У Цезаря была поэма «Путь»,
Увы, она пропала. Почему бы
Тебе не написать её? Хлебнуть
Той пыли, облизнуть сухие губы.
Уйти от галльской конницы. Конвой
Не слишком многочислен, но надёжен.
То горною дорогой, то лесной.
Уверен будь в себе, но осторожен.
На снежном перевале постоять,
Подсесть к костру, закашляться от дыма.
Ты жалуешься: не о чем писать!
Проделай путь в Испанию из Рима.
Пусть Луций скачет рядом, молчалив
И мнителен, и мрачен, как ворона,
А Бальб смешит: умеет он, скроив
Гримасу, передразнивать Катона.
То скользкий склон, то ивовый настил,
То ржавый мох, похожий на экзему.
Пусть думают, что Цезарь приуныл! —
Нельзя же им сказать: пишу поэму.
И перед сном в палатке, и в седле,
Прислушиваясь к сладостному гулу,
Потом ещё три дня на корабле,
В надежде показать её Катуллу.
Всё обустроилось. Сначала умер дед.
Его освободившуюся койку,
Портфель с бумажками, сырой костюмчик-тройку
Прибрал его ровесничек – сосед.
Папашка оказался домосед.
Он истреблял свою дневную пайку –
Полпачки «Ноблесс», местных сигарет,
За телевизором, в трусах и русской майке,
Пока маманя стряпала обед.
Это потом, когда она слегла,
А дети, сын и дочь, себя кормили сами,
Тележки стал катать в универсаме.
Тележка на иврите – «агала».
«Я патриот. Я воздух русский,
я землю русскую люблю».
Какая странная погудка
у горна этого, трубач!
К чему здесь фауна и флора?
На что тут ветры и пески?
Ты присягал на верность людям -
не воздуху и не земле.
Ты присягал на верность людям.
Делить их зло - тяжелый труд.
Но если силы нет в коленях,
оставь в покое костыли.
Ты присягал на верность людям.
Не нравятся? Какие есть.
Не хочешь - отрекайся, парень.
Но кровь не смешивай с водой.
Опять Немировский. Опять написано давно. Опять актуально.
В стране араваков толк таков,
что лгут без оглядки уста попов,
когда на женщин наводят страх
Богом, что кроется в небесах.
Но знают все, кто молод и стар:
Владыка миров - Господь Ягуар,
он создал Реку, Море и Лес,
и уснул у воды, бегущей с небес.
А его сновиденье ему легло
узорными пятнами на чело -
и знающий вязь на его челе
сочтет законы этой земле.
И мудрый по шкуре его прочтет,
что безумец скорую смерть найдет,
что меч бессилен в слабой руке,
и нет пощады в ростовщике.
И много иных великих вещей
узнает он в мудрости своей.
Но нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле.
Теперь, человечья мягкая плоть
ножа не в силах обороть,
а камню разбить не тяжело
его вулканическое стекло.
Так тот, кто слаб, не должен идти
крепчайшему поперек пути
(а ведь нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле).
Так если Господь утвердил закон,
а жить нам не обещает он,
то с двойным усердием мы должны
исполнять уставы, что нам даны.
Ибо если тягаться с ними пойдем,
то они уцелеют. А мы умрем.
Узка дорога этой земли,
тяжелой правде ее внемли.
А правда эта всегда одна:
за доблесть и подлость плати сполна!
Ни милость бога, ни ад сатаны
не смоют с тебя и гроша вины.
Прощенья не изрекут уста
благого белого Христа.
Но «мера за меру», и «кровь за кровь»,
и «даю, чтобы дал, чтобы дали вновь»!
Теперь, народ мой, для чего
ты хвалишь убийство и воровство?
Лихи дела князей твоих,
зачем же ты стоишь за них?
Но Владыка миров велел утвердить,
что убийца и вор еще могут жить:
храбрость и разум являть в бою,
за победой победу видеть свою.
А вот их рабам не во благо труд:
плохо и быстро они умрут.
Народ мой! Празднуй свой позор:
в этом твой смертный приговор!
Умереть — так с котом нельзя.
Ибо что же кот будет делать
в пустой квартире.
Лезть на стену.
Отираться среди мебели.
Ничего как бы не изменилось,
но всё как будто подменили.
Ничего как бы не сдвинуто с места,
но всё не на месте.
И вечерами лампа уже не светит.
На лестнице слышны шаги,
но не те.
Рука, что клала рыбу на тарелку,
тоже не та, другая.
Что-то тут не начинается
в свою обычную пору.
Что-то тут не происходит
как должно.
Кто-то тут был и был,
а потом вдруг исчез,
и нет его и нет.
Обследованы все шкафы.
Облазаны все полки.
Заглянуто под ковер.
Даже вопреки запрету
разбросаны бумаги.
Что тут ещё можно сделать.
Только спать и ждать.
Ну пусть он только вернётся,
пусть только покажется.
Уж тут-то он узнает,
что так с котом нельзя.
Надо пойти в его сторону,
будто совсем не хочется,
потихонечку,
на очень обиженных лапах.
И никаких там прыжков, мяуканий поначалу.
Долгарева. Еще одно. Что-то сегодня ей зачитался, хотя не то чтобы большой любитель поэзии.
Время прыгает водомеркой по глади водной, на песочном замке ракушкой залегло. Мне исполнилось десять лет, вот совсем сегодня, я сижу у берега, щурюсь, и мне светло.
Я сижу у берега, пытаюсь смотреть на солнце. Рыжеватый август, листики на воде. Пескарем пятнистым время за мной крадется, я, хватая горстями, ем этот желтый день. Время шепчет: тебе осталось немного детства, тебя сложит в двенадцать сломанная спина, в двадцать встретишь того, от кого ты не сможешь деться, потеряешь бабушку, научишься жить одна. В двадцать три ты станешь взрослой и обреченной, будешь роздана миру на ледяном ветру. Ешь свой горький хлеб, не матерью испеченный. В тридцать шесть - не бойся - я тебя заберу.
Мне исполнилось десять, в разноцветных резинках косы, с рождества Христова - август, девяносто восьмой. Я еще не умею задавать такие вопросы, я сижу у реки и вдыхаю воздух лесной.И я брызгаюсь и на время смотрю упрямо: даже если так, прошло-то меньше, чем треть. И меня зовет моя самолучшая мама. Я бегу и несу лягушку ей - посмотреть.
Время шепчет: тебе осталось немного детства, тебя сложит в двенадцать сломанная спина, в двадцать встретишь того, от кого ты не сможешь деться, потеряешь бабушку, научишься жить одна. В двадцать три ты станешь взрослой и обреченной, будешь роздана миру на ледяном ветру. Ешь свой горький хлеб, не матерью испеченный. В тридцать шесть - не бойся - я тебя заберу
Время шепчет: тебе осталось немного детства, тебя сложит в двенадцать сломанная спина, в двадцать встретишь того, от кого ты не сможешь деться, потеряешь бабушку, научишься жить одна. В двадцать три ты станешь взрослой и обреченной, будешь роздана миру на ледяном ветру. Ешь свой горький хлеб, не матерью испеченный. В тридцать шесть - не бойся - я тебя заберу
Кстати, да. Почитал интервью ее, она перечисляет в числе авторов, которые повлияли. Написано в 21 год, так что не то что под влиянием, а скорее даже как сочинение на тему заданную стихами в Вашей ссылке.
" ... раз надумал и. п. алкоголя
достоверно исследовать вкус
но не чтоб как неопытный коля
в лужниках отрубиться под куст
перед зеркалом собственноручно
выпивал совершенно научно
и в уме заприметив дефект
приблизительно понял эффект ... "
Evgeny Gleizerov: Моё любимое у Гандлевского вот это:
Что-нибудь о тюрьме и разлуке
Со слезою и пеной у рта.
Кострома ли, Великие Луки -
Но в застолье в чести Воркута.
Это песни о том, как по справке
Сын седым воротился домой.
Пил у Нинки и плакал у Клавки -
Ах ты, Господи Боже ты мой!
Наша станция как на ладони.
Шепелявит свое водосток.
О разлуке поют на перроне.
Хулиганов везут на восток.
День-деньской колесят по отчизне
Люди, хлеб, стратегический груз.
Что-нибудь о загубленной жизни -
У меня невзыскательный вкус.
Выйди осенью в чистое поле,
Ветром родины лоб остуди.
Жаркой розой глоток алкоголя
Разворачивается в груди.
Кружит ночь из семейства вороньих.
Расстояния свищут в кулак.
Для отечества нет посторонних,
Нет, и все тут - и дышится так,
Будто пасмурным утром проснулся -
Загремели, баланду внесли, -
От дурацких надежд отмахнулся,
И в исподнем ведут, а вдали -
Пруд, покрытый гусиною кожей,
Семафор через силу горит,
Сеет дождь, и небритый прохожий
Сам с собой на ходу говорит.
Послушать, как это стихотворение читает Гандлевский можно тут. А тут посиделки в славном городе Рош Пина, и это стихотворение читает Кенжеев.
Изюбрь, оказывается, пишет в фейсбуке стихи на каждый день.
Сто шестьдесят второй день: песни
Вы знаете, что умерло с Наташей?
С Наташей, из аптеки фармацевткой,
Которая гуляла с пекинесом
И булочки на праздники пекла?
Остался муж и сын остался старший,
Но умерли Наташины рецепты,
Она, конечно, их не записала
Сначала. А потом уж не смогла.
Ещё Наташа очень много пела,
И песни тоже умерли с Наташей.
Слова остались, музыка осталась,
Но сумма не тождествена кускам.
Её нашли почти что самой первой
На вид живой, как будто бы уставшей,
Как будто бы она почти что встала,
Но не смогла подняться из песка.
Так и лежала возле карусели,
Наташа, фармацевтка из аптеки,
А пекинес сидел у самой шеи,
Но не скулил, а тяжело дышал.
Сын с мужем подошли и тоже сели
У головы и ног. Скрестились тени,
И будто бы уселась между ними
Усталая Наташина душа.
Наташины слова: "Вам что на завтрак?"
Наташин страх: "Не лезь туда, укусит"
Наташина любовь: "Эх вы, красавцы,
Состарюсь, с вами каши не сварить".
Для мужа чай, для сына динозавры,
А младший далеко, ещё не в курсе,
Он с бабушками в первый день уехал,
Они смогли её уговорить.
Всё это стоит уйму миллионов,
Сто десять тысяч и ещё проценты
Ужасно много толстых мягких денег -
Не рак лечить, не полететь на Марс,
А погубить Наташины пионы,
Сжечь вкусные Наташины рецепты,
Чтоб разорвать вселенную Наташа,
Планету Ира, астероид Макс.
Чтоб муж и сын сидели на площадке
Здесь старший сын когда-то падал с горки
Здесь младший сын когда-то пил из лужи,
Но он уехал, бабушка спасла.
Чтоб крест теней ложился беспощадно,
Чтоб воздух был на вкус глухой и горький.
Слова остались, музыка осталась,
А песен нет. Наташа унесла.
Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал,
Игрушки сразу лица отвернули —
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез.
Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И, взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф.
Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться —
Скелет в шкафу! Никто не засмеётся.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку,
И вынесут на страшный белый свет.
Мы живём в одной комнате со старшим братом,
Обычно делим обязанности в быту.
Он готовит, а я покупаю продукты без консервантов,
Я учу его французскому, и он схватывает налету.
Каждый из нас смирился с тем, что мы разные.
Он стилист, а я лингвист. Но между нами есть общее:
Как ни странно это связанно с нарушенными фазами
Сна. Из-за беспокойства на нашей жилплощади.
Этажом выше купил квартиру следователь полиции,
И с восьми утра начинается беспощадный ремонт.
Мы, творческие люди, должны считаться с патрицием,
Который ломает между комнатами бетон.
Мой брат проводит до ночи свои консультации,
Я поздно заканчиваю переводить.
Сквозь обрывки бессвязных сюжетов я слышу, клацает
Какой-то предмет. А потом начинают сверлить.
Когда сон совпадает с тупым и упорным стуком,
Ты не ловишь связывающую с жизнью волну.
Воронка, в которой ты ищешь музыку, превращается в ступу.
Мой брат не одно озарение так сморгнул.
Я думал, что и другие жильцы недовольны, поскольку никем не опрошены.
Но график работы не совпадает с нашим у большинства.
А мой сосед, Жора, сказал: "Долой прошлое,
Он думает о народе, создаёт рабочие места".
Оказалось, Жора нашёл общий язык с полковником.
Когда выпивает с друзьями возле пятёрочки,
Следователь охотно делится с мужиками недостающим стольником,
Если проходит мимо. И не размахивает корочкой.
То ли мы с братом невменяемые нахалы,
То ли ударило в голову соседям строительное вещество.
Следователь сказал: "Молодым бурчать не пристало,
Досадно, что так несговорчиво меньшинство".
Чтоб дело сдвинуть с мертвой точки,
должна была зима начаться.
Не обошлось без проволочки.
Но вот уж белые кружатся
над нами мухи.
Снег ложится.
И кажется, что все сначала
начнется, заново родится,
что умерло и прахом стало.
И жены понесут во чреве.
И дева разродится сыном
зимой холодной в теплом хлеве,
в краю безлюдном и пустынном.
Чума, война, все беды наши
падут, как тяжкие оковы,
как предвещали нам поэты,
а не лжецы и пустословы
В дверь постучи, и я открою.
Куда теперь? - спрошу бесстрашно,
узнав, что ты пришла за мною.
Хотя - куда? зачем? - не важно.
* * *
Грозить горазды - снег с дождем
сулят спецы из Гидромета,
но это - как грозить ремнем,
смотрящим в дуло пистолета.
Все это - видимость, мура.
Не будет ни дождя, ни снега.
И на амфитеатр двора
я посмотрю глазами грека.
А почему бы не сыграть
нам что-нибудь из Орестеи?
Герои, надо полагать
есть между нас, и есть злодеи.
Вкруг сцены белые скамьи
зима расставила.
Так что же,
займем, друзья, места свои,
пусть нас Эсхил проймет до дрожи.
Дозорный видит черный дым,
что означает - Троя пала.
Дым нам невидим. Дым незрим.
Но свет небесный тьма застлала.
Я вижу только то, что в голове.
Давно не вижу ничего снаружи.
Я спрятался в саду, в густой траве.
Но под землей мне стало только хуже.
Я над собой стою, как часовой,
И слышу только постоянный вой.
И не было сначала ничего.
А после — раз — и всё опять приснилось.
И пустота, и сердца маета,
И время проявилось, как мечта,
Но только ничего не изменилось —
Я вижу ровно то же, что и не во сне.
И грустно мне.
И быль и даль
И небо и печаль,
Вот птица, и клюёт она не птицу,
Вот женщина летит, и мир кружится,
А я сижу внутри, среди ресниц,
И вижу очень много странных лиц.
Злой человек — он что-то должен мне.
И с ним другой, с узорами на коже.
Ещё какой-то странный человек —
Я вижу ниже век и выше век,
Но только вижу я одно и то же.
Или — похоже.
А сердце ноет: прячься, что-то будет!
Зачем тебе такая суета?
Зачем ты там, где ходят эти люди?
Где пустота?
Не сбережёшь ты голову свою!
А я стою и песенки пою.
Ведь — кто украл — того и голова.
И этот зуд, и рот забит газетой...
И страшный голос, слышимый едва:
Ты плохо жил. Ты заслужил всё это!
Я вижу тусклый свет, которым я живу,
И мятую осеннюю листву.
О, где же, где же, где же, где же ты,
Мечта моя, мечта моей мечты?..
Всё зло моё хранится в голове.
По-крайней мере, там оно лежало.
А светлых мыслей может только две...
Я бросил всё. Но лучше мне не стало.
И где-то далека
Болит рука.
И чешется сосок. И тело занемело.
И этот страшный голос: всё за дело!
Весь мир — слова.
И я — одни слова.
Я напишу письмо твоим губам.
Я нашепчу слова твоим словам.
Я стану нем и тих, как будто палка,
Поверь мне — мне себя совсем не жалко.
Их нас двоих мне жалко только вас.
И этот день, в котором вы живёте.
Но день пройдёт, и скоро вы умрёте.
И свет для вас уже почти погас.
В душе моей и пусто и тепло,
Всё разделилось на добро и зло.
Гори, гори,
Лети, лети,
Найдёшь топор,
И не свисти!..
Как много закорючек и людей!
Мы движемся! И там, и здесь, и где-то...
Пойми, ты только в голове моей.
А голова моя — на дне пакета.
Её неведомо куда уносят с рынка,
Под свист трубы. Под скрип. И странный факт —
Какая-то нелепая картинка.
Под мерное раскачиванье, в такт,
Мы удаляемся. И время как-то сжалось.
И ничего уж больше не осталось.
Ни слов, ни снов, ни сладостных забав.
Лишь терпкий запах незнакомых трав.
Телячий восторг Пастернака и Фета
По поводу солнца, по поводу лета
И даже качелей, висящих в саду!
Они бы обиделись, если бы это
Прочли. Я потуплюсь и в тень отойду.
Как щелканье пальцев в кустах за рекою —
Раскат соловьиный, коленец не счесть!
Поэтому первую строчку рукою
От них я, стоящих поодаль, накрою,
Чтоб им ненароком ее не прочесть.
Где третий, скажи, из такого же теста,
Как долго пустует вакантное место!
Занять бы… Но горе, но ужас, но мрак…
Ты думаешь, все это им неизвестно?
Еще как известно! Всегда было так.
.........
Долой тоску, долой апатию,
Ведь жизнь и впрямь борьба упорная,
Ты вряд ли выиграешь партию,
Трава тебя обхватит сорная
С ее индийскою защитою,
С ее испанским исступлением.
Не растравляй себя обидою,
Играй с надеждой и смирением.
