Нет, тут интересней... С одной стороны, он, конечно, не похож на меня - вполне оригнальная самобытная личность. Но, с другой стороны, я в нем вижу себя, как зеркале. Вот точно так же, как я когда-то, он в семь лет начал сочинять романы, причем использует тот же самый метод: читает книгу, меняет героев - скажем, кота на собаку - и начинает фантазировать по мотивам.Видеть, как мой жизненный сюжет повторяется в совершенно ином преломлении, очень странно и интересно.
Pirron:Но сын наотрез отказался от любого контакта с любым музыкальным инструментом.
мужик!
- Поручик почтенный Чич, вы играете на гитаре?
- Играю-с.
- А на рояле?
- И на рояле приходилось.
- А на барабане?
- И на барабане.
- Поручик, а на арфе?
- Нет, на арфе нет. Карты сквозь струны проскакивают-с.
“...И все-таки я вас столько ждала. По совести говоря, я кончила вас ждать только 3 дня назад. Ну, ладно, и не надо. И не приезжайте, пожалуйста. И вы не увидите Ташкента. Не увидите улиц, обсаженных тополями, дали, покрытой пылью, верблюдов — по одному и целый караван, звездного неба, полушарием покрывающего землю, нашего дворика, убитого камнем, кота Яшку, бывшего еще недавно таким толстым, какой я была в Плесе, и меня, ставшей такой худой, как кот Яшка, вынутый из воды, душа с проломанной крышей, под которым течет арык, еще много арыков, хозяйственную и сердитую Полю (впрочем, в последнее время заметно притихшую, т.к. у нее украли сумку с паспортом и всеми нашими карточками и пропусками), помидоры величиной с детскую голову, загулявшего Луговского, нашу соседку — стерву, узбечек в паранджах, Алайского базара, “старого города”, мои этюды, солнца, от которого можно закуривать папиросы, хмеля на наших окнах, скамейку в парке, на которой я писала вам письма, мангалы, дымящие днем и волшебные по вечерам, москитов и мух величиной с наперсток, луну, словно взятую из плохого спектакля, скорпионов, ишаков, виноград 20 сортов (правда, очень дорогой, но красивый), белую собачку Тедьку, которая кусает почтальонов и которой кто-то аккуратно и в абсолютно трезвом виде красит брови черной краской, тихое и прохладное ташкентское утро, телеграф, с которого я отправляю телеграммы, розовые стены и голубые тени в переулках, коз на всех улицах, ботанический сад и зоосад, где есть три дохлых крокодила, много козлов, еще больше кур, еще больше маленьких юннатов, еще больше цветов и тишины и один маленький медвежонок (мой друг), Пушкинскую улицу, спекулянтов, карманных воров, торговок вареными яблоками и чесноком, ташкентских котов, особняков, самоваров, мою подругу Надю, Сашу Тышлера, Бабанову, дыню ростом в бельевую корзину, изюм, грецкие орехи на дереве и на базаре, поэму моего брата, двадцать два карандаша, пятнадцать записных книжек и маленького Будду — которые находятся на его роскошном столе, моих учеников и мою злость, мой красный зонтик, дома под названием “воронья слободка”, девочку Зухру и девочку Василю, которая продает кислое молоко, спящих во дворе людей, желтые цветы под окнами, кухню с провалившимся полом, очереди в распреде, улицу Карла Маркса и улицу Весны, Бешаган и Урду, каменные ступени и траву, растущую на крышах нашего жилища, нашего уюта и беспорядка, старый веник, совок для угля, бумажные абажуры и лампу, сделанную из детской игрушки, глиняные кувшины, мебель, которую я сама красила, диван, на котором я пролила немало слез, папиросников на углу Жуковской, ташкентский трамвай, в который невозможно влезть, ярко-синего неба, белую акацию и Адамово дерево, решетки на окнах от воров, нашу дворничиху, вокзал, желтые занавески на моих окнах, привешенные на бильярдные кии, плиту в глубине комнаты, саксаул, библию, сломанный штепсель, три разных стула и круглую черную печку в нашей комнате, мои самодельные карты, моих поклонников и дворника Лариона в том числе, лесенку на балахану, Ахматову в веригах, звонок у калитки и булочную на углу, похожую на крысиную нору, — всего этого вы не увидите...”.
Мне надо было не только разбираться в хитросплетении судеб, отношений, надо было находить в каждом подаренном судьбой кусочке письма или дневника, рассказанной истории абсолютное присутствие той реальности, которую нельзя придумать.
Однажды одна пожилая женщина, рассказывая о своем детском опыте бесстрашия, привела историю своего погибшего дяди.
Ей было во время войны девять лет, отец был на войне, а мать умерла. Она сумела отбиться от детского дома и жить одна. Научилась отоваривать карточки, а когда в школе ее спрашивали, где родители, отвечала, что папа вот-вот приедет с фронта и будет с ней. Она ходила одна по неосвещенным улицам, входила в темные подъезды, бродила в поисках дров, чтобы отапливать вымерзшую квартиру, и при этом ничего не боялась. Во время бомбежек не пряталась, а спокойно ходила под бомбами по улицам. Ее отец до войны сидел в тюрьме. А дядя возглавлял туберкулезный госпиталь на Стромынке, в котором было спасено множество людей, но в 1952 году его посадили по “делу врачей”. На допросах его ужасно избивали, и как только после смерти Сталина он вышел на волю, то тут же умер. Спустя годы эта женщина отдыхала в санатории и увидела там очень пожилого еврея. Она и сама не могла понять, почему решила именно его спросить о своем дяде. К ее великому удивлению, оказалось, что он подельник дяди, их допрашивали по одному делу, устраивали очные ставки. На все ее расспросы он только горько плакал. Он тоже был врачом туберкулезной больницы. Их посадили за то, что они будто бы хотели заразить русский народ туберкулезом. Когда дядю уводили после очной ставки, он успел крикнуть:
— Соломон, я ничего не подписал.
Почти каждый такой рассказ, несмотря на мрачное содержание, являл некий элемент чуда — как, например, эта встреча в санатории.
Летят к нам Гергиев с Мацуевым. Рейс задерживается, должны были приземлиться в Детройте минут пятнадцать назад, ближе к 6:30 вечера. Концерт отложили с восьми на 8:30. За два часа музыкантам надо проскакать по аэропорту, получить (где?) свои инструменты, приехать в Энн Арбор и издать несколько звуков на репетиции. Кофе в программу уже не вписывается.
“...И все-таки я вас столько ждала. По совести говоря, я кончила вас ждать только 3 дня назад. Ну, ладно, и не надо. И не приезжайте, пожалуйста. И вы не увидите Ташкента. Не увидите улиц, обсаженных тополями, дали, покрытой пылью, верблюдов — по одному и целый караван, звездного неба, полушарием покрывающего землю, нашего дворика, убитого камнем, кота Яшку, бывшего еще недавно таким толстым, какой я была в Плесе, и меня, ставшей такой худой, как кот Яшка, вынутый из воды, душа с проломанной крышей, под которым течет арык, еще много арыков, хозяйственную и сердитую Полю (впрочем, в последнее время заметно притихшую, т.к. у нее украли сумку с паспортом и всеми нашими карточками и пропусками), помидоры величиной с детскую голову, загулявшего Луговского, нашу соседку — стерву, узбечек в паранджах, Алайского базара, “старого города”, мои этюды, солнца, от которого можно закуривать папиросы, хмеля на наших окнах, скамейку в парке, на которой я писала вам письма, мангалы, дымящие днем и волшебные по вечерам, москитов и мух величиной с наперсток, луну, словно взятую из плохого спектакля, скорпионов, ишаков, виноград 20 сортов (правда, очень дорогой, но красивый), белую собачку Тедьку, которая кусает почтальонов и которой кто-то аккуратно и в абсолютно трезвом виде красит брови черной краской, тихое и прохладное ташкентское утро, телеграф, с которого я отправляю телеграммы, розовые стены и голубые тени в переулках, коз на всех улицах, ботанический сад и зоосад, где есть три дохлых крокодила, много козлов, еще больше кур, еще больше маленьких юннатов, еще больше цветов и тишины и один маленький медвежонок (мой друг), Пушкинскую улицу, спекулянтов, карманных воров, торговок вареными яблоками и чесноком, ташкентских котов, особняков, самоваров, мою подругу Надю, Сашу Тышлера, Бабанову, дыню ростом в бельевую корзину, изюм, грецкие орехи на дереве и на базаре, поэму моего брата, двадцать два карандаша, пятнадцать записных книжек и маленького Будду — которые находятся на его роскошном столе, моих учеников и мою злость, мой красный зонтик, дома под названием “воронья слободка”, девочку Зухру и девочку Василю, которая продает кислое молоко, спящих во дворе людей, желтые цветы под окнами, кухню с провалившимся полом, очереди в распреде, улицу Карла Маркса и улицу Весны, Бешаган и Урду, каменные ступени и траву, растущую на крышах нашего жилища, нашего уюта и беспорядка, старый веник, совок для угля, бумажные абажуры и лампу, сделанную из детской игрушки, глиняные кувшины, мебель, которую я сама красила, диван, на котором я пролила немало слез, папиросников на углу Жуковской, ташкентский трамвай, в который невозможно влезть, ярко-синего неба, белую акацию и Адамово дерево, решетки на окнах от воров, нашу дворничиху, вокзал, желтые занавески на моих окнах, привешенные на бильярдные кии, плиту в глубине комнаты, саксаул, библию, сломанный штепсель, три разных стула и круглую черную печку в нашей комнате, мои самодельные карты, моих поклонников и дворника Лариона в том числе, лесенку на балахану, Ахматову в веригах, звонок у калитки и булочную на углу, похожую на крысиную нору, — всего этого вы не увидите...”.
Ну, ладно, и не надо. И не приезжайте, пожалуйста. И вы не увидите Ташкента. Не увидите улиц, обсаженных тополями, дали, покрытой пылью, верблюдов — по одному и целый караван, звездного неба, полушарием покрывающего землю, <...> помидоры величиной с детскую голову, загулявшего Луговского, нашу соседку — стерву, узбечек в паранджах, Алайского базара, “старого города”, мои этюды, солнца, от которого можно закуривать папиросы, хмеля на наших окнах, скамейку в парке, на которой я писала вам письма, мангалы, дымящие днем и волшебные по вечерам, москитов и мух величиной с наперсток, луну, словно взятую из плохого спектакля <...>
Добавлю
Я не летал на луну.
Ну ладно. Не летал.
О...
Если бы вы знали, дорогие мои,
какая она красивая...
Белые горы и красные камни
на закате солнца.
Хорошо. Я на ядре не скакал.
В том страшном бою с турками,
когда погибла половина моего полка.
Они загнали нас в это чертово болото,
но мы выстояли!
Выстояли и ударили с фланга.
Но тут мой конь оступился и стал тонуть.
Тогда я схватил себя
руками за волосы и рванул...
Рванул и мы поднялись над осокой.
Я подпишу, подпишу.
Зачем дразнить гусей?
Раз лишний день весны никому не нужен.
Забудем о нем.
Мари Лафори, конечно, прелесть. Что касается ударений, то как пишет Щербаков,
Не тебя вчера на целых полтора этажа от глубин, где гардероб и буфет,
возвела в итоге мадемуазель Наташа,
экскурсовод-искусствовед.
(Моргнёт и звёзды гаснут...)
Щербаков, наверное, был знаком с "Натали" Жильбера Беко, ссылку на которую давал Лев.
Plus question de phrases sobres
Ni de revolution d'octobre
On n'en etait plus la
Fini le tombeau de Lenine
Le chocolat de chez Pouchkine
C'est, c'etait loin deja.
А вот, для коллекции, ещё одна эклектичная французская песня из серии "про Наташ". Слов понимать не обязательно: Нугаро пересказывает "Дары волхвов" О'Генри с незначительными отклонениями.
Впечатления двойственные. Первая вещь - некая симфоническая поэма Штрауса - была очень долгой и довольно занудной, чтобы не сказать крепче. Я вообще удивляюсь насчет репертуара современных концертов. За восемь лет исправного посещения здешних музыкальных мероприятий я не слышал ни одной симфонии Моцарта, ни одного его фортепьянного концерта. Какого спрашивается хрена, чтобы не сказать крепче, мне играют вещи типа этого Штрауса? Впрочем, я пошел на концерт только за Шостаковичем, и он (по обыкновению) мне очень понравился. С третьей вещи я ушел, чтобы не сбить впечатление.
jenya: Какого спрашивается хрена, чтобы не сказать крепче, мне играют вещи типа этого Штрауса? Впрочем, я пошел на концерт только за Шостаковичем, и он (по обыкновению) мне очень понравился.
Все же любопытно, как распределяется вкус, я бы поступил ровно наборот: послушав Штрауса, ушел бы с Шостаковича.
Я послушал их обоих и ушёл со Стравинского. Копирую программы симфонических и камерных оркестров на этот год.
Wagner: Overture to The Flying Dutchman (1843)
Mason Bates: Alternative Energy (2011)
Franck: Symphony in d minor (1888)
R. Strauss: Ein Heldenleben, Op. 40 (1898)
Shostakovich: Concerto in c minor for Piano, Trumpet, and String Orchestra, Op. 35 (1933)
Stravinsky: The Rite of Spring (1913)
James MacMillan: Tu es Petrus (2010)
J. S. Bach/Stokowski: Toccata and Fugue in d minor, BWV 565 (1708)
Samuel Barber: Toccata Festiva for Organ and Orchestra, Op. 36 (1960)
William Bolcom: Free Fantasia on “O Zion, Haste” and “How Firm a Foundation”
Aram Khachaturian: Symphony No. 3 in C (“Symphony-Poem”) (1947)
Mendelssohn: Symphony No. 10 in b minor (1823)
Bolcom: Romanza for Violin and String Orchestra (2010)
Villa Lobos: Bachianas Brasileiras No. 5 (1938-45)
R. Strauss: Metamorphosen (1944-45)
Danzi: Quintet in F Major, Op. 68, No. 2 (1813-14)
Kalevi Aho: Windquintet (2006)
Ibert: Trois pieces brèves (1939)
Milhaud: La cheminée du roi Rene (1939)
Poulenc: Sextet for Wind Quintet and Piano (1939)
А дальше я, понятное дело, уезжаю в Израиль и пропускаю Нью-Йоркский симфонический с чудесной программой
Mozart: Overture to The Marriage of Figaro, K. 492 (1786)
Mozart: Symphony No. 36 in C Major, K. 425 (“Linz”) (1783)
Brahms: Symphony No. 1 in c minor, Op. 68 (1855-76)
(Безнадежно махнув рукой) Нет там никакого буфета. Как-то тут вообще эта тема не проработана. Люди огромной толпой (сложно пройти) стоят в фойе. Обратил внимание, что с девушками можно знакомиться у очередей в женский туалет, они там в два круга стоят, всё равно им делать нечего, могут поддержать беседу.
Однодворец: А то какая-то сферическая тригонометрия, а не музыкальная программа. Кто на такое приходит?
Народ ходит, особенно на известные имена. На Гергиеве я сидел в последнем ряду балкона с краю, свободных мест не было. А в зал, между прочим, три с половиной тыщи влезает.
