Вычитал, что песня звучала в спектакле "Зримая песня", 1965.
Это восемнадцать крохотных пьес или, вернее, этюдов - музыкальных и хореографических, каждый из которых поставлен студентом-режиссером «синтетического» курса, причем заняты в пьесе как актеры все студенты - и актеры и постановщики. Идея и название спектакля-концерта принадлежат Георгию Александровичу Товстоногову. «Было задумано как тренаж для режиссерского воображения - сделать зримыми любимые молодежные песни, - объясняет Товстоногов. -Ведь настоящая песня, в сущности, очень драматургична, и важно найти ее образное, зрительное решение, выразить ее собственными стилистическими средствами - это ли не достойная работа для без пяти минут режиссера?» И вот спектакль готов. Студенты B. Балашов, В. Воробьев, Б. Гершт, C. Нац, Е. Падве, В. Сошников поставили восемнадцать песен, среди которых очень много популярных: «И кто его знает» М. Исаковского и В. Захарова, «Про кита» Ю. Кима, «Песенка о дураках» и «До свидания, мальчики» Б. Окуджавы. «Болотные солдаты» - слова и музыка узников гитлеровского концлагеря, «Баллада о Мэнки-ноже» из пьесы Б. Брехта «Трехгрошовая опера» и «В лесу прифронтовом» М. Исаковского и М. Блантера. Каждая песня в спектакле перестала быть просто стихами, положенными на музыку. Незримые ее герои, едва обозначенные, выступили, как портреты из рам, обрели лицо, характер, неизвестные нам ранее подробности существования, действия. Песня стала «выпуклой», ожила. То лирические с юмором, «цветные» песни «И кто его знает», то острогротескные, черно-белые - такие, как «Песня Офелии» (слова А. Вознесенского, музыка А. Высотского). они проходят перед нами, словно кадры об очень знакомых людях и событиях фильма, оператор и режиссер которого сумели подметить куда больше, чем мы... Студенты творят свой спектакль с подъемом, радостной легкостью и какой-то беззаветной удалью, которая дается только молодости.
На шансоне етк можно скачать. Но это опять же не то исполнение, которое я слышал на израильском радио двадцать лет назад.
Командир батареи
Безусый
Парнишка
Рассматривал в бинокль
Поле
Утыканное
Ромашками
И васильками
Затем
Вдохнул
Полной грудью
Окопную вонь
Крикнул
Огооонь
И все полетело
Вверх тормашками
Стихи Игоря Холина, короткие, похожие на эпиграммы, ходили среди студентов и молодых поэтов уже с середины 50-х. Их запоминали сразу. И через двадцать, тридцать лет я слышал: «На днях у Сокола /дочь мать укокала...» — и не удивлялся. Стихи стали почти народными, как пословицы.
Игорь тоже рано стал составлять авторские книжки, переписывая стихи от руки. Но вскоре мы оба приобрели свои первые машинки (сначала «Москву», потом «Эрику») и стали печатать свои книжки в трех-четырех экземплярах под копирку. Печатали их и наши знакомые девушки — это было ценно. Можно было подарить свои стихи — и своим, и «чужим»: Сельвинскому, Слуцкому или Эренбургу, хотя последний в современной поэзии, по-моему, разбирался не очень. Да и не обязан был он, любящий импрессионистов и вообще уют, принимать новое, подозрительно прямолинейное, экспрессивное.
В начале 60-х советские газеты писали о Холине: «мрачный», «выискивающий изнанку жизни», «очерняющий» и все в таком роде. Из чего можно сделать однозначный вывод: и в КГБ, и среди начальства стихи тогда имели хождение.
А вообще мы с Холиным читали стихи в самых разных компаниях — артистических, поэтических, даже в компании манекенщиц, и в мастерских, конечно, — среди картин и скульптур, за столом, уставленным бутылками.
В антологии «Поэты на перекрестках», изданной в Нью-Йорке в 1968 году, Ольга Карлайл (Андреева) пишет про нас так: «Барачные поэты... произведения циркулируют только в машинописи... популярны в московских литературных кругах. Их стихи можно слышать на небольших литературных вечерах. Сапгир и Холин вполне влиятельны среди подпольных москвичей». Есть и другие примеры, что стихи Игоря Холина ходили по всей нашей обширной родине без имени автора.
Первая книга Игоря Холина «Жители барака» с рисунками Виктора Пивоварова вышла в 1989 году, когда автору исполнилось 69 лет.
***
Жил за городом на даче.
Покупал билет. Кассирша не дала сдачи.
Ругался на весь вокзал.
На последнюю электричку опоздал.
В гостинице без паспорта не пустили в номер,
Ночевал на улице, простудился и помер.
***
Повесился. Всё было просто.
На службе потерял он место.
В квартире кавардак:
Валяется пиджак,
Расколотый фарфор...
Вдруг
Сирены звук.
На стенке блики фар.
Вошёл милиционер ворча,
За ним халат врача.
А за окном
Асфальт умыт дождём,
И водосточная труба
Гудит
Как медная труба...
Сосед сказал:
Судьба!
* * *
Пейзаж прост:
Улица,
Мост,
Дом.
В нём уют,
Добытый с большим трудом,
Горбом.
Муж лёг на диван,
Уснул,
Газета выпала из рук..
Читал про Ливан
И Ирак.
Рядом жена,
Живот растёт.
Думает:
Вдруг война —
Заберут,
Убьют.
Обняла его,
Зарыдала...
Он
Бормотал сквозь сон
Что-то об экономии металла.
Пейзаж прост:
Улица,
Мост,
Дом.
В нём уют,
Добытый с большим трудом,
Горбом.
Муж лёг на диван,
Уснул,
Газета выпала из рук..
Читал про Ливан
И Ирак.
Рядом жена,
Живот растёт.
Думает:
Вдруг война —
Заберут,
Убьют.
Обняла его,
Зарыдала...
Он
Бормотал сквозь сон
Что-то об экономии металла
Мне кажется, в этом стихотворении Холина, которое мне понравилось, видно сильное влияние Слуцкого. Они, кстати, почти одногодки. Эмоции описываются нарочито простым и неизысканным языком. Даже не сразу понимаешь, что это рифмованный текст.
Рабы восстают и падают — на то и рабы,
чтобы раз в два столетия встать на дыбы,
а после кланяться в ноги, ползать у ног,
вгрызаясь в землю или целуя сапог.
И земля искусана в кровь и сапог измазан слюной,
и властитель лежит на диване, мечтая, что правит страной.
И страна раскинулась навзничь от моря до гор,
и по стране скачет дьявол на лошадке во весь опор.
Вот вам и вся история, а вот и учебник ея,
вот ее территория, пора подравнять края,
засыпать овраги, с землею сравнять холмы,
в каждую мелкую сошку тыкать мычащим «мы».
Море будет — круг, и река потечет по прямой,
и тогда мы поймем, что навеки вернулись домой,
и вода — молоко, и берега — кисель,
и никуда никогда не уйти отсель.
Осенью 1934 годa седьмые клaссы 11-й школы стaли учиться в новой десятилетке, построенной недaлеко от крупных хaрьковских зaводов-гигaнтов - пaровозостроительного и электромехaнического. Это было лучшее современное школьное здaние городa с двухсторонним естественным освещением клaссов, отличными лaборaториями и кaбинетaми. Некоторые учителя 11-й перешли в новую школу, появились и новые, до того незнaкомые. Русскую литерaтуру вел новый учитель Соломон Фрaдков. Обремененный большой семьей, он преподaвaл литерaтуру по инерции; готовиться к зaнятиям у него не было времени. Выручaли его многолетний опыт и Борис. Всегдa, когдa Соломон уходил с урокa нa рынок или в соседний клaсс, он остaвлял зa себя Борисa. Это о нем Борис нaписaл стихотворение "Устные перескaзы".
Учитель был многосемеен,
но честно ношу нес свою
и мучился, кaк сивый мерин,
чтоб продовольствовaть семью.
А при почaсовом оклaде
мы тоже были не внaклaде
в чaсы родного языкa.
И жизнь у нaс былa легкa.
Он лишь немного предвaрял
мой устный перескaз ромaнa.
Вполухa слушaл: без обмaнa.
Потом тетрaди проверял.
Потом нaдолго уходил:
то пaрaллельный клaсс проведaть,
то попросту домой - обедaть,
покудa курс я проходил.
Перескaзaл я все нa свете:
"Войну и мир", "Отцы и дети",
и "Недоросль", и "Ревизор"
своим я словом перепёр.
Методa тa преподaвaнья
не вызвaлa негодовaнья
у клaссa моего. Мой клaсс
зa годом год, зa чaсом чaс
внимaл без слов моим скaзaньям,
и зaтaенным их дыхaньям
я, нaчинaющий поэт,
великий излaгaл сюжет.
Потом, спустя десятилетья,
они проверили в кино
все то, что я дaвным-дaвно,
встaвляя только междометья,
довольно верно изложил
и тем любовь к литерaтуре,
пусть в перескaзе, не в нaтуре,
фундaмент верный зaложил.
Группа царевича Алексея,
как и всегда, ненавидит Петра.
Вроде пришла для забвенья пора.
Нет, не пришла. Ненавидит Петра
группа царевича Алексея.
Клан императора Николая
снова покоя себе не дает.
Ненавистью негасимой пылая,
тщательно мастерит эшафот
для декабристов, ничуть не желая
даже подумать, что время - идет.
Снова опричник на сытом коне
по мостовой пролетает с метлою
Вижу лицо его подлое, злое,
нагло подмигивающее мне.
Рядом! Не на чужой стороне -
в милой Москве на дебелом коне
рыжий опричник, а небо в огне:
молча горят небеса надо мною.
Бывают странные случайности —
Даю Вам слово или зуб —
Я забежал сюда по крайности,
Поскольку был предельно туп.
Хотелось как-нибудь позавтракать,
Уж полдень бил в колокола.
Моя яичница да здравствует!
Вошел — была и не была!
И вот , рассевшись на диванчике,
Я с удивленьем узнаю,
Что итальянские обманщики
Не уважают плоть мою.
Тут только кофе с алкоголями,
Да сандвичи, да dolсe vita,
Еще пирожные, которыми
Мне в Риме завтракать обида.
И я хотел уже отчаливать
И поискать чего попроще,
Но аппетит вопил отчаянно:
Кто ищет — не всегда обрящет!
И заказал я что-то глупое
И поглядел на эти стены,
А дорогое и безлюдное
Кафе пустело постепенно.
И , закусив какой-то курицей,
Положенною на горбушку,
Уставил взор, красот взыскующий,
Ширяющий на всю катушку.
И надо мной меж ламбрекенами
Висела в рамочке страница,
Которой бы аборигенам бы
Всех больше надо бы гордиться.
И вмиг узнал я почерк Гоголя
Про подлецов и департамент
И завитушки те, что около,
Пера гусиного орнамент.
И эти яти , эти ижицы
И росчерк гениально-острый ,
Как флот , что по проливу движется
В Страну Великого Господства .
Вот здесь , за этими диванами ,
Как папуасы и разини ,
Они и нежились с Ивановым
И говорили о России.
Тогда холмы сникали римские,
Бледнели папы в Ватикане,
Ее просторы исполинские
В кафе сивухой затекали.
Сюда входили люди лютые,
И нарастал здесь гомон русский,
Пил граппу Иоанн с Малютою,
“Карвуазье” Филипп и Курбский.
Кто объедался кремом приторным,
Кто падал головой об столик,
Пророки, каторгой обритые,
Лежали навзничь возле стоек.
Один сидел, ликер заглатывая,
Единственный был в равновесье,
Все время на брегет поглядывая,
Поскольку собирался к мессе.
А в глубине, гуляя бедненько,
Где эмиграция припухла,
Мицкевич ждал себе соперника
Из ледяного Петербурга.
Вдруг кто-то подошел панически
И протянул ко мне бумагу,
И я, безумный, но практический,
Всю сразу потерял отвагу.
Был этот счет исчислен лирами
И должен быть оплачен лирой,
И я его в досаде выронил
Рукой безденежной и сирой,
Поскольку я проел в безумии
Штаны себе, жене костюмчик.
И я вздохнул с такою думою:
“Куда ты делся, мой подстрочник?”
Ну что ж, судьбы не изнасилуешь,
Она гуляет не впервые.
Давайте, Николай Васильевич,
Оставим вместе чаевые.
Лиличка! Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг..
Вы не родились поляком,
Хоть шляхтич вы по направленью,
А русский вы — сознайтесь в том —
По Третьему лишь отделенью.
Слуга влиятельных господ,
С какой отвагой благородной
Громите речью вы свободной
Всех тех, кому зажали рот!
Недаром вашим вы пером
Аристократии служили —
В какой лакейской изучили
Вы этот рыцарский прием?
Принято считать, что Л.Брик была на редкость не фотогенична. И большинство фотографий этот факт подтверждают. Но это фото как раз заставляет понять Маяковского. Мне так кажется...
Безусловно, существуют дыры в озоновом слое.
Что будет завтра, тоже по большей части известно.
И то, что эти стихи напечатают, и счёт воскресного матча
команды «Примера дивизион», и целая пригоршня мелких
и крупных фактов, — всё это столь же очевидно. Как
аромат кофе и цвет моего пальто.
Обыденные вещи обладают особой несомненностью,
которой мы часто не принимаем во внимание.
Эту разновидность второстепенной бесспорности я всегда
особенно уважал. Несомненно, что
маленький Джорджи бегло изъяснялся по-английски.
То, что Земля вращается, видимо, бесспорно.
Кроме того, абсолютны многие топонимы, наши имена и
езда по проторённым путям.
Следует говорить лишь об общеизвестных вещах.
О тех предметах, что поэтами не прославлены.
Очевиден страх перед счастьем.
Но смерть — несомненней всего. Её знают одинокие люди
у стоек портье, в холодных гостиничных номерах
и автомобилях. Современники Мартина Хайдеггера.
Увядают в парке розы, дует злой гиперборей.
Наступает время прозы – на, возьми ее скорей.
Так убого время года (а короче - время го) -
полуголая погода и совсем не огого.
.
И опять с берез осенних облетает жухлый лист,
и растерян, как есенин, одинокий гармонист.
Небогатые соленья. Равнодушная приро.
Никакого просветленья и московского метро.
.
Коль гармония в природе в эту пору небольша,
ни к элегии, ни к оде не торопится душа, -
гармонист! Берись за прозу! Что ты зыришь, дурень, ввысь?
Посади в петлицу розу, за политику возьмись.
.
Не текущим ли моментом дышат рiдные края,
голосистым инструментом звуки новые куя?
Доедай, а я доеду к водоему, девы где
молодому людоеду моют ноги и везде.
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
Семен Гудзенко, 1942
В марте 1890 года произошёл инцидент, наложивший отпечаток на всю последующую жизнь Бальмонта: он попытался покончить с собой, выбросился из окна третьего этажа, получил серьёзные переломы и провёл год в постели.[~ 1] Считалось, что толкнуло его на такой поступок отчаяние от семейного и финансового положения: женитьба рассорила Бальмонта с родителями и лишила финансовой поддержки, непосредственным же толчком явилась прочитанная незадолго до этого «Крейцерова соната»[13]. Год, проведённый в постели, как вспоминал сам поэт, оказался творчески весьма плодотворным и повлёк «небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности»[7]. Именно в этот год он осознал себя поэтом, увидел собственное предназначение.
Редко, кто о таком жизненном опыте пишет стихи. Бальмонт написал.
Воскресший
Полуизломанный, разбитый,
С окровавленной головой,
Очнулся я на мостовой,
Лучами яркими облитой.
Зачем я бросился в окно?
Ценою страшного паденья
Хотел купить освобожденье
От уз, наскучивших давно.
Хотел убить змею печали,
Забыть позор погибших дней...
Но пять воздушных саженей
Моих надежд не оправдали.
И вдруг открылось мне тогда,
Что все, что сделал я,- преступно.
И было Небо недоступно,
И высоко, как никогда.
В себе унизив человека,
Я от своей ушел стези,
И вот лежал теперь в грязи,
Полурастоптанный калека.
И сквозь столичный шум и гул,
Сквозь этот грохот безучастный.
Ко мне донесся звук неясный:
Знакомый дух ко мне прильнул.
И смутный шепот, замирая,
Вздыхал чуть слышно надо мной,
И был тот шепот - звук родной
Давно утраченного рая -
"Ты не исполнил свой предел,
Ты захотел успокоенья,
Но нужно заслужить забвенье
Самозабвеньем чистых дел.
Умри, когда отдашь ты жизни
Все то, что жизнь тебе дала,
Иди сквозь мрак земного зла,
К небесной радостной отчизне.
Ты обманулся сам в себе
И в той, что льет теперь рыданья,-
Но это мелкие страданья.
Забудь. Служи иной судьбе.
Душой отзывною страдая,
Страдай за мир, живи с людьми
И после - мой венец прими"...
Так говорила тень святая.
То Смерть - владычица была,
Она явилась на мгновенье,
Дала мне жизни откровенье
И прочь - до времени - ушла.
И новый, лучший день, алея,
Зажегся для меня во мгле.-
И прикоснувшися к земле,
Я встал с могуществом Антея.
__________________________
Спасение там, где опасность.
«…Мы идем, несмотря на любые
наветы!..»
(аплодисменты.)
«…все заметнее будущего приметы!..»
(аплодисменты.)
«…огромнейшая экономия сметы!..»
(аплодисменты.)
«…А врагов народа — к собачьей смерти!..»
(аплодисменты.)
«…как городские, так и сельские жители!..»
(бурные, продолжительные.)
«…приняв указания руководящие!..»
(бурные, переходящие.)
«…что весь наш народ в едином
порыве!..»
(аплодисменты.)
Чай в перерыве…
«…от души поздравляем Родного-
Родимого!..»
(овации.)
Помню, как сам аплодировал.
«…что счастливы и народы, и нации!..»
(овации.)
«…и в колоннах праздничной
демонстрации!..»
(овации.)
«…что построено общество новой
формации!..»
(овации.)
«…и сегодня жизнь веселей, чем вчера!..»
(овации, крики: «Ура!»)
«…нашим прадедам это не снилось даже!!!»
(все встают.)
А ты?
Входя в дома любые -
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?
