На строительстве собора в средневековом городе Шартре спросили трех человек, каждый из которых катил тачку с камнями, что они делают. Первый пробормотал: "Тачку тяжелую качу, пропади она пропадом". Второй сказал: "3арабатываю хлеб семье". А третий ответил с гордостью: "Я строю Шартрский собор!"
Если тебе безразлично, что строить - собор или тюрьму, будет ли построен собор?
Притча красивая.
Но собор, разумеется, будет построен. Раз заказ есть, смета составлена и деньги выделены (не о России речь). И строят его как раз эти три человека. Пессимист, реалист и оптимист.
Точно также компьютер не убивает шахматы. Изменяет, да.
__________________________
Чем дальше общество отделяется от правды, тем больше оно ненавидит тех, кто ее говорит.
Vova17: Притча красивая. Сегодня, однако, люди с охоткой возьмутся за то, за что больше платят.
Люди все же разные. И прагматизм бывает разный. Есть прагматизм со знаком плюс, есть со знаком минус. Минус, это когда словом маскируется недоразвитость и примитивный потребительский склад личности (стараюсь выражаться мягко). Таких становится все больше, но пока не все.
В течение многих лет жизни в Москве я любил ходить в музей Александра Борисовича Гольденвейзера в Гнездниковском переулке, рядом с улицой Горького, нынешней (или прежней тогда!) Тверской. Я помню его смутно. Он умер, когда мне только исполнилось 16 лет. Но в моей семье, где всегда любили классическую музыку, имя старого музыканта почиталось. Александр Борисович был прекрасным пианистом. Кроме того, он воспитал целую плеяду советских пианистов. То есть, был замечательным педагогом. Самое интересное в музее Гольденвейзера было то, что по сути в нем почти не было экспонатов, принадлежавших ему самому. Практически все, что можно было увидеть там, было связано, так или иначе, с именем Льва Николаевича Толстого. Сейчас, пока пишу, вспомнил, что Гольденвейзер всегда называл старого графа-писателя Лёф Николаич.
Конечно, в музее были какие-то редкие издания книг Толстого, книги, подаренные писателем Гольденвейзеру, фотографии Льва Николаевича, фотографии бесчисленных членов его семьи. Портреты Толстого, написанные и известными и не слишком известными художниками. Кажется, в музее я видел и снимок Толстого, играющего в шахматы с Гольденвейзером. Да, Александр Борисович очень любил шахматы. Его часто видели среди зрителей на крупных московских турнирах. Он посещал их в течение многих десятилетий. Несомненно, Гольденвейзер был человеком разнообразных интересов, образованным человеком. Запомнилось мне и то, что в его квартире-музее я видел на одном из столиков пару книг, не относившихся к Толстому — романы Поля Бурже и Фридриха Шпильгагена. То есть, полагаю, что пианист читал и на немецком, и на французском. Если это только не были книги из библиотеки самого Толстого!
Но что бы мы ни говорили о Гольденвейзере, одно можно сказать без всяких сомнений. Не было в жизни старого музыканта ничего и никого более важного и святого, чем Лев Николаевич Толстой. Люди приходили в гости к Александру Борисовичу только для того, чтобы увидеть человека, находившегося, дышавшего рядом с Толстым, дышавшего им самим, смотревшим великому писателю в глаза! Это было радостью и гордостью жизни музыканта! Тут даже слово «любовь» бессильно что-то объяснить.Наверное, правильно сказать, что Александр Борисович не просто любил и боготворил Толстого — он через десятилетия был живым представителем писателя на Земле!
Судьба связала Гольденвейзера с Толстым на самой заре жизни пианиста. Он бывал очень часто в яснополянском доме Толстого. Вел с ним долгие разговоры. Встречался с его женой и детьми, с людьми, посещавшими дом великого старца. Даже читая мемуары о Толстом, — например, дочери писателя Татьяны Львовны Толстой, часто встречаешь упоминания имени Гольденвейзера. Как он помогает Толстому, как он ведёт душеуспокоительные беседы, как играет с ним в шахматы, как играет на рояле для писателя.
Да, именно играет на рояле. Прежде всего, Гольденвейзер был важен для Толстого как человек, погружавший его в изумительный мир блестящих звуков и потрясающих мелодий. То, что было созвучным его вере, его религиозной душе. Собственно говоря, если читать Толстого внимательно, то нельзя не обратить внимание на то, что музыка была с ним всегда, что она становилась доминантой многих его произведений, и даже выносилась, в той или иной степени, в названия этих творений. Величайший его шедевр назван именем бетховенского произведения — «Крейцерова соната». Музыкой наполнена его трилогия о собственной жизни. Без музыки, цыганской музыки невозможно представить его знаменитую пьесу «Живой труп» и многие другие творения. Как видно, старый граф любил равно и народную музыку, и романсы, и классику. Всё, что трогало его чувствительную душу. И несомненно, поэтому началась и продолжалась его дружба с Гольденвейзером, который приходил в яснополянский дом, чтобы в часы отдыха писателя от грандиозной творческой работы, развеять его усталость прекрасными музыкальными творениями.
Так всегда думал я. Так, в общем-то, думаю и сегодня. Тут мне вспомнилась одна старинная история из моей жизни. В молодые, еще не женатые, годы была у меня одна прелестная знакомая. Звали ее Лера. Познакомились мы с ней в Библиотеке Ленина. И представьте себе: темой ее научных изысканий был именно Толстой, его жизнь и творчество! Лера, когда мы встретились, уже окончила филфак Московского универститета и приступала к работе над диссертацией, посвященной последнему десятилетию жизни Толстого. В отличие от меня, восторженно относившемуся к произведениям Толстого, она как исследователь с достаточным скепсисом рассматривала многое, что тогда у нас в России преподносилось как истина в последней инстанции. Лера мне, честно говоря, нравилась, и я даже подумывал о том, не сделать ли ей когда-нибудь предложение руки и сердца. Но я стеснительно молчал на этот счёт, а споры, и достаточно горячие, у нас возникали только тогда, когда она вдруг произносила что-то не очень лицеприятное о Льве Николаевиче, а я с этими ее «революционными» высказываниями никак не мог согласиться.
Однажды Лера сказала мне: «У меня есть что-то совершенно ошеломляющее о Льве Николаевиче.Ты сейчас упадёшь! Держись!»
Помню, мы сидели в кафе «Прага» на Арбатской площади. Из своей сумки Лера вытащила какой-то гроссбух и открыла нужную страницу.«Читай!» — её приказной тон заставил меня даже оторваться от вкусного бифштекса. И вот что я прочел: «Вчера у меня опять был Гольденвейзер. Играл мне опять Бетховена. Какая тоска! Не знаешь, куда и бежать!..» Лера торжествовала!
В ее фолианте была ксероксная копия выписки из дневника Толстого — что-то, что она нашла в каком-то спецхране в архиве писателя.
Тут надо сказать, что, наверное, более половины материалов, относящихся к жизни великих русских писателей, к их творчеству, находились в ту советскую пору в спецхранах библиотек (как Лера шутила, в «спецхренах»). А нам, бедным читателям и историкам литературы, только оставалось знать, что Толстой был «зеркалом русской революции», почти, если не полностью, единомышленником Ленина, а Пушкин с Лермонтовым, конечно, выйди они живыми из дуэлей и доживи до 17-го года, без сомнения, были бы с большевиками в Смольном. И упаси Бог, нельзя было знать, что любимый Лениным Некрасов поигрывал в картишки с большой страстью. Поэтому-то Лера, молодчина, настоящий исследователь, чтобы не питаться всей этой пропагандистской ерундой, сидела в спецхране Ленинки, чтобы найти достоверные материалы о жизни Толстого. Повезло мне! Иначе бы я с ней, возможно, и не познакомился. Кстати, я тоже стал посетителем этого отделения библиотеки. Правда, я не замахивался на Толстого: мои интересы были много скромнее. В спецхране мне выдавали почитать американский журнал «Chess Life» — ведь он тоже был ‘табу’!
Казалось, «моя прекрасная леди» была довольна, что послала меня в нокаут. На бифштекс я уже не смотрел. Забыл о нем.
Со мной с того ужина в «Праге» что-то произошло. Что-то вполне в стиле того толстовского рассказа «После бала», в котором герой отказывается от женитьбы на своей избраннице, когда он видит, как ее отец, его будущий тесть, командует на плацу избиением солдат шпицрутенами. Мне показалось («Боже, какими мы были наивными!», как поется в одном романсе), что от Леры исходило какое-то зло. Толстой же символизировал для меня только всё доброе. А он, оказывается, был таким неискренним по отношению к Гольденвейзеру, которого, как мне казалось, он боготворил. Да и еще Толстой, оказывается, не любил музыку Бетховена. Это уж было слишком!..
Стоит ли говорить, что я расстался вскоре с Лерой? Я и сейчас, постарев, могу, как говорится, завестись с пол-оборота, когда речь идет о чем-то важном, во что я верю, в чем я давно утвердился мыслью и чувством. Но все же с годами как-то присмирел. Ну а в молодые годы меня не могли взять даже привлекательность и обаяние юной дамы, — такой, как Лера.
Но вот прошли годы. И над многим, конечно же, думаешь. И то, что тогда сказала Лера, вернее те слова Толстого, которые ей довелось отыскать, заставляют меня о многом думать.
Прежде всего, о нашей искренности, об искренности наших чувств. Продолжаем ли мы по прошествии многих лет оставаться верными прежней любви или же, либо притворяясь либо по инерции, мы плывем по реке пустословия, понимая, что никакой любви не было, или скрывая, в лучшем случае, что вся любовь просто испарилась?
Знал ли Гольденвейзер о тех толстовских словах, найденных Лерой на пыльных полках библиотечного спецхрана? Ведь если их можно было утаить от миллионов читателей, то от молодого Александра Борисовича их скрыть вряд ли было возможно. Ему, которому так часто открывала дверь в свой дом Софья Андреевна, говоря, к примеру,: «Сашенька, подождите немножко, Лёф Николаич так еще и не выходил, все мучается над своим Нехлюдовым!..» — как же ему было не знать, что в действительности думает о его музыкальном исполнительстве старый граф?
Но не затаил, думаю, Александр Борисович в душе, во всех ее тайниках, память о тех словах,не обиделся на великого писателя. Дружба с ним в таком далеком и исчезнувшем прошлом была для постаревшего профессора музыки, истинного толстовца, тоже вегетарианца, как и Лев Николаевич, была важнее, чем что-либо на свете. А его маленькая тайна, даже не ложь, ибо никто и догадаться о ней не мог, была ничем по сравнению с горами всякой лжи, которые нагромоздила вся жизнь вокруг за десятилетия после ухода Толстого.
Тут я должен сделать небольшое признание. Мой родной дядя все свои детские и юношеские годы был учеником Александра Борисовича. И я с юных лет был наслышан от него рассказов, шедших от Гольденвейзера, о Толстом. И как-то незаметно я настолько впал в чувство благоговения к Толстому и почитания дружбы между Толстым и Гольденвейзером, что мне просто никак не дано было ни в молодые годы, ни сейчас преодолеть засевший во мне образ, сложившийся во мне стереотип восприятия дружбы людей, — дружбы, уходившей корнями в 19-й век…
Спасибо, Лев Давидович. Я так и думал, что Вы на статью Гольденвейзера откликнитесь.
«Вчера у меня опять был Гольденвейзер. Играл мне опять Бетховена. Какая тоска! Не знаешь, куда и бежать!..»
По-моему, ничего обидного для Гольденвейзера в этой записи нет. Во-первых, тоска относится скорее к Бетховену, чем к Гольденвейзеру. А во-вторых, всякий человек может находиться в таком душевном состоянии, что даже от музыки Бетховена ему хочется убежать..
Спасибо, Лев Давидович, за интересный рассказ. Прочитав, что Ваш дядя был учеником Гольденвейзера, вспомнил, что мой отец, С.А.Гешелин, был недолгое время учеником Гилельса, об этом он написал здесь. Не знаю, играл ли Гилельс в шахматы, но вот какой есть рассказ:
Михаил Ботвинник, чемпион мира по шахматам, вспоминал:
«1944 год, война. Радиоприемников у населения нет, в каждой квартире — репродуктор. Он почти всегда включен, ждем известий с фронта, остальные передачи идут, но их не замечаем.
Смотрим с женой друг на друга с удивлением: кто это исполняет „Петрушку“ Стравинского? Такое впечатление, что на двух роялях! Но диктор объявил: исполнял Эмиль Гилельс…» И дальше: «Когда я думаю о Гилельсе, всегда сравниваю его с Капабланкой. У Капабланки не было отдельных ходов — они всегда были крепко сцеплены и создавали шахматную картину. У Гилельса не было отдельных нот, он создавал картину музыкальную». (Ботвинник и Гилельс не встречались лично, но, конечно, знали друг о друге. «В 1958 году, — рассказывает Ботвинник, — когда я отвоевал звание чемпиона мира в матче со Смысловым, Эмиль Григорьевич прислал теплую телеграмму. Никогда не забуду этого знака внимания со стороны великого музыканта».)
Покопался в Интернете и нашел много интересного и про замечательного врача Сергея Александровича Гешелина, и про Эмиля Гилельса и про сестру его Лизавету.
Следующую фотографию, я кажется, уже приводил
Но не знал я тогда, что " женщина, наблюдающая за игрой Ойстраха и Прокофьева, Елизавета (Лиза) Гилельс, была сестрой пианиста Эмиля Гилельса, женой скрипача Леонида Когана и матерью скрипача и дирижера Павла Когана. Сама она также была известной скрипачкой."
Нашёл такое:
У нас в Одессе все евреи в шахматы играли. Даже знаменитый пианист Эмиль Гилельс. Говорят, что Эмиль играл хуже, чем на рояле, но играл и даже выигрывал.
При всем уважении ко Льву Давидовичу Харитону, удивлен тем, что он копирует сюда свой - несомненно, интереснейший! - текст о Толстом и Гольденвейзере, который на Чесспро уже был, причем дважды! Не корректнее ли поставить ссылку?
Ну, а уж указать, что текст публикуется, мягко говоря, повторно - безусловно, следовало бы. Зачем заставлять людей в третий раз читать одно и то же, а потом ломать голову: это у них дежавю, или почтенный автор действительно авторепостит?
причем заметте-всегда в январе и ровно через год. видимо, ритуал. в этом году только чуток припозднились на 2 дня, но слава богу не на месяц же... рассказ действительно хороший, раз в 2 года, считаю, можно потерпеть
rudolf: причем заметте-всегда в январе и ровно через год. видимо, ритуал. в этом году только чуток припозднились на 2 дня, но слава богу не на месяц же... рассказ действительно хороший, раз в 2 года, считаю, можно потерпеть
Да я совершенно не прочь перечитать (хотя, как и два года назад, не согласен с выводом). Но за новое выдавать - не нужно.
ЛХаритон просто ответил на мой пост, в котором тоже ничего особенно нового не было. И в том, что Лев повторил свой давний рассказ, ничего предосудительного не нахожу. По-моему, так к месту.
Ukrfan: хотя, как и два года назад, не согласен с выводом.
а там есть какой-то вывод? хм...надо будет внимательнее перечитать через 2 года, чет пропустил видимо. просто для меня сюжетная линия с лерой перспективней всего выглядела.....но не срослось. тема, едва задышав бунинской атмосферой, щитаю осталась не раскрыта. поэтому концовку читал уже в пол уха и главный вывод прошляпил.
Ukrfan: хотя, как и два года назад, не согласен с выводом.
а там есть какой-то вывод? хм...надо будет внимательнее перечитать через 2 года, чет пропустил видимо. просто для меня сюжетная линия с лерой перспективней всего выглядела.....но не срослось. тема, едва задышав бунинской атмосферой, щитаю осталась не раскрыта. поэтому концовку читал уже в пол уха и главный вывод прошляпил.
Что вы, почтенный рудольф, Лев (который Харитон,а не Толстой) всегда был человеком сознательным (я так вижу), хотя и не слишком советским. В соцреализме, как нам известно, в центре произведения стои конфликт между хорошим и очень хорошим. Восприми так Лев рассказанную Лерой историю, мог бы случиться хеппи-энд (без всяких тлетворных тёмных аллей, конечно) и возникла бы новая ячейка... или клетка... Не суть. Но он-то чувствовал, что зло тут явно присутствует, и маялся; потом, как водится, сам себя уговорил, что все хорошие, просто вот так вот вышло, но, видимо, не до конца.
Я же (помнится, уже высказывался в,этом духе) человек простой: Гольденвейзер человек хороший, хотя и несколько романтический; граф же божьим даром, бесспорно, осенен, но по жизни - изрядный навоз, каковым, правжа, очень старательно пытался не,казаться, и даже (хотя куда менее старательно) - не быть.
Конечно, каждый из нас (кроме, возможно, Почитателя) не ангел, но контраст между морализаторством Л.Н. и его личностью впечатляет.
Ладно, сейчас налетят (как тогда), а мне в этот еще флейм встревать недосуг.
1926-й год
