Quantrinas: Но было время, когда утром я мог быть на берегах Оки (где коровы), а вечером в Филармонии (где, например, Гандельсман).
Я то как раз в таких временах и живу, можно сказать, между рекой Гурон и Гандельсманом. Вы его для примера привели или ходили на Виртуозов Москвы, где он играл?
Quantrinas: Но было время, когда утром я мог быть на берегах Оки (где коровы), а вечером в Филармонии (где, например, Гандельсман).
Я то как раз в таких временах и живу, можно сказать, между рекой Гурон и Гандельсманом. Вы его для примера привели или ходили на Виртуозов Москвы, где он играл?
На Виртуозов ходил в 80-е, его не помню, но должен был быть.
__________________________
Audiatur et altera pars
Не совсем понятно, что именно вызывает у Маяковского такой восторг. Тому кровавому бардаку, который он описывает, противопоставлено только спасение тонущего котенка и славословия в адрес труда, которые сами по себе ничего не стоят - поскольку плоды этого труда разрушаются теми же самыми людьми, которые его славят. В итоге все сводится к романтическому противопоставлению
себя обывателю: что обыватель проклинает, то поэт, понятно, благословляет. Но его восторг перед буйной кровавой стихией не выглядит фальшивым - очевидно, она действительно приводит его в восхищение.
По-моему, Маяковский кровожаден не был (у него, кстати, и стишок на эту тему есть, за который он имел некоторые неприятности). Он был просто циничным карьеристом, а искренне преклонялся только перед силой, которую точно угадал за большевиками. Дело совсем обычное и широко распространённое (сто лет назад, правда, несколько менее распространённое, чем сейчас).
Константин Бальмонт
У чудищ
Я был в избушке на курьих ножках.
Там все как прежде. Сидит Яга.
Пищали мыши, и рылись в крошках.
Старуха злая была строга.
Но я был в шапке, был в невидимке.
Стянул у Старой две нитки бус.
Разгневал Ведьму, и скрылся в дымке.
И вот со смехом кручу свой ус.
Пойду, пожалуй, теперь к Кощею.
Найду для песен там жемчугов.
До самой пасти приближусь к Змею.
Узнаю тайны — и был таков.
Уйдя навеки от людей,
их презирая от души,
живет могучий чародей
в лесной таинственной глуши,
куда тропинки не ведут,
где песни птичьи не слышны.
Там в полумгле темнеет пруд.
В лучах серебряной луны
сидит порою чародей
подолгу около пруда.
И пучеглазых карасей
он превращает иногда
в дородных оперных певиц.
Они не хуже певчих птиц
поют под шорох камышей.
И им внимает чародей
во тьме часами напролет,
и сам вполголоса поет.
Порой в его пустынный дом
вползает в сумраке ночном
большая старая змея.
Он с нею диспуты ведет
о страшных тайнах бытия.
И если верх она берет,
то разъяренный чародей
волшебной палочкой своей
седой касается свечи.
И тотчас молния в ночи
сверкает огненным кнутом,
дрожит земля, грохочет гром,
деревья стонут на ветру.
Но, успокоившись к утру,
змее дарует чародей,
в знак благосклонности своей,
коробку импортных конфет -
и в свой уходит кабинет.
И там, призвав на помощь крыс,
проворных ящериц и сов...
Но кто постичь сумеет смысл
его на бред похожих слов?
Кто приобщиться бы посмел
к его запретной ворожбе?
Но если ты постичь сумел -
я не завидую тебе.
Кто чего подбросит в стойло Пегаса. Кто скоренького сенца как я, кто разнообразного ячменя, как Пиррон.
А кто своего обычного навоза, как гроссмейстер.
Да, мы уже тут говорили о странной поэтической карьере Бальмонта. Не успел он насладиться своей славой, как стал объектом насмешек. Вроде бы, это о нем рассказывали, что вместо него стихи пишет его пишущая машинка. Вот и Федор Сологуб стал на время кумиром истинных знатоков поэзии, хотя теперь не так-то просто понять, чем он их так очаровал. Правда, у него был какой-то малозаметный сдвиг в голове, который придавал его стихам своеобразие: местами, вроде бы, чистой воды графомания. а местами вроде как и настоящая поэзия. Прославившее его стихотворение про качели и черта я тут уже помещал. Помещу еще одно.
Ну, Сологуб был открытым садомазохистом, хотя более, по-моему, ничем не примечателен - ни как поэт, ни как прозаик. В отличие от Суинберна, которого мы любим не только за это.
Pirron: Правда, у него был какой-то малозаметный сдвиг в голове, который придавал его стихам своеобразие: местами, вроде бы, чистой воды графомания. а местами вроде как и настоящая поэзия.
Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарён прекрасною звездою
Далёкий мир.
Земля Ойле плывёт в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.
Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.
Бряцанье лир, цветов благоуханье,
Бряцанье лир
И песни жён слились в одно дыханье,
Хваля Маир.
Вот еще стихи, которые цитировал Ходасевич в статье о Сологубе:
Тарсис под сенью ив
Мечтает о Нанетте
И, голову склонив,
Выводит на мюзетте:
Любовью я, -- тра, та, там, та, -- томлюсь.
К могиле я, -- тра, та, там, та, -- клонюсь.
И эхо меж кустов,
Внимая воплям горя,
Не изменяет слов,
Напевам томным вторя:
Любовью я, -- тра, та, там, та, -- томлюсь.
К могиле я, -- тра, та, там, та, -- клонюсь.
Evgeny Gleizerov: По-моему, Маяковский кровожаден не был (у него, кстати, и стишок на эту тему есть, за который он имел некоторые неприятности). Он был просто циничным карьеристом, а искренне преклонялся только перед силой, которую точно угадал за большевиками. Дело совсем обычное и широко распространённое (сто лет назад, правда, несколько менее распространённое, чем сейчас).
Оглушить бы Вас трёхпалым свистом
В бабушку и в бога душу мать!
Владимир в жизни не был карьеристом-
И это очень надо понимать...
Сергею Есенину
Пустота...
Летите,
в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом —
не смешок.
Вижу —
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
— Этому вина
то...
да се...
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина.—
Дескать,
заменить бы вам
богему
классом,
класс влиял на вас,
и было б не до драк.
Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс — он тоже
выпить не дурак.
Дескать,
к вам приставить бы
кого из напостов —
стали б
содержанием
премного одаренней.
Вы бы
в день
писали
строк по сто,
утомительно
и длинно,
как Доронин.
А по-моему,
осуществись
такая бредь,
на себя бы
раньше наложили руки.
Лучше уж
от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены
резать
не было б причины.
Подражатели обрадовались:
бис!
Над собою
чуть не взвод
расправу учинил.
Почему же
увеличивать
число самоубийств?
Лучше
увеличь
изготовление чернил!
Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится.
Тяжело
и неуместно
разводить мистерии.
У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.
И несут
стихов заупокойный лом,
с прошлых
с похорон
не переделавши почти.
В холм
тупые рифмы
загонять колом —
разве так
поэта
надо бы почтить?
Вам
и памятник еще не слит,—
где он,
бронзы звон
или гранита грань?—
а к решеткам памяти
уже
понанесли
посвящений
и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
в платочки рассоплено,
ваше слово
слюнявит Собинов
и выводит
под березкой дохлой —
«Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
поговорить бы иначе
с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
гремящим скандалистом:
— Не позволю
мямлить стих
и мять!—
Оглушить бы
их
трехпалым свистом
в бабушку
и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань,
раздувая
темь
пиджачных парусов,
чтобы
врассыпную
разбежался Коган,
встреченных
увеча
пиками усов.
Дрянь
пока что
мало поредела.
Дела много —
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав —
можно воспевать.
Это время —
трудновато для пера,
но скажите,
вы,
калеки и калекши,
где,
когда,
какой великий выбирал
путь,
чтобы протоптанней
и легше?
Слово —
полководец
человечьей силы.
Марш!
Чтоб время
сзади
ядрами рвалось.
К старым дням
чтоб ветром
относило
только
путаницу волос.
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
Ответил за базар, да. Но как-то это не восхищает, а наоборот (да и с Рыжим, и с Рубцовым, и с многими и многими то же самое). Дух дышит, где хочет, увы.
Моё любимое из Рейна (которым как человеком, судя по тому, что о нём слыхал, тоже не восхищаюсь, да).
Человек из бара
Никому я не пара.
Что семья и друзья!
Человеком из бара
я считаю себя.
По мостам и по кольцам,
по торцам и мостам
одинаково скользко
в этом месте и там.
Наливай мне скорее
двадцать раз двадцать грамм,
пожилого еврея
развали пополам.
Из Нью-Йорка к Милану,
а оттуда к Москве,
я ещё вас достану
на своей полосе.
Я ещё вас увижу:
Рим, Венеция, Сплит,
я ещё по Парижу,
пока сердце стучит.
Я ещё Ленинградом
от Фонтанки к Неве -
между раем и адом
в неживой синеве.
Я ещё в Териоки -
и Бог знает куда,
пусть окончились сроки,
ничего, не беда.
Мы ещё погуляем
двадцать раз двадцать грамм,
жизнь ещё поваляем
с ерундой пополам.
Никому я не пара,
что семья и друзья?
Человеком из бара
я считаю себя.
Старое кино
Гангстеры в отглаженных костюмах
Томно восходили на экран.
В этих фильмах, старых и угрюмых,
Рокотал Великий океан.
Появлялись чёрные на белом,
На врагов глядели свысока,
Вскидывали тяжкий парабеллум
И потом стреляли от виска.
Эти девки в серебристых платьях
Падали в широкую постель,
Эти безработные в заплатах,
Нежного заката акварель.
На другом конце земного шара
Мы смотрели старое кино,
Отблески "Чикагского пожара"
Прожигали наше полотно.
И когда великий Хамфри Богарт
Уходил в предательский туман,
Или Чаплин танцевал под хохот,
Или Киттон прятал чемодан,
На другом конце земного шара
Каждого охватывала дрожь,
Будто чья-то правда побеждала,
Будто погибала чья-то ложь.
Интересно, что у Рейна есть ещё одно стихотворение с той же ударной строчкой. Но оно мне настолько не нравится, что и цитировать не хочу. Кроме последнего пророческого восьмистишия:
В пламени закатного пожара
Всё уже на свете сожжено,
На другом конце земного шара
Нам ещё увидеть суждено,
Как нищают лучшие победы,
Как народы начинают бой,
Как авианосцы и торпеды
Делят эту жизнь между собой.
Владимир Соловьев
Из письма
Во-первых, объявлю вам, друг прелестный,
Что вот теперь уж более ста лет,
Как людям образованным известно,
Что времени с пространством вовсе нет;
Что это только призрак субъективный,
Иль, попросту сказать, один обман.
Сего не знать есть реализм наивный,
Приличный ныне лишь для обезьян.
А если так, то, значит, и разлука,
Как временно-пространственный мираж,
Равна нулю, а с ней тоска и скука,
И прочему всему оценка та ж…
Сказать по правде: от начала века
Среди толпы бессмысленной земной
Нашлись всего два умных человека —
Философ Кант да прадедушка Ной.
Тот доказал методой априорной,
Что, собственно, на все нам наплевать,
А этот — эмпирически бесспорно:
Напился пьян и завалился спать.
Кант, вероятно, был бы очень недоволен тем, что его учение получило такое неожиданное для него истолкование. И его вряд ли утешило бы то, что Соловьев назвал его, по сути, единственным умным человеком во всей нашей человеческой истории..
