ААМН:Мои примечания - 9 К рассказу «Любка» (здесь №2326).
Мы с Семёном знаем друг друга лет 40 или около того. Несколько лет назад он написал очень длинный, просто огромный рассказ «Из истории моей коммуналки» и прислал его мне, так сказать, на пробу. Через некоторое время мы встретились. Естественно, выпивали, и я ему сказал, что от этого рассказа я не в большом восторге. У Семёна прекрасно выходят миниатюры, а тут он размахнулся на большое полотно, и получилось, как мне кажется, рыхловато. Похоже, что Семён внял этой критике, и через некоторое время он поместил на сайте отрывок про Любку. Этот же кусок вошёл и в книгу. От такого сокращения стало, как мне сдаётся, сильно лучше.
Разбирая на работе старые бумаги, я наткнулся на полную версию воспоминаний Старого Семёна, ту самую, которую упоминал AAMH. Я тогда (летом 2010-го) написал СС е-мейл, и он прислал мне тот текст.
Женя, доброе утро.
Это старый текст, и действительно, неудачный. Но если хотите...
С наилучшими пожеланиями,
С.З.
Он интересен не с точки зрения литературных достоинств, а просто как летопись жизни СС (да и многих других в СССР), называется эта сага "Мой квартирный вопрос", это шесть страниц в Ворде. Текст длинный, но если интересно, можно постепенно выложить.
jenya: Он интересен не с точки зрения литературных достоинств, а просто как летопись жизни СС (да и многих других в СССР), называется эта сага "Мой квартирный вопрос", это шесть страниц в Ворде. Текст длинный, но если интересно, можно постепенно выложить.
Это коммунальная, коммунальная квартира,
Это коммунальная, коммунальная страна
Из песни группы «Дюна»
Первое, что помню в жизни – я стою в манеже. Он в углу узкой комнаты, рядом с дверью. А в другом углу, что у окна, сидят за столом несколько человек в золотых погонах. Один из них – мой отец. Много лет спустя, будучи уже взрослым человеком, я рассказал это матери. Она не поверила, переспросила, где стоял манеж, где стол. Всё сошлось. По словам матери, мы жили тогда на Арбате. Снимали комнату у художника Бойма. Он написал картину «Залп Авроры». Когда я пошёл в школу, то в «Родной речи» эту картину увидел. Мне понравилось – Нева, крейсер, матросы и рабочие с пулемётом. Понравилось, хотя я уже знал из рассказа мамы, что Бойм нас выгнал после того, как я устроил пожар – комната отапливалась рефлектором, а я засунул туда бумагу.
…Мои родители познакомились перед войной. Отец успел окончить Киевский университет по специальности «французская филология» и поступить в аспирантуру. Одновременно он преподавал, вёл семинар по французскому языку. Мама была студенткой – она изучала русскую филологию. Потом началась война, отец ушёл на фронт. Мама уехала в эвакуацию в Челябинск, работала на заводе. В сорок третьем, кажется, году она написала письмо Калинину, и он помог – маме разрешили доучиться в Москве, в МГУ.
Потом война кончилась, отец в звании капитана остался служить в Германии, вызвал туда маму, они поженились. В Германии они прожили несколько лет. В конце сорок шестого года родился мой старший брат. Зачат я был тоже на немецкой земле, а родился уже в Москве – отца перевели сначала туда, а потом в Тулу.
В Туле мы снимали комнату в деревянном одноэтажном доме. Это время я уже помню более отчётливо. Дом стоял на улице Свердлова, бывшей Растеряевой – помните «Нравы Растеряевой улицы» Г.Успенского? Нравы за столько лет поменялись. Жили там в основном крестьяне, которые успели удрать из деревни до раскулачивания. Участки были большие, за домом обычно был огород. Помню, что сосед нашей хозяйки, Марьи Григорьевны, держал пчёл, были у него и теплицы.
Марья Григорьевна работала бухгалтером в церкви. Она была одинока. Муж её, священник, умер, а их единственный сын утонул, купаясь в реке Упе. Дом был большой, комнат много. Марья Григорьевна жила в двух смежных, была у неё ещё одна комната – закрытая на замок. Одно окно этой комнаты почему-то выходило в коридор. За оконным стеклом стоял графин, внутри которого была маленькая игрушечная церковь, помню, как мне хотелось добраться до графина, посмотреть поближе. Остальные комнаты Марья Григорьевна сдавала. Большинство жильцов были офицеры с семьями.
Но не все. Помню супружескую пару – молодые ещё, как я сейчас понимаю люди. Он был инвалид – ампутированные по самые плечи руки, серое лицо в каких-то точках, темные очки – слепец. Летом она каждое утро выводила его во двор и умывала. Через много лет в какой-то газете я прочёл о них статью. Они так и прожили всю жизнь вместе.
Кухня была большая, на длинном столе в ряд стояли керосинки и керогазы. Была там еще завешенная какой-то тряпкой перегородка – за ней жила богомолка, тётя Паша. Она держала коз в хозяйском сарае, копала огород – в общем, помогала Марье Григорьевне управляться со всем немалым хозяйством.
Машин в то время было ещё немного, во всяком случае, движение было слабое. И на телегах ездили по городу не реже, чем на «Москвичах» и «Победах». Иногда по улице проезжал цыганский табор – помню самовары, чёрные бороды. Ребятишки в ужасе разбегались по дворам – мы были уверены, что цыгане воруют детей.
После Тулы семья наша на какое-то время вернулась в Москву. Поселились у маминой сестры, моей тётки. Район назывался Потылиха. Жили мы – две семьи – в двухэтажном бараке, занимали две смежных комнаты в квартире на первом этаже. Был там и погреб. Окна наши выходили на маленький палисадник, за которым был пустырь.
Потом отца перевели в Калинин. Там у нас была одна комната в четырёхкомнатной квартире, где жили ещё три офицерских семьи. Хотя я уже был старше, но от калининского житья почти ничего в памяти не осталось. Помню, как меня водили в Дом офицеров, в кино – показывали диснеевскую «Белоснежку и семь гномов». Помню, что у одного из соседей по квартире был телевизор «КВН» с линзой – в выпуклую стеклянную ёмкость, стоящую перед экраном, заливалась дистиллированная вода. Родители так и не смогли мне ответить на занимавший меня вопрос – почему такую чистую воду – дистиллированную – нельзя пить. Сосед звал остальных жильцов к себе – смотреть телевизор. Жили дружно, дружили и взрослые, и дети.
Потом, уж не знаю почему (а теперь и спросить некого), я два года прожил в семье тётки. Они к тому времени – 1957 год – получили две смежных комнаты в четырехкомнатной квартире в Измайлово, на Первомайской улице. Там я пошёл в школу. После второго класса я вернулся к родителям – отец получил в Москве первое собственное жильё (до этого комнаты он снимал) в новом, ещё не полностью достроенном кирпичном доме на Ленинградском шоссе. Комната была просторная, двадцать три метра, с балконом, выходящим на шоссе. Вид был прекрасный – за шоссе было Химкинское водохранилище, за ним – плотина, за плотиной – Тушинский аэродром. Движение по Ленинградскому шоссе было тогда слабым, шум от транспорта небольшой, и было шоссе, если мне память не изменяет, четырёхполосным (расширили его до восьми полос много позже). Это была окраина Москвы, от метро «Сокол» ходил троллейбус, остановка называлась «Село Никольское». Наш восьмиэтажный дом был самым высоким сооружением от Войковского моста и до Речного вокзала, вокруг стояли одноэтажные деревянные и двухэтажные дома. На другой стороне шоссе, там, где сейчас микрорайон «Лебедь», эти дома составляли целый квартал, который почему-то назывался у жителей «еврейский посёлок». Почему – бог весть, во всём посёлке была только одна еврейская семья, даже фамилию их помню – Фогели.
Квартира наша была, как тогда говорили, «со всеми удобствами» – то есть горячая вода, ванная, туалет, газовая плита. Жили в ней три офицерских семьи. Две комнаты занимал подполковник с матерью, женой и двумя дочерьми, одну – мой отец, майор, с женой и двумя сыновьями, ещё одну – капитан с женой и дочерью. Капитан вскоре получил квартиру, а его комнату отдали нам. И вот в этих двух комнатах я и прожил с детства до сорока семи лет.
Отец умер в 1962 году, в день своего рождения – ему исполнилось сорок четыре года. Пока отец был жив, мама не работала, офицерам тогда платили хорошо. После смерти мужа она пошла на работу – мы с братом были школьники, получали от Минобороны пенсию за отца, шестьдесят восемь рублей, этого на жизнь не хватало. Сначала мама работала в детской библиотеке, но там платили гроши, рублей семьдесят, кажется. Потом она устроилась (с филологическим образованием) на завод, в технический архив, где и проработала до шестидесяти лет – стажа, чтобы уйти на пенсию в пятьдесят пять у неё не хватало. Жили мы очень бедно. Помню, как я в восьмом, что ли, классе зацепился брюками о гвоздь и порвал их. Брюки были от школьной формы, других не было, надо было покупать новые. Это был неожиданный и чувствительный удар по семейному бюджету, помню, как мама мучилась, чтобы свести концы с концами. Потом, когда брат и я уже работали, стало, разумеется, легче. Но накопить денег на кооперативное жильё мы всё же не могли – это было очень дорого.
…Соседи у нас тем временем сменились. Подполковник каким-то образом поменял свои две комнаты на двухкомнатную квартиру в нашем же доме, а к нам въехали новые жильцы. В одной комнате поселилась семья – пенсионеры Федор Васильевич и Антонина Константиновна со взрослой дочерью, Клавдией Федоровной. В другой – незамужняя и пьющая женщина лет сорока, Анна Тимофеевна, или, как её все звали, Анька. И началась у нас совсем другая жизнь.
Федор Васильевич был по специальности столяр. И иногда подрабатывал – ремонтировал чью-то мебель, покрывал её лаком. Всё это происходило на кухне, я с интересом наблюдал. (Вообще говоря, то, что сейчас называют английским словом privacy, в коммуналках отсутствовало напрочь. Вся жизнь была на виду и на слуху у соседей. Все знали про всех всё). Зимой Федор Васильевич надолго уезжал из дома – сторожил дачу легендарного авиаконструктора Лавочкина. Лавочкин к тому времени уже давно умер, а его вдова нанимала на зиму Федора Васильевича, чтобы защитить дачу от местных воришек. Иногда компанию ему составлял пожилой родственник авиаконструктора, полковник в отставке.
Помню, как-то Фёдор Васильевич рассказывал:
– Я в Москву собрался на Новый год, а он (полковник) мне говорит – что ж ты меня оставляешь одного, как этого, как его…да, Фирса в «Вишнёвом саде»! Я ему говорю – я ваших берёзовых рощ не знаю! Мы в кино не ходим!
Жена Федора Васильевича, Антонина Константиновна вела хозяйство, стирала, стряпала, шила. Дочка их, старая дева, работала экономистом в ЦСУ. Был у них ещё и сын, он жил с семьёй отдельно, в Химках. Жили старики очень дружно, относились друг к другу трогательно. Много лет спустя я встретил на улице совсем уже старого, полуслепого Фёдора Васильевича, и он мне рассказал, что пережил всех – жену, детей и внука.
Анна Тимофеевна, она же Анька, поселилась в комнате с застеклёнными дверями. Стекла были покрыты матовой краской. Анькины часто менявшиеся сожители имели обыкновение бросаться в неё бутылками. Иногда пьяный сожитель промахивался, и бутылка попадала в стекло. В итоге вместо стёкол в дверях торчали фанерки. Как правило, сожители были у Аньки на содержании. Помню одного по имени Юрка, был он кровельщиком. Продержался у Аньки года два. Трезвым я его ни разу не видел, пил на деньги своей возлюбленной. Однажды Анька пошла к нему домой – в тот день у Юрки была получка, застала любимого в обществе четверых дам и, оскорблённая в лучших чувствах, ушла. Через несколько дней Юрка позвонил. Телефон в нашей коммуналке стоял рядом с моей комнатой, всё было слышно. Анька говорила долго, разговор шёл по кругу.
– Чего говоришь? Приехать? Деньги-то все пропил? Все? Нет, Юрочка, не приеду! Ты грязный! Четырёх приституток привёл? Привёл четырёх приституток? Так я тебе скажу – ты сначала помойси, ты грязный! Нет, не приеду, и не уговаривай. Деньги-то все пропил? Приституток привёл?
И повторив все эти тезисы раз десять, она закончила разговор так:
– Привёл четырёх приституток? То-то же! Помойси сначала! И не уговаривай! Чего говоришь? Приехать? Счас приеду.
Разумеется, с появлением Аньки в квартире начали возникать конфликты. Пьяное свинство, шум по ночам, сменяющиеся кавалеры – всё это не способствовало добрососедским (слово-то какое!) отношениям. К тому же Анька ещё и подворовывала по мелочи – могла залезть в чужой холодильник, да и вообще прибирала всё, что плохо лежит. Но это были цветочки.
Фёдор Васильевич с семьей стояли в очереди на квартиру. Очередь подошла (тогда на это уходило примерно десять лет), они получили квартиру и переехали в Бескудниково. Комната освободилась. И в неё въехали новые соседи – бездетные супруги, обоим было лет по тридцать пять. Его звали Николай Яковлевич, её – Любовь Павловна, а попросту Колька и Любка. Новоселье было оглушительным – гуляли два дня и две ночи напролёт, гостей было много, водки ещё больше. Колька и Любка были очень неплохими, в сущности, людьми. Но только в трезвом виде. А бывало это довольно редко. К тому же они любили звать гостей, и все окрестные пьяницы постоянно ошивались в нашей квартире.
Колька был высокий, красивый украинец (иногда его прихватывал радикулит, поэтому Любка называла его «хохол гнутый»), нравился женщинам. По-русски говорил с заметным акцентом. Работал он на каком-то холодильнике агентом по снабжению, подрабатывал ремонтом квартир. Клиенты были самые разные. Однажды, было это уже в семидесятых годах, я ехал ночью домой на такси. На улице Горького таксист взял попутного пассажира. Им оказался Колька.
– Откуда ты? – спросил я его.
– Да ремонт делал у этого, как его – и он назвал фамилию знаменитого советского композитора-песенника.
– Сколько взял?
– Пятьсот рублей!
– Чего так много?
– А-а-а, ещё песенку напишет!
Как потом выяснилось, Колька не ограничился ремонтом. Заодно он завёл роман с молодой композиторской женой. Та готова была бросить мужа – невероятно богатого по тогдашним понятиям человека – и связать свою судьбу с Колькой. Но Колька выбрал Любку.
Любка обычно сидела дома, ждала мужа. Иногда не дожидалась, и начинала выпивать без него. Выпив, она становилась шумной, агрессивной, ссорилась со своими гостями. Потом возвращался с работы Колька, успокаивал разбушевавшуюся жену, садился с гостями за стол. На какое-то время Любка добрела, но ненадолго. Снова затевала ссору. Иногда случались и драки. Звонили в милицию, милиционеры приезжали, разгоняли гостей и уходили. Гости неспешно возвращались, и всё возобновлялось.
Так они жили изо дня в день, из года в год. А мы жили рядом, пользовались одним с соседями туалетом, одной ванной. Встречались на общей кухне. И было это обычным делом по тем временам.
До конца пятидесятых годов абсолютное большинство городского населения, думаю, больше девяноста процентов, жило в коммуналках. Потом Хрущёв начал массовое строительство пятиэтажек. Помню, мой одноклассник Костя переехал из барака в отдельную квартиру – ту самую, знаменитую двухкомнатную смежную, с тёмной трехметровой комнатой-чуланом, совмещённым санузлом и пятиметровой кухней, «хрущобу», как её сейчас называют. И позвал меня посмотреть своё новое жильё. Боже, какое это было счастье тогда! Дворец! Без соседей!
Постепенно всё больше людей переезжало в отдельные квартиры. Кто получал их, отстояв десятилетнюю очередь (в неё ставили, если в семье на человека приходилось меньше пяти квадратных метров жилой площади), кто через обмен, кто вступал в ЖСК. Но и по сю пору миллионы людей по всей стране живут и мучаются в коммуналках. Но я отвлёкся…
Колька, как и все, тоже мечтал об отдельной квартире. И ему на работе предложили стандартный по тем временам вариант – если он официально разведётся с женой, то ему дадут комнату. Потом можно будет снова расписаться, и две комнаты поменять на отдельную квартиру. Они с Любкой развелись, вскоре ему дали комнату. Обмен – дело небыстрое, особенно тогда. Прошёл месяц, другой. Как-то – Любки не было дома – Колька говорит моей маме:
– Марь Петровна, я и не знаю, что делать!
– А что случилось, Коля?
– Да ведь я уже женился, жена ребёнка ждёт! Как я Любе скажу?
Мама, оправившись от шока, посоветовала:
– Ну, скажите – Люба, я полюбил другую женщину!
– Эх, Марь Петровна! Любил-то я в пятьдесят седьмом году! А это всё – так… Немка у меня была. А ребята говорят – зачем тебе немка, мы тебе русскую найдём. Вот и нашли, вся жизнь наперекосяк!
Любка тяжело пережила разрыв. Она даже забралась по водосточной трубе в новое Колькино жилище и портняжными ножницами порезала всю его одежду. Потом постепенно утешилась водкой и великим множеством сменявших друг друга кавалеров, которых она находила там же, где и водку – в винном отделе продовольственного магазина, продмаг был в нашем же доме, занимал весь первый этаж. Некоторые кавалеры задерживались на какое-то время. За одного она даже вышла замуж, правда, ненадолго. Дело было так.
Любка не работала, и считалась «тунеядцем». Это было юридическое понятие, за это могли посадить (по статье «за тунеядство», как известно, судили – и осудили Бродского). Если же она выходила замуж, то статус её менялся – она становилась домохозяйкой, и никаких претензий милиция ей предъявить не могла. И она долго уговаривала своего очередного кавалера, Витьку, жениться. Тот сначала не хотел. «Ты пойми, Люб! Ты дура, и я дурак. Какая у нас будет семья?» – говорил он ей. Но Любка настояла на своём. Они расписались. Но счастье продлилось недолго – молодой муж вскорости умер от пьянства. И ещё один удар судьбы – Витькины родители не пустили Любку выпить на его поминках.
Тем временем у нас появился новый сосед. Дело в том, что Анна Тимофеевна погибла – выпала из троллейбуса и ударилась затылком. И в её комнату вселился вполне цивилизованный молодой парень, Саша. Он и до этого жил в нашем доме, в отдельной квартире вместе с родителями. Дом наш был ведомственным, принадлежал крупному заводу. Сашин отец там работал, был человеком заслуженным, и добился, чтобы освободившуюся комнату получил его сын.
Мама моя обрадовалась, говорила – вот теперь мы её (Любку) приструним. Но сосед не желал принимать участия в коммунальных баталиях. Да и не жил он в этой комнате, а только время от времени приводил девиц. Или давал ключи приятелям. Или поселял в комнате приехавших в Москву погостить родственников.
А Любка шла вразнос. У неё в комнате начали появляться матёрые урки, только что вышедшие из тюрьмы. Отсидевшие порой по пятнадцать лет. Постепенно её комната превратилась в воровскую малину. Нередко там всю ночь гужевалось человек двадцать уголовников, это было уже страшно. Помог случай. Дело было перед Олимпиадой 80-го года, милиция получила указание ужесточить работу с криминальным элементом, алкоголиками, тунеядцами и прочими проститутками. И Любка устроилась на работу. Она и до этого иногда находила себе работу, но ненадолго – её отовсюду выгоняли за пьянство. Помню, какое-то время она трудилась в школьном буфете, тоже уборщицей. Приходила домой с полными сумками продуктов. «Такая работа хорошая! – говорила она. – И воровать не надо, сами дают!»
Так вот, она устроилась уборщицей в наш продовольственный магазин. И как-то не вышла на работу. Не до того было – много водки и гостей. А заведующая возмутилась и отправилась к Любке домой выяснять отношения. И Любкины гости её чуть не покалечили. Заведующая вызвала милицию. Те приехали моментально – заведующая секцией продовольственного магазина была в те времена человеком влиятельным. И милиция стала оформлять Любку в ЛТП. Кто не знает, что такое ЛТП, поясняю. Лечебно-трудовой профилакторий. Так называлась, по сути, тюрьма, куда на два года – без всякого суда, по решению какой-то комиссии при милиции - помещались алкоголики, не совершившие никаких преступлений. Официально считалось, что там их лечили и перевоспитывали – трудотерапией.
И тут мой новый сосед, Саша, предложил Любке обмен – в нашей квартире поселяется его тётка, а Любка въезжает на её площадь. И Любка переехала! Помню ощущение небывалого счастья, когда она с пьяными друзьями-помощниками снесла, наконец, вниз свои вещи, села в машину – я неотрывно смотрел из окна во двор – и грузовик завёлся! Тронулся с места! Поехал! Выехал со двора!.. А погода-то какая, господи! Лето, солнечно. Я пошёл на улицу, погулял, посмотрел по сторонам и, впервые за долгие годы, спокойно вернулся домой.
Забавно, но потом мама моя с Любкой наладили что-то вроде дружбы. Любка время от времени ей звонила, рассказывала про свою жизнь, спрашивала совета. После многих событий постаревшая, перенесшая инсульт Любка поселилась в отдельной квартире со своим, восьмидесяти с чем-то лет, отцом. Однажды, позвонив маме, она рассказала, что отец к ней пристаёт: «Что тебе стоит? У тебя столько мужиков было! А родному отцу жалко!» Больше она не звонила.
А в её комнате поселилась Сашина тётка, Татьяна Александровна. Было ей лет семьдесят пять, выцветшие глаза, горб. Переехала она вместе со своими животными - собакой и кошкой. Несмотря на возраст, Татьяна Александровна работала. Вахтёром в общежитии, сутки через трое. Оставляла своим животным корм и уходила. В её отсутствие собаку выводил на улицу племянник. Но не всегда. Собака, бывало, лаяла целую ночь. Утром приходила хозяйка - не спеша, покормив сначала на улице голубей. Говорила мне: «Моя Белочка благомилостивая и многотерпеливая!» Под яростный лай благомилостивой неторопливо разбирала сумки. Потом всё же выводила скулящую многотерпеливую на улицу. Любила она поговорить на общие темы, о литературе, о политике. Кое-что запомнилось. Однажды она сказала мне: «Вы знаете, оказывается, Мопассан умер от сифилиса! Но это и не удивительно, французы такой развратный народ! Ведь когда я работала в Монголии, они все были сифилитики!». Была большой поклонницей Горбачёва, говорила своей подруге по телефону: «Раечка, я только боюсь, чтобы его не убили пьяницы или американцы. Ведь они никаких денег не пожалеют, Раечка, никаких!».
Отношения с нами у Татьяны Александровны быстро испортились. Она была чудовищно нечистоплотна, лжива, очень хитра. Как-то, через год-полтора после переезда, она пригласила к себе Любку. По делу. Любка когда-то, еще до переезда в нашу квартиру, работала портнихой в ателье. И потом иногда подрабатывала, что-то шила. А Татьяне Александровне как раз требовалась портниха. Любка приехала уже навеселе, с кавалером и бутылкой. Началось застолье. И Татьяна Александровна, поняв, что дело идёт не туда, сказала ей: «Любочка, уходите побыстрей, а то соседи уже вызвали милицию!». Всё это Любка, естественно, рассказала моей маме.
Могла Татьяна Александровна вытереть грязные руки о сушившееся соседское, то есть наше бельё. Могла что-то украсть по мелочи. Много чего могла. И делала. Сколько я маме ни говорил, что всё равно – это лучше, чем Любка, убедить я её не мог. Ненависть отравляла мамину жизнь. Попытки же разменять квартиру на две отдельных не удавались. Саша соглашался только на двухкомнатную в нашем доме, это было нереально. И так мы прожили ещё много лет, пока не случилось чудо. В соседнем подъезде в трёхкомнатной квартире жил коммерсант. Наши квартиры были на одном этаже, соприкасались общей стеной. И коммерсант решил расширить свои владения, жить не в трёх, а в семи комнатах. Он нанял риэлтеров, и, через полгода волнений, выбора вариантов, оформления и много чего ещё мы наконец-то въехали в свою отдельную двухкомнатную квартиру.
Было это в девяносто седьмом году. Маме было семьдесят восемь лет, у неё уже началась болезнь Альцгеймера. Прожила она ещё два с половиной года.
Потрясающе. Мне многое нравится у Семёна, но это просто пронзительно, до дрожи пробирает.
Жуткий быт, длившийся десятилетиями.
Как СС при этом умудрился остаться добрейшей души человеком, ума не приложу.
Хм... Так Старый Семён оказывается не такой уж и старый... Всего на год с небольшим старше меня. А воспоминания о жизни в комуналке очень жизненные. Я сам прожил примерно в такой 35 лет...
Это кому как повезет. Я до 5 класса жил в двухэтажном деревянном доме, который был разделен на 4 коммуналки. Такого ужаса, как у Семена, не было, наоборот, жили довольно дружно. Я был самый маленький в доме, так за мной все присматривали и чуть что бабуле сигнализировали.) После того как дом снесли и всех расселили в новостройки, старожилы, пока живы были, поддерживали между собой отношения, в гости ходили друг к другу.
Из всего дома я один остался.(
__________________________
Спасение там, где опасность.
Вспомнил Старого Семёна и я .
Перечитал несколько рассказов книги "Из дубля" и с большим удовольствием приведенный выше на этой странице Женей "Мой квартирный вопрос"
Да ну что вы, просто уточнил чтобы кто-то не принял за монету, повёлся это если бы на последующий вопрос из серии "а синичку за що?" начал подробно отвечать.
__________________________
Шахматная партия не лотерея. Проблему мотивации решает НОКАУТ
Где-то я читал про одного парижского эмигранта, тоскующего по Родине. У нас зима, говорил он, холодно, слякоть, - а в Мытищах, наверное, сирень цветет...
Зима к Нью-Йорку подступает осторожно. Еще вчера было душно на остановке сабвея. Позавчера я спускался за газетами в шлепанцах. Три дня назад оставил в ресторане свитер…
А сегодня утром задаю вопрос ближайшим родственникам:
— Где моя вязаная шапка?..
Дома было все иначе. Сначала — дожди. Потом неделя сухих холодных ветров. И вдруг рано утром — пелена белого снега. И снежные шапки на тумбах ограды. И белый узор на чугунных воротах. И улица, напоминающая черно-белый фотоснимок…
Нелегко было шагнуть с крыльца в первый зимний день. Я хорошо запомнил ощущение решимости, которое требовалось, чтобы ступить на это белое полотно…
А помните, друзья, кальсоны? Трикотажные импортные кальсоны румынской фирмы «Партизан»? И ощущение неловкости при ходьбе. И стиснутые манжетами щиколотки. И загадочные белые пуговицы, которые внезапно таяли от стирки…
Куда это все подевалось?
Того и гляди, заговорю как охваченный ностальгией патриот:
— А на Тамбовщине сейчас, поди, июнь… Малиновки поют… Выйдешь, бывало, на дальний плес…
Нет Тамбовщины. Нет дальнего плеса. Нет малиновок. Июня тоже нет. И не было…
