Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, инцидент исперчен.
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете. И не к чему перечень
Взаимных болей, бед и обид.
Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам, истории и мирозданью.
Грудой дел,
суматохой явлений
день отошел,
постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я
и Ленин —
фотографией
на белой стене.
Рот открыт
в напряженной речи,
усов
щетинка
вздернулась ввысь,
в складках лба
зажата
человечья,
в огромный лоб
огромная мысль.
Должно быть,
под ним
проходят тысячи…
Лес флагов…
рук трава…
Я встал со стула,
радостью высвечен,
хочется —
идти,
приветствовать,
рапортовать!
«Товарищ Ленин,
я вам докладываю
не по службе,
а по душе.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет
сделана
и делается уже.
Освещаем,
одеваем нищь и о́голь,
ширится
добыча
угля и руды…
А рядом с этим,
конешно,
много,
много
разной
дряни и ерунды.
Устаешь
отбиваться и отгрызаться.
Многие
без вас
отбились от рук.
Очень
много
разных мерзавцев
ходят
по нашей земле
и вокруг.
Нету
им
ни числа,
ни клички,
целая
лента типов
тянется.
Кулаки
и волокитчики,
подхалимы,
сектанты
и пьяницы, —
ходят,
гордо
выпятив груди,
в ручках сплошь
и в значках нагрудных…
Мы их
всех,
конешно, скрутим,
но всех
скрутить
ужасно трудно.
Товарищ Ленин,
по фабрикам дымным,
по землям,
покрытым
и снегом
и жнивьём,
вашим,
товарищ,
сердцем
и именем
думаем,
дышим,
боремся
и живем!..»
Грудой дел,
суматохой явлений
день отошел,
постепенно стемнев.
Двое в комнате.
Я
и Ленин —
фотографией
на белой стене.
Насколько я помню, это стихотворение, по рассказам Одоевцевой, произвело на мужа Ахматовой двойственное впечатление. Вероятно, некоторое время, появляясь в питерской богемной тусовке, он слышал за спиной вкрадчивый шепоток и приглушенное хихиканье. Хотя, конечно, по тексту видно, что героиня этого стихотворения - личность условная, чья биография с биографией автора явно не совпадает. Но едва ли тусовка упустила возможность похихикать и позлорадствовать.
Pirron:героиня этого стихотворения - личность условная, чья биография с биографией автора явно не совпадает.
Если по стихам судить, ее не только Гумилев порол, но и Шилейко.
Здесь живет дракон лукавый,
Мой властитель с давних пор.
А в пещере у дракона
Нет пощады, нет закона,
И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь (1921).
Гумилев же, считалось, хлестал ремнем узорчатым еще и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола (Одоевцева).
Садо-мазо было в большой моде.
Валерий Брюсов
Демон самоубийства
Своей улыбкой, странно-длительной,
Глубокой тенью черных глаз
Он часто, юноша пленительный,
Обворожает, скорбных, нас.
В ночном кафе, где электрический
Свет обличает и томит
Он речью, дьявольски-логической,
Вскрывает в жизни нашей стыд.
Он в вечер одинокий — вспомните, -
Когда глухие сны томят,
Как врач искусный в нашей комнате,
Нам подает в стакане яд.
Он в темный час, когда, как оводы,
Жужжат мечты про боль и ложь,
Нам шепчет роковые доводы
И в руку всовывает нож.
Он на мосту, где воды сонные
Бьют утомленно о быки,
Вздувает мысли потаенные
Мехами злобы и тоски.
В лесу, когда мы пьяны шорохом,
Листвы и запахом полян,
Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладет он, молча, в барабан.
Он верный друг, он — принца датского
Твердит бессмертный монолог,
С упорностью участья братского,
Спокойно-нежен, тих и строг.
В его улыбке, странно-длительной,
В глубокой тени черных глаз
Есть омут тайны соблазнительной,
Властительно влекущей нас.
Николай Заболоцкий
Ласточка
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.
Удивлен ее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.
Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
jenya: Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
Написано 6 июля 1816 г. за три дня до кончины поэта (8 июля 1816 г.). Впервые напечатано в «Сыне отечества», 1816, № 30, стр. 175. Во все посмертные издания поэта вошло под заглавием «Последние стихи Державина». Иногда — под заглавием «На тленность». В заметке к этим стихам в «Сыне отечества» сказано: «За три дни до кончины своей, глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту «Река времен», начал он стихотворение «На тленность» и успел написать первый куплет... Сии строки написаны им были не на бумаге, а ещё на аспидной доске (как он всегда писывал начерно)…» Автограф на грифельной доске хранится в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Картина-таблица «Река времен, или Эмблематическое изображение всемирной истории» была составлена Страссом, перевод с нем. А. Варенцова. «Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске». (См. Осип Эмильевич Мандельштам, статья «Слово и культура», 1921.). Как было замечено, это восьмистишие представляет собой акростих, где по первым буквам строк читается: РУИНА ЧТИ... Предположительно, это начало оды, которая так и не была завершена в связи со смертью автора.
Владимир Маяковский
О патриархе Тихоне. Почему суд над милостью ихней?
Раньше
Известно:
царь, урядник да поп
друзьями были от рожденья по гроб.
Урядник, как известно,
наблюдал за чистотой телесной.
Смотрел, чтоб мужик комолый
с голодухи не занялся крамолой,
чтобы водку дул,
чтобы шапку гнул.
Чуть что:
— Попрошу-с лечь… —
и пошел сечь!
Крестьянскую спину разукрасили влоск.
Аж в российских лесах не осталось розг.
А поп, как известно (урядник духовный),
наблюдал за крестьянской душой греховной.
Каркали с амвонов попы-во̀роны:
— Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! —
Этому же и в школе обучались дети:
«Законом божьим» назывались глупости эти.
Учил поп, чтоб исповедывались часто.
Крестьянин поисповедуется,
а поп —
в участок.
Закрывшись ряской, уряднику шепчет:
— Иванов накрамолил —
дуй его крепче! —
И шел по деревне гул
от сворачиваемых крестьянских скул.
Приведут деревню в надлежащий вид,
кончат драть ее —
поп опять с амвона голосит:
— Мир вам, братие! —
Даже в царство небесное провожая с воем,
покойничка вели под поповским конвоем.
Радовался царь.
Благодарен очень им —
то орденом пожалует,
то крестом раззолоченным.
Под свист розги,
под поповское пение,
рабом жила российская паства.
Это называлось: единение.
церкви и государства.
Теперь
Царь российский, финляндский, польский,
и прочая, и прочая, и прочая —
лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:
попал под пули рабочие.
Революция и по урядникам
прошла, как лиса по курятникам.
Только поп
все еще смотрит, чтоб крестили лоб.
На невежестве держалось Николаево царство,
а за нас нечего поклоны класть.
Церковь от государства
отделила рабоче-крестьянская власть.
Что ж,
если есть еще дураки несчастные,
молитесь себе на здоровье!
Ваше дело —
частное.
Говоря короче,
денег не дадим, чтоб люд морочить.
Что ж попы?
Смирились тихо?
Власть, мол, от бога?
Наоборот.
Зовет патриарх Тихон
на власть Советов восстать народ.
За границу Тихон протягивает ручку
зовет назад белогвардейскую кучку.
Его святейшеству надо,
чтоб шли от царя рубли да награда.
Чтоб около помещика-вора
кормилась и поповская свора.
Шалишь, отец патриарше, —
никому не отдадим свободы нашей!
За это
власть Советов,
вами избранные люди,
за это —
патриарха Тихона судят.
Художественной ценности это стихотворение не имеет, но представляет определенный интерес как часть творческой биографии Маяковского. В этот момент ему, кажется, не давали покоя лавры Демьяна Бедного.
Иван Бунин
В Москве
Здесь, в старых переулках за Арбатом,
Совсем особый город… Вот и март.
И холодно и низко в мезонине,
Немало крыс, но по ночам — чудесно.
Днем — ростепель, капели, греет солнце,
А ночью подморозит, станет чисто,
Светло — и так похоже на Москву,
Старинную, далекую. Усядусь,
Огня не зажигая, возле окон,
Облитых лунным светом, и смотрю
На сад, на звезды редкие… Как нежно
Весной ночное небо! Как спокойна
Луна весною! Теплятся, как свечи,
Кресты на древней церковке. Сквозь ветви
В глубоком небе ласково сияют,
Как золотые кованые шлемы,
Головки мелких куполов…
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, —
Калужской — песенной — прекрасной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда — нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
Хорошее стихотворение, особенно первая его половина, но неужели и Цветаева не знала разницы между глаголами "одеть" и "надеть"? Или она осознанно подражает тут речи людей, не желающих знать о том, что кресту пиджак не нужен?
«Одеть» в смысле «надеть» употребляется в русском языке почти два века, с пушкинской поры. В 1835 году поэт Алексей Тимофеев писал:
«И грустно, грустно посмотрел
Он на родимую дорогу
Вздохнув, суму свою одел
И тихо помолился Богу!»
В конце XIX и начале XX века персонажи Лескова, Глеба Успенского, Горького, Андрея Белого спокойно «одевают» шубы, калоши и блузы — и уже под гул гневных голосов. Например, по воспоминаниям музыканта Александра Гольденвейзера, Лев Толстой «не выносил, когда говорили: „одеть шляпу“ (пальто и пр.) вместо — „надеть“, справедливо считая это безграмотным». По-видимому, окончательно канонизирован этот запрет был в советское время
Roger: У Цветаевой конечно было "одену", но благодетели исправили.
"Конечно" - это сообщение о факте или оценочное суждение?
Это сообщение о факте, и намёк на то, что НЖ не является достоверным источником, особенно в части "отыскав стихотворение в любом издании ее сочинений".
В частности, в первом нежурнальном издании 1922 г (здесь репринт) написано "одену", равно как и практически во всех современных. У неё вообще в дневниках того же времени такая форма встречается, так что я не вижу причин сомневаться.
"Надену" появляется в позднесоветских изданиях, 1960-1990.
Стихотворение интересно своей как бы индуистской - а может, у какого-нибудь христианского мистика почерпнутой - подоплекой: герой стихотворения не отождествляет себя ни со своей душой, ни со своим телом, видит в них фактических посторонних, по видимости самостоятельных существ - очевидно, он достиг "освобождения" и отождествляет себя с вечным несотворенным атманом, который есть одновременно и Брахман. Но видно, что автор знает об этом состоянии только из книг - и я бы не сказал, что его высокопарные рассуждения звучат убедительно. Это все больше похоже на какую-то пластмассовую шизофрению, чем на состояние, к которому хотелось бы стремиться, отрекаясь от мирской суеты.
Roger: Это сообщение о факте, и намёк на то, что НЖ не является достоверным источником, особенно в части "отыскав стихотворение в любом издании ее сочинений".
В частности, в первом нежурнальном издании 1922 г (здесь репринт) написано "одену", равно как и практически во всех современных. У неё вообще в дневниках того же времени такая форма встречается, так что я не вижу причин сомневаться.
"Надену" появляется в позднесоветских изданиях, 1960-1990.
