Не ослеплен я Музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет.
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой.
И он, скорей чем едким осужденьем,
ее почтит небережной похвалой.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red, than her lips red:
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet by heaven, I think my love as rare,
As any she belied with false compare.
Шекспир? Кстати, вот на основании этого стихотворения один теоретик литературы доказывал антимарксистский тезис, что поэзия является автономной системой, развивающейся совершенно независимо от общественной среды. Действительно - все стихотворение основано на последовательном отрицании выработанных в течение столетий поэтических штампов.
Имею свой «карманный» цикл, бильярд, Припас для солнца баночку варенья.
Хотелось поиметь бы миллиард,
Но так не платят за стихов творенье.
Чур-чур меня, был случай - заплатили!
Не миллиард, но всё же миллион,
Нет не рублей – то туркишлиры были.
Хватило их на комнатный лимон.
Слюною исхожу, мечтаю вожделенно,
Как надкушу и съем сей драгоценный плод,
И думаю: «о, муза, ты нетленна,
И ДЕЛО наше КИСЛОЕ – ЖИВЁТ»! ____________
Что не дозволено Зевсу - позволительно быку!
Евгений Боратынский
Сначала мысль, воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная, темна
Для невнимательного света.
Потом, осмелившись, она
Уже увертлива, речиста,
Со всех сторон своих видна
Как искушенная жена,
В свободной прозе романиста.
Болтунья старая, затем
Она, подъемля крик нахальный,
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.
Обратите внимание, как интересно представляет себе Баратынский роль поэта. Предназначение его не столько в том, чтобы услаждать нашу душу гармонией звуков и образов, сколько в том, чтобы генерировать новые идеи, добывать для человечества новую, доселе неведомую информацию. Поэт служит не столько красоте, сколько истине. Хотя, как сказал бы ЛБ, в сокровенной глубине вещей эти два вида служения сливаются воедино...
Пиррон, странное у Вас противоречие. Вы цитируете - как я понимаю, с восхищением - Боратынского и утверждаете его мысль о том, что поэзия должна в первую очередь генерировать новые идеи, а не углубляться в красоту стиха, - и при этом говорите о том, что Вас не устраивают мои рифмы,но подчеркиваете, что у меня с идеями не так уж плохо. Выходит, что я вполне вписываюсь в концепцию великого поэта.
Pirron: Обратите внимание, как интересно представляет себе Баратынский роль поэта. Предназначение его не столько в том, чтобы услаждать нашу душу гармонией звуков и образов, сколько в том, чтобы генерировать новые идеи, добывать для человечества новую, доселе неведомую информацию.
Но Баратынский также описывает, что с этой неведомой информацией, новыми идеями, в конце концов, становится.
Все тлен и суета.
__________________________
Спасение там, где опасность.
ЛХаритон: Пиррон, странное у Вас противоречие. Вы цитируете - как я понимаю, с восхищением - Боратынского и утверждаете его мысль о том, что поэзия должна в первую очередь генерировать новые идеи, а не углубляться в красоту стиха, - и при этом говорите о том, что Вас не устраивают мои рифмы,но подчеркиваете, что у меня с идеями не так уж плохо. Выходит, что я вполне вписываюсь в концепцию великого поэта.
Поэзия - особый способ передачи информации: в ней форма становится содержанием. Почему именно поэт познает неизвестное? Потому что он погружается в стихию языка, и она выносит его, как морская волна, на неведомый берег. Именно преодоление формальных трудностей позволяет хорошему поэту высказывать то, что он может и сам не понимать - даже после завершения стихотворения. Что касается Боратынского, то я интерпретировал его однобоко: он ведь выражает свою эстетическую позицию не только в непосредственном высказывании,но и в безупречной стройности своего стиха. То, что он высказывает, он высказывает наилучшим среди всех возможных способов. А возьмите восхищающее Григория"Когда не раскрывается парашют" Винокурова. Мысль-то, которую силится выразить стихотворец, не лишена оригинальности. НО убожество формы, параличная ползучая вялость строки, неряшливая рифмовка, вымученная образность превращают эту мысль в нечто настолько претенциозно-глупое, что можно только посочувствовать незадачливому автору.
Мы начали вместе: рабочие, я и зима.
Рабочих свезли, чтобы строить гараж с кабинетом соседу.
Из ним мне знакомы Матвей и Кузьма
И Павел-меньшой, окруженный кордебалетом.
Окно, под каким я сижу для затеи моей,
выходит в их шум, порицающий силу раствора.
Прошло без помех увядание рощ и полей,
листва поредела, стало светло и просторно.
Зима поспешала. Холодный сентябрь иссякал.
Затея томила и не давалась мне что-то.
Коль кончилось курево или вдруг нужен стакан,
ко мне отряжали за прибылью Павла-меньшого.
Спрошу: – Как дела? – Засмеётся: – Как сажа бела.
То нет кирпича, то застряла машина с цементом.
– Вот-вот, – говорю, -- и мои таковы же дела.
Утешимся, Павел, печальным напитком целебным.
Октябрь наступил. Стало Пушкина больше вокруг,
верней, только он и остался в уме и природе.
Пока у зимы не валилась работа из рук,
Матвей и Кузьма на моём появлялись пороге.
– Ну что? -- говорят. Говорю – Для затеи пустой,
наверно, живу. – Ничего, – говорят, – не печалься.
Ты видишь в окно: и у нас то и дело простой.
Тебе веселей: без зарплаты, а всё ж – без начальства.
Нежданно-негаданно – невидаль: зной в октябре.
Кирпич и цемент обрели наконец-то единство.
Все травы и твари разнежились в чудном тепле,
в саду толчея: кто расцвел, кто воскрес, кто родился.
У друга какого, у юга неужто взаймы
наш север выпрашивал блики, и блестки, и тени?
Меня ободряла промашка неловкой зимы,
не боле меня преуспевшей в заветной затее.
Сияет и греет, но рано сгущается темь,
и тотчас же стройка уходит, забыв о постройке.
Как, Пушкин, мне быть в октябре девятнадцатый день?
Смеркается – к смерти. А где же друзья, где восторги?
И век мой жесточе, и дар мой совсем никакой.
Всё кофе варю и сижу, пригорюнясь на кухне.
Вдруг – что-то живое ползет меж щекой и рукой.
Слезу не узнала. Давай посвятим её Кюхле.
Зима отслужила безумье каникул своих
и за ночь такие хоромы воздвигла, что диво.
Уж некуда выше, а снег всё валил и валил.
Как строят – не видно, окно – непроглядная льдина.
Мы начали вместе. Зима завершила труды.
Стекло поскребла: ну и ну, с новосельем соседа!
Прилажена крыша, и дым произрос из трубы.
А я всё сижу, всё гляжу на падение снега.
Вот Павел, Матвей и Кузьма попрощаться пришли,
– Прощай, – говорят. – Мы-то знаем тебя не по книжкам.
А всё же стишок и про нас напиши.
Ты нам не чужая - такая простая, что слишком...
Ну что же, спасибо, и я тебя крепло люблю,
заснеженных этих равнин и дорог обитатель.
За все рукоделья, за кроткий твой гнев во хмелю,
ещё и за то, что не ты моих книжек читатель.
Уходят. Сказали: – К Ноябрьским уж точно сдадим.
Соседу втолкуй: всё же праздник, пусть будет попроще...
–Ноябрь на дворе. И горит мой огонь-нелюдим.
Без шума соседнего в комнате тихо, как в роще.
А что же затея? И в чём её тайная связь
с окном, возлюбившим строительства скромную новость?
Не знаю.Как Пушкину нынче луна удалась!
На славу мутна и огромна, к морозу, должно быть!
Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.
Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь, о, как это горестно - быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй и не поверить
свидетельству формул - ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то, и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.
Добрый вечер, февраль,- о, какие холодные руки!
Вы, наверно, озябли? постойте, я кофе смелю,
Синий плед и качалка.
И медленный привкус разлуки -
Что еще остается отрекшемуся королю?
Расскажите мне, как там на улицах?
Прежний ли город?
Не боятся ли окна зажечь на кривых этажах?
Расскажите об их занавесках, об их разговорах,
И не тает ли снег,
И не страшно ли вам уезжать?
Я, конечно, приду на вокзал.
Но тогда, среди многих,
Задыхаясь, целуя и плача, едва прошепчу:
- До свиданья, февраль!
Мой любимый, счастливой дороги!
Дай вам Боже, чтоб эта дорога была по плечу.
Ахмадулина, на мой непросвещенный вкус - самый талантливый человек среди шестидесятников. С учетом, конечно, того, что Окуджаву я к шестидесятникам не отношу - он стоит как-то особняком, проживая в своей собственной эпохе.
ЗЫ. Тьфу, все время забываю, что Григорий запретил мне высказываться о стихах... Но будем надеяться, что он Стойла не читает.
Pirron:Григорий запретил мне высказываться о стихах
В письменном виде?
В письменном, официально. Аргументируя это тем, что я и поэзия существуем в разных измерениях и вообще я - пошлый графоман. Я даже не понял - за что он меня так? Я, вроде бы, в качестве стихотворца себя никому не навязываю, рифмами балуюсь крайне редко... Но Григорию, конечно, виднее.
бильярд, 
