|
|
Выстрел точнее онегинского
/ фрагмент из повести /
В последние годы жизни отец любил организовывать у нас дома свои дни рождения. Совершенно равнодушный к себе и своему здоровью, никогда, на моей памяти, не бравший отпуска, он словно предчувствовал, что жить оставалось недолго, и, наверное, эти встречи с родными и близкими дома, среди своих стен, у очага, были для него чем-то важным и значительным. Покупали что-то вкусное, мама пекла свои чудесные пироги, какие-то неповторимые – ушедший вместе с ней секрет изготовления! - слоёные пирожные с вареньем внутри. Взрослые пили шампанское, мне давали пригубливать. Мама говорила: «Не спаивайте ребёнка, с первой рюмки всё и начинается...» Был уют и покой. Было тепло родного дома – то, что не забывается. Любовь за то, что ты просто есть...
Мерещится в памяти, кажется, 6-е января ( это была дата отца) 54-го года. Мне должно было скоро исполниться 9 лет. Пригласил самых близких. Пришел мамин брат Арнольд Каплан. Замечательный пианист, о котором я недавно написал целую повесть. Пришла папина сестра, моя дорогая тетя Рузя, со своим мужем Моисеем Львовичем Шифманом, виднейшим юристом той поры – и о нем я рассказывал не так давно. Помню и совершенно необычного человека Илью Борисовича Швейцера – скрипача оркестра кино, большого друга Давида Ойстраха и для меня, главное, сильного шахматиста, тогда говорили, первокатегорника, который часто в то время посещал нас и играл со мной в шахматы. Мама, правда, называла его, адъютантом Ойстраха. И вдруг - это почему-то помню особенно четко - является адвокат Чижов! Вечером он к нам никогда не приходил. Не помню такого. А тут, видно, папа решил его пригласить. И если все были одеты по-праздничному, как говорится, при галстуках и пиджаках, то дядя Костя пожаловал к нам одетый как и в обычные утренние часы – понятно, в куртке на молнии и в галошах.
Вечер явно не залаживался. Не помогло и то, что Арнольд сыграл нам пару ноктюрнов Шопена. Не развеяли напряженности и интересные рассказы Ильи Борисовича об Ойстрахе, все его развлекательные сплетни о жизни известных московских мyзыкантов.
Оно и не странно. А как же могло быть иначе, когда папа пригласил людей столь противоположных, как дядя Миша (Рузин муж) и адвокат Чижов? Сейчас я не знаю, но думаю, что они, безусловно, зная друг о друге – уж слишком оба были известны, тем не менее не были лично знакомы. При том, что были так близки к моему отцу. Его зять и его друг! Но они, как я уже писал в начале, находили ь по разные стороны советского правосудия. Во времена московских процессов 30-х годов дядя Миша писал речи Вышинскому. А дядя Костя защищал обвиняемых. Честно говоря, неправильно сказать, что у советского правосудия были какие-то стороны. И каждый из них понимал, что все они на одной стороне и уйти куда-либо невозможно. Это наложило отпечаток на всю их жизнь. Да разве только их? Целого поколения. Вернее сказать, поколений! Но они, были тогда, в 30-е, наверху, они вершили правосудие. Скорее, оно ломало их - актеров в одном спектакле с одним, казавшемся незаменимым, режиссером. Режиссером! Да будь я сейчас режиссером, я бы, наверное, сделал фильм об этой сцене, о двух этих героях. О людях, которые так много могли бы сказать, и которым - странно! – сказать было нече го. Оба молчали и не смотрели в глаза друг другу. Всё было сказано прежде. Много лет назад. И всё было ложью. И от того было больно. А говорить сейчас? Стоит ли? Ведь будет новая ложь. К чему? А правда? Правда, что она даст? И оба молчали. Молчал даже Арнольд, всегда бывший антисоветчиком, как его звали мои родители. Присутствие молчавших юристов его явно смущало. И он не мог раскрутиться на свою обычную разговорную мощность.
Тут папа решил сбить вольтаж. Меня поставили на табуретку – ту же, на которой я сидел, играя в шахматы с Чижовым – и папа сказал мне, чтобы я прочел стихотворение Пастернака «Гамлет». Обычно он всех подчевал моим чтением «Онегина». А тут вдруг Пастернак! Может, он опасался, что я прочту эти строки из дуэли Онегина и Ленского – «Враги! Давно ли друг от друга их жажда мести развела?» Как бы чего ни подумали его Миша и Костя... Пастернак, - думал, должно быть, папа, - поспокойнее...
И я стал читать:
Гул затих. Я вышел на подмостки..
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячей биноклей на оси.
Если только можешь, Авве Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль,
Но сейчас идет иная драма,
И на этот раз меня уволь...
»И на этот раз меня уволь...» Я ничего не понимал, но читал с энтузиазмом и очень звонко. А папа, кажется, сам того не желая, выстрелил даже лучше Онегина. Оба юриста, потупив седые головы, смотрели в тарелки с винегретом...
В комнате стояла тишина. А потом мне зааплодировали... |
|
