправлялся с особой жестокостью. Можно вспомнить имена замечательных поэтов Паоло Яшвили и Галактиона Табидзе, среди многих, погибших в те годы.
Среди постоянных авторов, сотрудничавших с редакцией, где работали Бина Львовна и Таисия Георгиевна был Константин Кузьмич Юдахин. Это был крупнейший специалист по группе тюркских языков, в особенности киргизского языка. Не ошибусь, если скажу, что словари, русско-киргизский и киргизско-русский, мама создавала вместе с Юдахиным почти три десятилетия. Вышло несколько изданий. Исправленных, дополненных, расширенных. Звание академика профессор получил еще до войны. Он был не просто уникальным специалистом в области киргизского языка и его лексикологии. Не было человека, который больше академика знал этнос киргизского народа, его традиции и обычаи. Мама рассказывала, а она ездила к нему во Фрунзе в командировки, что он готовил плов так, как никто, кроме него, не умел. Юдахин первую половину жизни провел в Ленинграде и работал в Ленинградском университете. Его называли киргизским Далем. Он считал, что в словари должны были включаться все слова, существующие в языке. Даже ругательные и не очень приличные. Словарь, по его мнению, должен был отражать живую жизнь живого народа. В ханжеском коммунистическом обществе это не могло никак пройти. Против Юдахина началась травля, и он был выслан из Ленинграда во Фрунзе как киргизский националист. Абсолютно русский человек – киргизский националист! Какие только ярлыки ни навешивали на пострадавших людей сталинские приспешники! Но это была еще не самая худшая расправа. Слава Богу, что Константина Кузьмича не убили. Ольга Трофимовна, жена академика, с юмором утешала его: «Ну вот, Костенька, ты обожаешь Фрунзе, вот Сталин и выслал тебя туда, где тебе хорошо. Он знает, что делать».
Поразительно, однако, другое. За всю историю существования редакции, которую возглавляла Таисия Георгиевна ни один человек не пострадал. И это при том, что на протяжении долгого времени продолжалась дискуссия по «вопросам языкознания», инспирированная Сталиным, и студенты в вузах, да и люди далекие от лингвистики, должны были постоянно «изучать труды» товарища Сталина.
В свое время я не понимал, как это редакции удалось уцелеть без потерь, и только потом много лет спустя я, кажется, нашел ответ на этот вопрос. Но об этом чуть позже.
Более десяти лет Бина и Тася проработали вместе. Сидели бок о бок, в одной комнате, советовались по всем вопросам словарного дела. Помещение было небольшое, и все сотрудники не могли расположиться в маленьком пространстве. Было принято решение, что у каждого сотрудника будет свой график рабочих дней. Кто-то будет работать по понедельникам, средам и пятницам, а кто-то - по вторникам, четвергам и субботам. Субботы до войны и много лет после были рабочими днями. Но у всех была своя рабочая норма. То есть, часто работа, вернее ее половина, забиралась домой, и ее нужно было выполнять в так называемые «домашние» дни. Для мамы, с одной стороны, это было хорошо, не надо было с утра спешить на работу, бежать на автобус и метро. Больше внимания можно было уделить дому и нам, детям, а с другой стороны, это был в сущности самообман, и свободного времени не оставалось, ибо надо было в любом случае выполнять установленную рабочую норму, надо было сидеть над рукописями, вычитывая гранки, правя корректуру.
Таисия Георгиевна становилась все более требовательной. Требовала она, понятно, не только от мамы, но и от всех своих сотрудников. Все объяснения о том, что кто-то себя плохо чувствовал или о том, что были заняты чем-то другим, а не работой дома, не проходили. Таисия Георгиевна, как говорится, до быта не опускалась. Раз работаешь, то работай хорошо. Конечно, ей самой не хотелось получать нарекания от начальства, но тут важно и другое: человек она была честолюбивый – хотелось, чтобы ее редакция была самой лучшей в издательстве. Да и время было такое – нельзя было давать спуску никому – в том числе и себе. А расслабишься один раз, и это превратится в пагубную привычку потом.
Не помню, чтобы мама когда-то давала волю слезам. Разве только что в кино на каком-нибудь сентиментальном фильме. Расстраивалась она и тогда, когда мой брат, а потом, когда подрос и я, приносили неважные отметки из школы. А неважными для нее были даже «четверки». Дулась на нас и переставала разговаривать. При этом никакие наши объяснения и оправдания ( мол, училка, виновата) ей не принимались. Раз получил плохую отметку, то виноват сам. Надо было больше заниматься уроками, а не целый день футбол во дворе гонять. Но когда мама получала нагоняй от Таисии Георгиевны, она всегда чувствовала, что ее замечания и придирки несправедливы, и она все это ужасно переживала. Даже трудно описать, как она расстраивалась. Мы, ее сыновья, пытались успокоить ее, она нервничала, а мы называли Таисию Георгиевну маминой мучительницей. И так в голове и у меня, и у брата осталось навсегда то, что Таисия Георгиевна ни за что придиралась к маме, которая, бывала, ночей не спала, переживая несправедливую критику начальницы. Рисовался жутко отрицательный образ человека, хотя мама никогда дома плохого слова не произнесла о Таисии Георгиевне.
Помню, в детстве почти на каждый Новый год мама брала меня к себе на работу на елку. Сотрудники устраивали утренник для своих детей. Кто-то из родителей играл Деда-Мороза, кто-то Снегурочку. Потом раздавали красивые мешочки с новогодними подарками. Есть вещи, которые не забываются. Этот запах елочных иголок (тогда еще не изобрели искусственных елок), эти веселые игрушки на ветках, это непременное ожидание чуда, эта вера, что чудо произойдет. Мама и Таисия Георгиевна были старше всех сотрудников. Они ведь и начинали редакторское дело. Мама была для меня не слишком молодым родителем. Все сотрудники обращались к ней, называя ее Бина Львовна. Правда, когда хотели показать свою ласковость, то говорили Биночка. А Таисию Георгиевну всегда называли по имени-отчеству. Все же она была начальницей, да и вид имела строгий. «Бина Львовна, а это Ваш Левушка, а мы его и не узнали! –говорили они маме . – Скажите, а где его кудри?» Вопрос был вполне правомерный. Я переболел в очень тяжелой форме скарлатиной, был три месяца в больнице, когда мне было три года. И там, в карантине, меня постригли наголо. И волосы хотя и выросли, но уже больше не вились. Почему-то я запомнил этот вопрос, и наверное потому, что каждый Новый год на маминой работе мне его задавали. Все сотрудницы были еще молодые дамы, располагающие к себе и миловидные. И вдруг ко мне подошла женщина, весьма строгого вида, и я почувствовал, что она совсем не такая, как другие, скажем, тети. Мама представила мне ее.
«А, Бина Львовна, вот я сегодня тоже выбралась на елку, и теперь наконец увидала Вашего Левушку», - она говорила медленно и даже не делала попытки улыбнуться. Это была Таисия Георгиевна. Вдруг она открыла свою сумочку и достала из нее что-то в оберточной бумаге. «Возьми, Левушка, подарок. Расти умненьким, и слушайся папу с мамой». Это она сказала без улыбки. Я развернул подарок. Это была губная гармошка. Таисия Георгиевна как будто угадала, что я хотел получить в подарок. Уже давно я просил папу купить мне на Арбате такую именно гармошку, но папа все время говорил, что пока в магазины ее не привезли. На Арбате, недалеко от нас, было два магазина игрушек. И вот долгожданный подарок принесла мне Таисия Георгиевна!
Начавшаяся 22 июня 1941 года война разделила жизни таких людей, как Таисия Георгиевна и Бина Львовна. На две части. Неравные. Основная и большая часть жизни была прожита все же до войны. Войны, ставшей водоразделом в истории и государства, и отдельных людей. А те годы, после эвакуации, достаточно долгие, все же стали доживанием. Хотя, конечно и в них были для Тася и Бины свои радости. Но трудностей хватало.
Сразу же, почти сразу же после начала войны, издательство приостановило работу. Мама потом мне говорила, что в ее трудовой книжке было записано так: «временно уволена в связи с эвакуацией из города Москвы». Наверное, такая же запись была и у Таисии Георгиевны. Она уехала из Москвы в Молотов – так в ту пору назвался старинный русский город Пермь. А мама уехала с моим братом, которому тогда исполнилось 12 лет, в Узбекистан. Не знаю, в каких условиях жила Таисия Георгиевна со своей дочкой Верой – наверное, не в лучших, чем моя мама, но мама рассказывала, что ей и моему брату Боре приходилось жить в каких-то теплушках, в старых списанных вагонах в полной антисанитарии, с тараканами и клопами. Ко всему, они страшно недоедали. Работали на рисовых полях, и им за работу платили хлебными карточками. С военных лет мама заболела дистрофией. Позже уже в 50-е годы начала страдать от гипертонии и отдышки при ходьбе. У Таисии Георгиевны начался артрит, трудно излечимая болезнь в наши дни, а в ту пору - совершенно неизлечимая. В 43-м году Таисия Георгиевна получила повестку, что погиб ее муж Коля, сражаясь под Курском. Она долго скрывала это от Веры, и сказала ей о смерти отца только, когда они возвратились из эвакуации.
В начале 44-го года обе женщины с детьми возвратились в Москву. Эвакуация была тяжелым испытанием. И трудно было, хотя и радостно, привыкать снова к московской жизни. С одной стороны была радость в том, что люди уже осознавали близость часа победы, а с другой стороны, Москва казалось опустевшей – не такой, какой она была до войны. Казалось, что население поредело. Не только казалось. Но это, и верно, было так. Многие погибли, не вернулись с фронта. Многие уехали и в Москву не вернулись. И все-таки все мечтали о новой жизни. Казалось, что жить после великой победы будет свободнее.
Борис Пастернак так замечательно описал в самом конце «Доктора Живаго», каковы были чувства людей в первые послевоенные годы: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание».
Я помню, но не очень отчетливо те дни, когда в марте 53-го года умер Сталин. Мои родители, как и миллионы людей, верили в него, - даже лучше сказать, верили ему. Они бы, наверное, повертели бы указательным пальцем у виска, если бы кто-то сказал им, что страной много лет правил преступник и большая группа преступников вместе с ним. Для этого пришлось дожидаться 56-го года, когда все несколько отошли от чувства безумной потери. И все же были люди, так сказать, сомневавшиеся. Такие люди, которые изначально понимают, что нет пророка на Земле, нет никого, кто непогрешим. Которые понимают, что любой человек уязвим, что нет никого, претендующего на вечность и абсолютную правоту. Увы, история показывает снова и снова, что мы продолжаем верить в идолов и деревянных истуканов, в мавзолеи и поклонения, почти языческие.
Возможно, таково мое тайное убеждение, которым я не делился даже с мамой: именно Таисия Георгиевна была таким сомневающимся человеком. Мама рассказывала мне, как уже после войны она была вместе с Таисией Георгиевной на просмотре какого-то фильма о войне, и когда они выходили из кинотеатра, она сказала маме: «Ах, Биночка, если б не эта война, жив бы был мой Колюша, и у Верочки был бы отец!»
Или в другой раз, она как-то спросила, какой зачет сдает мой брат в институте. Мама сказала, что он уже сдал его. «Что-то про десять сталинских ударов» - добавила мама.
«Лучше бы на один удар было бы меньше. - сказала Таисия Георгиевна - И наших бы солдат погибло меньше» А потом добавила: «И с другой стороны тоже». Вот эта-та фраза, а особенно то, что она сказала вдогонку ей, запомнились мне больше всего.
Порой рассказывала мама, на работе Таисия Георгиевна, бывало, отрывалась от стола и подходила к окну, довольно долго стояла около него, смотрела во двор и думала о чем-то своем. И в эти моменты, говорила мне мама, Таисия Георгиевна наверняка думала не о работе и рукописях на столе, а о чем-то своем, потаенном, возможно, вдовьем. Кто знает, -сейчас думаю я, - может, думала она и о своих родителях, том дне, когда навсегда покинула их, родную Калугу и уехала искать счастья в большом городе…
Эти размышления одолевают меня сейчас. Когда я был юн, они, должно быть, были в подсознании, таились в нем. А на поверхности, так сказать, я воспринимал Таисию Георгиевну, как человека, мучавшего мою маму противными и несправедливыми придирками и вообще разбиравшуюся в языках гораздо хуже моей мамы.
Таисия Георгиевна рано ушла на пенсию – то есть, не рано, а когда ей исполнилось 55 лет. В этом возрасте женщины имели право уйти на пенсию. Быть может, она бы еще работала, но все труднее ей было добираться до работы на транспорте, а потом возвращаться домой. Боли от артрита были невыносимы. Вера рано вышла замуж. Кончила Московский университет, географический факультет. Преподавала географию в школе. Потом вышла замуж за Игоря, инженера-нефтяника. И у них один за другим родились два мальчика. Два внука Таисии Георгиевны. Жить в одной комнате в коммунальной квартире на Малой Бронной они не могли. И вскоре Игорь от работы получил небольшую двухкомнатную квартиру на Лесной улице. А за Таисией Георгиевной осталась комната на Бронной. К счастью, Вера уехала от матери не так далеко. От Лесной до Бронной совсем недалеко. Кроме того, Вера нашла для мамы женщину, которая постоянно работала у нее и помогала ей. Так что жизнь шла совсем неплохо. Можно было бы, наверное, лучше. Но и так, слава Богу.
Бина Львовна, моя мама, работала в издательстве намного дольше. Переработала на десять лет больше положенного. И ушла на пенсию в 65 лет. Помню тот грустный день, когда она вернулась домой и сказала, что больше уже на работу не выйдет. Хотела бы, и возможно, могла бы работать еще, но на ее должность метила одна активная особа, молодая и в партии. И противостоять ей было невозможно. И не таким моя мама была человеком, чтобы бороться и кому-то противостоять.
И все было бы хорошо, но переживала свой уход на пенсию мама ужасно. Смотрела телевизор, читала книги, одну за другой. Но я часто смотрел на нее, когда он читала или смотрела телевизор. Взгляд ее моментами был устремлен в никуда. О чем она думала? О чем была тревога в ее взгляде? Вспоминала молодые годы? Или войну? Или как она переехала из Киева в Москву? Вспоминала, может быть, годы работы вместе с Тасей?
Жизнь непредсказуема и жестока. Никому не дано знать, кто уйдет раньше и кто позже.
В этом, возможно, спасение человека. Ужас, если бы мы знали.
Мама прожила на пенсии чуть больше трех лет. Тяжелая болезнь унесла ее за несколько месяцев. В апреле 73-го года ее не стало.
Через несколько дней после похорон мамы мне позвонила Таисия Георгиевна. Она выразила мне соболезнования, сказала, что никак не могла прийти на похороны.
«Левушка, ноги у меня уже совсем не ходят, совсем больная и старая я стала, - сказала она мне. – Но маму Вашу я всегда помню. И буду помнить».
Я был тронут этим звонком. «Боже мой, - думал я, - сколько сил мы тратим в этой жизни на какие-то бессмысленные обиды, выяснение отношений, нелепые подозрения и прочую ерунду. А кончается все вот просто так. Уходит человек, и нечего сказать. Только плакать. Или молчать».
«Послушайте, Левушка,- сказала Таисия Георгиевна, – приходите ко мне. Я бы так хотела Вас видеть. Обед не обещаю, но что-нибудь вкусненькое будет. Жду Вас непременно!»
Я сказал, что смогу прийти к ней через два дня, ближе к вечеру. Таисия Георгиевна жила от меня буквально в десяти минутах ходьбы. Я тогда жил в Настасьинском переулке, недалеко от Пушкинской площади, и до Малой Бронной рукой было подать. В назначенный день купил цветы около кинотеатра «Россия» и направился в дом, где жила Таисия Георгиевна. Позвонил в парадную дверь, и мне открыла женщина, ухаживавшая за Таисией Георгиевной.
«Вы Лева? –спросила меня она. – А мы Вас ждем. Проходите».
И она провела меня в комнату Таисии Георгиевны. Та была в кровати. Была одета в какой-то красивый халат. Она опиралась одной рукой на подушку, и голова ее была приподнята. Я понял, что она готовилась к моему визиту как к торжественной встрече. «Господи, -подумал я, - как Тася сильно изменилась! Вот бежит время, и что оно делает с людьми!»
«Катя, я вижу, Левушка принес такие красивые розы. Я так люблю розы. Всю жизнь. Даже дарила их родителям, когда жила с ними. На каждый семейный праздник. Катя, - сказала она своей помощнице, - поставьте их в тот красивый кувшин на серванте и налейте побольше воды».
Через несколько минут Катя вернулась в комнату с цветами в кувшине. Потом она принесла красивый торт и коробку с трюфельными конфетами. Лучше угодить мне, сладкоежке, было невозможно.
У нас, за чаем, начался разговор с Таисией Георгиевной. Она рассказывала мне о Вере и ее детях, которые уже стали студентами. Говорила о том, как она любит их. И Веру с зятем. Говорила, что счастлива, что дожила до того момента, что смогла увидеть своих внуков. Только была расстроена, что самочувствие не позволяет ей выйти из дома, быть чаше с родными, ходить в театры, которые она всегда обожала. Спрашивала меня о моей жизни. И конечно же, вспоминала прошлое. Вспоминала работу с любимой Биночкой.
«Вы знаете, - сказала мне Таисия Георгиевна, - когда я уже собирался уходить, видя, что она уже утомилась, - Ваша мама была очень обязательным человеком. Я ни на кого не могла положиться больше, чем на нее. Хотя, вообще-то весь коллектив меня слушался, и было полное взаимопонимание. Но у Биночки была одна слабость. Она любила опаздывать».
Да, да, – подумал я. Всегда наблюдал, как мама летит на работу, боясь опоздать, и выходя из дома, буквально вылетая из дверей.
«Я помню, - продолжала Таисия Георгиевна, - времена были очень тяжелые. Закручивали гайки, как тогда говорили. И за опоздание на работу, на производство сурово наказывали. Я-то, как начальница, всегда приходила заранее, а вот все мои девочки, как я называла сотрудниц, запаздывали. Но мама Ваша была просто рекордсменка по опаздыванию. Я стояла у дверей нашей редакционной комнаты. А рядом со мной стоял, как мы тогда говорили, человек в штатском, готовый забрать, а может и арестовать Вашу маму за опоздание. И я вся дрожала в ожидании страшного, если она опоздает. И всегда я буквально в последнюю секунду слышала, как на первом этаже стучат ее каблучки – это мог быть только звук ее каблучков, и у меня отлегало от сердца. Опасность миновала. Биночка в порядке».
Тут я подумал о том, что написал я до сих пор. Как мы не знаем истинных друзей! Она была истинным маминым другом. Даже не догадывалась, сколько страдала мама от ее замечаний и прочей ерунды. А та стояла рядом с энкэвэдэшником, готовым арестовать мою маму. Была ее ангелом-хранителем. И не только ее. Как мы ничего не понимаем в этой жизни!
Таисия Георгиевна пережила мою маму на два месяца. Больше я ее не видел. Но вскоре после ее кончины мне позвонила ее дочь Вера.
«Лева, знаете, почему я Вам звоню?»
«Да, знаю, Вера, -ответил я. - Мне уже звонили из издательства и сообщили, что Таисия Георгиевна умерла»
«Лева, я стала смотреть ее книги на полках в ее комнате и нашла там одну книгу. Наверное, Вам было бы интересно ее иметь. Приезжайте завтра ко мне на Лесную, запишите мой адрес. И я вам отдам эту книгу».
Какая же это книга? – думал я весь следующий день.
Вечером я был на Лесной. Вера открыла мне дверь. В руках у нее была старая книга. На французском. Роман «Le Disciple» - «Ученик» - знаменитого французского писателя Поля Бурже. Мама рассказывала мне об этом писателе, поэте и критике. Она зачитывалась им на французском, когда еще жила на Украине.
Я открыл первую страницу и увидел надпись: «Дорогой Биночке. Учи хорошо французский и будешь учиться в Сорбонне. Папа»
Боже мой! В Сорбонне. Не получилось. Не попала мама в Париж. Такое было время. Ну, что же, хотя бы я там прогуливался, рядом с Сорбонной, много десятилетий спустя.
«Догадываюсь, - сказала Вера, - Ваш дед, отец Вашей мамы, подарил ей эту книгу давным-давно. Когда нас еще не было…»
Вернувшись домой, я снова открыл эту книгу и нашел в ней пожелтевшую бумажку. И на ней маминой рукой было написано: «Тася, прочти эту книгу. И ты будешь прекрасно знать французский. Бина. Октябрь 17,1933».
Видимо, Тася забыла вернуть Бине эту книгу. С кем не бывает!.. |
|
