Если хочешь, чтоб жизнь оказалась длинной,
расстояния мерь не рулеткой - резиной.
Соблазняя красавиц ласковым бредом,
угощай их травой, а лучше - обедом.
Поздним вечером не выходи за ворота,
ибо может случиться, что встретишь кого-то,
кто окажется вовсе не тем, кто нужен -
И тогда тебя не дождутся на ужин.
Собираясь в путь, погляди на небо,
но с собой не бери ни книги, ни хлеба.
А пристанет дорогой рыжий попутчик –
заколи его в спину: так будет лучше.
Богачей и нищих обходи с опаской,
верь себе и Богу, а не русским сказкам.
Воротясь домой, не греми сапогами,
стукни в дверь рукою, не то – рогами.
Мажь колеса дегтем, а хлеб икрою.
Никогда не спрашивай: «Что на второе?»
Наливая водку вровень с краями,
думай так: «Чем они мне, уж лучше я им».
И тогда, под вечное пиццикато
сверчка за печкою, в час заката
ты поймешь: жизнь и вправду длиннее тела,
из которого прочь душа улетела.
К успеху в целом стремясь, я всё же силы берёг.
Предвидел: сможет не каждый. И тоже в целом не смог.
Играя в нечет и чёт, шального счастья не ждал.
Не верил, что угадаю, и точно - не угадал.
Ни бронзы, ни серебра в забегах не отхватил.
А впрочем, голоден не был и даже взносы платил.
Хоть медью, но позвенел за космос и за войну.
На старость не запасался. Не думал, что дотяну.
Но дожил, стал уставать, лишаться начал опор,
впадая в как бы дремоту и с явью путая вздор.
Однажды как бы во сне облёкся в лучший наряд
и вышел на берег-берег, на пристань и променад.
Явились сквозь синеву мне мачты двух кораблей
с добычей неравновесной, с моею и не моей.
Однако оба за мной. Над первым крылья легки,
а в трюмах лишь упованья, отрывки, черновики.
Второй же грузно осел то бортом вкривь, то кормой.
Привез он по морю-морю весь тяжкий проигрыш мой.
Не ждите, - вымолвил я, - вы оба здесь не нужны.
Чёт-нечет - оба в убыток, семь футов вам глубины.
Но еле молвить успел, как сверху, тоже не вслух,
вмешались ангелы хором, велели выбрать из двух.
Вернём, мол, что потерял, отдашь ли, что приобрёл?
Спросили - я не ответил, руками только развёл.
Монетку бросил, выбрал решётку, чтоб, значит, выпал орёл.
Проверять слова, прибавляя приставку «не».
Приписать слово «хер» на внутренней стороне
Забора под мелкой подписью «узник чести»
На пустой магистральной улице, где завод
Примыкает вплотную к закрытой военной части,
Опустевшей на карантине за год.
Больше чёрной земли и всеядного рыжего горя.
(Можно так обратиться к тебе?) мы заброшены, Боря:
Кто провис между дней, а кто клацает яркой игрушкой
Обречённого слова. Мы ходим по двое, по трое.
Смотрим только туда, где глаза не задерживать лучше,
И не верим себе. Очень скоро тут всё перестроят
Сквозь руины ландшафтов. Эклектика. Холод собачий.
Надо жить, а не строки выкручивать. Вот незадача.
Отрицание на отрицание в школе учили:
Неудача, негромкая просьба. Неясно? И нехер
Понимать. Загадаешь поверить в стихи без причины,
Бросишь слово и сам же запрёшь его в собственном эхе.
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
Уже больше полувека ваш корреспондент сочиняет лирические стихотворения. До ковида и войн - с завидной регулярностью, последние три года - с существенными перебоями. Ничего, думаю, со временем наверстаю, благо накопленный ценный опыт никуда не делся. И вот позавчера наступает долгожданный прилив вдохновенья. Рожается первая строка, за нею послушно следует вторая, и рифмы легкие навстречу им бегут. Подобно Годунову-Чердынцеву из набоковского "Дара", творец (ваш покорный слуга) забывает обо всем на свете и едва ли не до утра шлифует свои бессмертные строки, а там и отходит ко сну, исполненный счастья и самодовольства.
Проснувшись наутро, он тянется в машинке, чтобы перечитать свое очередное достижение, и с удивлением обнаруживает вместо него какой-то высокопарный набор слов с жалкими глагольными рифмами.
А где же талант? где опыт? где вкус? где, наконец, цвет и запах?
Испарились, будто и не было.
Огорчение, однако!
Анастасия Боднарук своей сенсационной победой на чемпионате мира по рапиду вдруг напомнила о стихотворении Сергея Валентиновича Кудрявцева. Наверно потому, что у меня за окном сугробы
Зимний день, и много снега.
Всё понятно без ремарок.
Этот день как будто с неба
дан тебе одной в подарок.
И наступит синий вечер.
Поцелуй твой будет жарок.
В этот день на целом свете
всё тебе одной в подарок.
День пройдёт - и кто вспомянет?!
Лист исписан без помарок.
Если сердце жить устанет,
там тебе одной в подарок.
Чтобы в день другой, без снега,
вспоминала, как был ярок
зимний день, который с неба
отдан был тебе в подарок.
... В литературных же героинь я с полуоборота почти не влюблялся еще и потому, что сердце мое несвободно: вот уже сорок с лишним лет (с перерывами на приступы головокружения от Настасьи Филипповны или Лолиты) я привычно, ровно и восхищенно люблю Татьяну Ларину. Она нравится мне целиком и полностью, мне дорог каждый поворот ее вымышленной судьбы. И томительная одинокая юность, и книжная страсть к заезжему оригиналу, и отчаянное объяснение в любви к нему. И каждый раз меня всего перекашивает от жалости, когда Онегин с несколько картинным благородством учит ее уму-разуму. Я сопереживаю ее вещему сну, как можно сопереживать бредням только очень близкого человека. Меня восхищает ее столичное преображение – вернее, ее такое, именно женское, приятие страдания и пожизненной неудачи, как данности, с которой следует с достоинством смириться - будто женщине ведомо что-то более важное, чем стремление к счастью. Что? Мужчина бы, скорее всего, вполне рефлекторно устроил из сходного бедственного положения довольно эффектное зрелище. («На миру и смерть красна» — вот мужской подход к несчастью.) А тут – абсолютно тайная, абсолютно не сложившаяся, абсолютно единственная жизнь, и – никакой позы, хотя бы для самообмана. Непостижимо.
Это непостижимое поведение помогает читателю-мужчине разобраться в себе и понять собственную, актерскую, азартную и неблагодарную природу: тяготиться тем, что есть, искать от добра добра - и рвать, и метать из-за утраченного по своему же небрежению!
Вспомним финальную сцену «Евгения Онегина» - по-существу, водевиль («Муж в дверь – жена в Тверь»): прекрасная, неубранная и заплаканная женщина, коленопреклоненный обожатель (ему, наконец-то, не скучно!), муж на пороге комнаты – и не какое-нибудь там недоразумение в штанах, которому рога только к лицу, а седоголовый видавший виды генерал, привыкший к заслуженным почестям.
Набоков глумливо заметил, что нечаянно вырвавшееся признание Татьяны: «Я вас люблю (к чему лукавить?) …» - «должно было заставить подпрыгнуть от радости опытное сердце Евгения». Если Набоков прав, и Онегину, пусть и за пределами пушкинского романа, все-таки суждено добиться своего, то читатель медленно, но верно окажется на территории другого шедевра русской литературы – «Анны Карениной», где герой стоял над своей добычей, как убийца, «с дрожащей нижней челюстью», а героиня чувствовала себя «столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения…»
Но даже в этом случае, независимо от вопиющей фактической банальности произошедшего (впрочем, не большей, чем водевильная концовка романа в стихах), ничему флоберовскому, жалко-тривиальному мы свидетелями бы не стали, и никому бы из героев не поздоровилось – высокая трагедия гарантирована. Залогом того, перво-наперво, присутствие в любовном треугольнике Татьяны Лариной.
Но Пушкин расчетливо - минута в минуту - обрывает повествование на полуслове, оставляя свою несчастную героиню на идеальной недосягаемой высоте, откуда она «сквозь слез» на веки вечные говорит «нет» Онегину - и вообще нашему брату.
Предсказывать сюжеты продолжений - дело неблагодарное. Например "Женитьба Фигаро" обнуляет "Севильского цирюльника".
Хуже того, у Бомарше есть и третья пьеса "Виновная мать", обнуляющяя "Женитьбу Фигаро". Спойлер: в ней оказывается, что Альмавивы переместились в Париж, у графини есть сын от Керубино (зачатый существенно позже Безумного Дня), сам Керубино погиб на войне, и в итоге сын графини женится на дочери графа. Поскольку даже краткий пересказ сюжета пьесы, которую сам Бомарше считал вершиной своего творчества, вызывает возмущение вестибулярного аппарата (а может ещё потому, что с композитором не повезло, ну или потому, что Керубино бессмертен), она практически не ставится.
Пастернак, 1912 Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
.......
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Гандлевский, 1995 Люблю разуть глаза и плакать!
Сад в ожидании конца
Стоит в исподнем, бросив в слякоть
Повязку черную с лица.
(Есть горожанин на природе.
Он взял неделю за свой счет
И пастерначит в огороде,
И умиротворенья ждет.)
(с перерывами на приступы головокружения от Настасьи Филипповны или Лолиты)
...........
седоголовый видавший виды генерал
Гандлевский, 2008.
Ходасевич давал генералу примерно 36 лет; Лернер, специально занимавшийся вопросом, «35 лет и уж никак не более сорока».
"Боец с седою головой" это уже из оперы (и Пушкинской речи Ф.М.).
А Настасья Филипповна даже при первом, весьма-таки юношеском чтении романа, представлялась мне фальшивой до невозможности.
Выдержки из «Попытки прочтения» - заметок о Льве Лосеве (15 июня 1937 – 6 мая 2009), написанных несколько лет назад по предложению «Арзамаса».
I
Лев Лосев - выходец из семьи литераторов: его отец – Владимир Лифшиц был талантливым лириком и порядочным профессионалом, мать – детской писательницей. Может быть, отчасти я вызвал приязнь Леши (так звали Льва Лосева домочадцы, друзья и добрые знакомые) тем, что смолоду знал наизусть несколько строф его отца – а Лосев был хорошим сыном.
Наверняка, как у всякого, у Лосева были недостатки и слабости, но в моих воспоминаниях содержится только хорошее – талантливое, умное, трогательное и веселое.
Михаил Гронас, поэт, младший коллега и подчиненный Л. Лосева по Дартмутскому колледжу вспоминал, что однажды получил от своего необременительного начальника длинную и занудную бюрократическую инструкцию или что-то вроде - на английском языке. Он читал ее, недоумевая, пока вдруг не обратил внимание, что все слова документа начинаются с «M», а подписан он - «Moose» (Лось).
Очками, бородкой, выправкой и сдержанностью Лосев соответствовал расхожим представлениям о профессорских внешности и поведении. Тем большим сюрпризом могли бы стать для простодушных читателей местами очень даже фривольные стихи этого профессора. И наоборот: от человека, пишущего такие стихи, можно, казалось бы, ожидать и бытовых художеств, но в быту Лев Лосев был сама корректность и достоинство.
Петр Вайль рассказывал, как на одном нью-йоркском чтении Лосева в зале сидели в общей сложности четыре человека: Генис с женой и Вайль с женой. Автор невозмутимо отчитал всю программу и пригласил присутствующих в ресторан – обмыть это событие. Здесь приходит на память афоризм: выигрывая, ты показываешь, что ты можешь; проигрывая – чего стоишь.
Жили супруги Нина и Леша Лосевы в горах, точнее - в лесистых холмах Нью-Хемпшира вблизи границы с Вермонтом, и в первый свой приезд я попросил хозяина объяснить мне, как пройти от их дома до ближайшего леса. Лешино объяснение заканчивалось словами «а потом вы перелезете через плетень и окажетесь в лесу». С удивлением я последовал его совету (все-таки сигать через заборы – странное занятие для чинной и благоустроенной Новой Англии), а на обратном пути увидел чуть в стороне калитку, о существовании которой Лосев, оказывается, не подозревал и долгие годы, кряхтя, преодолевал препятствие из жердей и прутьев. Меня такое мальчишество развеселило.
Но в искусстве он был по-мужски отважен и умел извлекать трагическую поэзию высокой пробы из самого бросового сырья.
Прощание с Лосевым
В своей заметке, приуроченной к годовщине смерти Льва Лосева, Александр Генис пишет: «печатаясь в “Новом американце”, Лосев сознательно выдавал себя за разных авторов, подписываясь то “Алексей Лифшиц”, то “Лев Лосев”. Припертый к стенке раздраженными читателями, он написал обиженное письмо в редакцию.
— Нет ничего странного, — объяснил он, — что иногда я пишу под именем Лев, а иногда Алексей, ведь то же самое делал Толстой.
Подписчики были утихомирены, инцидент исчерпан, но подозрения в том, что Лосев умеет раздваиваться, остались…»
Застегнутый на все пуговицы литератор, книгочей и профессор, и он же, но в ипостаси лирического героя - интеллигент-забулдыга и охальник. Прижизненное раздвоение облика отозвалось и после смерти поэта: прах Льва Лосева предавали земле дважды, и на одном из двух захоронений я присутствовал лично.
Предыстория. В 1998 году после двадцатидвухлетней жизни в Америке Лосев приехал в Москву по неприятному делу: жулики воспользовались старческой деменцией его мачехи и переписали на себя ее квартиру, некогда купленную покойным Владимиром Лифшицем, отцом Лосева. Мне из разговора с Лешей запомнилась одна душераздирающая подробность. Войдя впервые по приезде на родину в отцовское жилище, «блудный сын» вместо знакомых стен с приметами интеллигентного достатка: старой мебели, книжных шкафов и картин на привычных местах, с оторопью обнаружил мерзость запустения, ободранную кубатуру. Старушка, дремавшая на кровати в разоренной спальне под ворохом одеял, в ответ на приветствие невозмутимо спросила: «Лешка, ты Чапу-то вывел?» Бульдожка Чапа умерла 30 лет назад, да и пасынок не переступал порога отчего дома два с лишним десятилетия…
В подробностях эта несчастная поездка описана самим поэтом в путевых заметках «Москвы от Лосеффа».
Любя Лешу и его стихи, я, понятное дело, старался видеться с ним и хотя бы немного скрасить его дни, занятые тяжбой с жуликами. Наиболее памятным свиданием стали совместные поиски могилы Владимира Лифшица на переделкинском кладбище, поскольку тот умер и был похоронен, когда его сын жил уже в Америке.
Найти могилу оказалось вовсе не просто. Весенняя распутица, кладбище на скользком обрыве, бесцельные блуждания и попытки разобрать надписи на потемневших табличках… Наконец, какой-то пахнущий перегаром кладбищенский работяга заверил, что покажет «нашу» могилу — вот только перевезет кучу песка куда ему велено. Для экономии времени впрягся в сани и я, а когда дело было сделано, выяснилось, что толку от похмельного проходимца как от козла молока. Так ни с чем мы и уехали. Да еще впридачу какой-то болван от злобной скуки бросил в нашу проходящую электричку камень с насыпи, и стекло окна, возле которого я заботливо усадил Лешу по-эмигрантски любоваться родиной, сморщилось, обмякло и повисло наподобие мешка.
После недельных мытарств и оскорблений, лишившийся законного наследства Лосев улетел восвояси - даже в любимый Ленинград не собрался съездить, и друзья молодости, поэты Михаил Еремин и Владимир Уфлянд, навещали его в Москве. Спустя какое-то время то ли я предложил Лосеву обратиться к знающему человеку, то ли он меня попросил об этом, но таким человеком стал мой добрый знакомый, литератор и культуртрегер Павел Крючков. Он, спасибо ему, нашел на переделкинском кладбище захоронение Владимира Лифшица и взял на себя хлопоты по уходу за могилой.
В 2009 году Лев Лосев умер. А ровно через год в мае мне позвонил Михаил Еремин, и мы договорились о встрече. Я чту и ценю Еремина и его стихи, дорожу нашими хорошими отношениями и нечастыми встречами, но в тот раз причина была, скажем прямо, необычной: он привез из Америки прах Льва Лосева, собираясь подхоронить его в две уже существующие могилы – Владимира Лифшица в Москве и Владимира Уфлянда в Петербурге; для участия в московских похоронах меня и позвали.
Решено было, что это останется между нами. Отчего же у меня по прошествии десяти лет все же развязался язык, сперва на камеру , а теперь – на бумаге? Я рассудил, что рано или поздно это странное погребение станет достоянием гласности: я, например, веду дневник; вполне возможно, что кто-нибудь из тогдашних участников события - тоже. А в этом грустном и трогательном мероприятии опытный взгляд газетчика может различить жаренный факт – и мне уже мерещится разбитной заголовок!
А мой рассказ еще можно поправить или внести уточнения – свидетели, по счастью, живы.
И мы, Михаил Еремин с женой Иродиадой, Лиза – вдова поэта и друга лосевской молодости Леонида Виноградова, и я доехали электричкой до Переделкина, где на перроне нас ждал Павел Крючков, возглавивший нашу маленькую похоронную процессию.
Водки тем майским днем десятилетие назад, разумеется, было вдоволь, так что подробности церемонии смазаны туманом времени и винными парами. Но не забуду, пока жив, что прах Льва Лосева, который я собственноручно прикопал щепкой в изножье отцовской могилы, покоился в пластиковом контейнере из-под корейских солений.
Как не вспомнить тела Чехова в устричном вагоне!? Но обоих классиков – и хрестоматийного, с вековым стажем небытия, и новобранца - отличали ясный ум, мрачный взгляд на вещи, юмор и боязнь патетики. Так что балаганную ноту в мелодии прощания, они бы, не исключено, одобрили.
BillyBones: Если хочешь, чтоб жизнь оказалась длинной,
расстояния мерь не рулеткой - резиной.
Соблазняя красавиц ласковым бредом,
угощай их травой, а лучше - обедом.
......
......
ты поймешь: жизнь и вправду длиннее тела,
из которого прочь душа улетела.
