Roger: Мария Жуан Пиреш пришла играть 23-й концерт Моцарта
Помню эту потрясающую историю. В прошлом году Т. слушала Пиреш в Чикаго. Тяжёлое впечатление, она забывает ноты и целые куски. После антракта вышла и сказала, что сыграла некую часть неправильно и сыграла её ещё раз. - Внучек, как зовут того немца, от которого я без ума? - Альцгеймер, бабушка.
Мне как раз кажется, что повторить хорошее иногда просто необходимо. Я, например, под это дело поискал 20й концерт в её исполнении, в ютьюбе есть. Хотя именно в приведённом видео она начала играть совершенно бесподобно.
Но, конечно, старое доброе надо разбавлять новыми поступлениями. Например:
Председатель Следственного комитета Российской Федерации Александр Иванович Бастрыкин провел рабочую встречу с ректором Московской государственной консерватории имени П. И. Чайковского, членом Общественного совета при Следственном комитете Российской Федерации Александром Сергеевичем Соколовым.
Участники встречи обсудили вопросы дальнейшего взаимодействия в рамках заключенного соглашения о сотрудничестве между Следственным комитетом России и Московской консерваторией, нацеленного на укрепление нравственных принципов и духовных приоритетов подрастающего поколения.
В результате плодотворного сотрудничества студенты сразу смогут переходить из консерватории в подследственные. Как там у Жванецкого
Пожалуй, немалое — больше того, в чем-то определенное влияние на мое писательство имел дефективный мальчик Витя, рассказ о котором я услыхал году в 47-м.
Учительница в школе для дефективных детей долго объясняла классу басню «Лебедь, рак и щука», заставляла ребят тащить в разные стороны тетрадку, линейку.
Наконец, кажется, усвоили.
— Поняли, ребятки?
— Поняли!
— Кто может объяснить, почему воз и поныне там?
Долгое смущенное молчание, наконец нерешительно поднимается грязная ручонка.
— Ну, ну, скажи, Витенька!
И Витенька сказал:
— Лосадок не было!
Рассказывали мне это, разумеется, просто как забавный анекдот. Я же, видимо, именно с тех пор накрепко усвоил, что реальная основа басни должна быть безупречно точной. Ведь, в самом деле, даже если бы Лебедь, Рак и Щука тянули дружно, вряд ли они смогли бы сдвинуть воз…
Это, конечно, не уменьшает достоинств классической басни. Но в чем-то дефективный Витя оказался «правее» гениального И. А. Крылова. Оказался большим реалистом.
С Валей мы познакомились, помнится, как раз сорок лет тому назад — «nel mezzo del cammin di nostra vita», — ведь сейчас мне без пяти… не минут, а месяцев — 80. Правда, во времена Данте земная жизнь считалась пройденной до половины в 35 лет, но так как мне тогда было сорок, а Вале — тридцать, можно считать, что в среднем оно так и выходит. Несмотря на некоторое неравновесие. Не станем углубляться.
Он любил рассказывать о встрече, положившей начало нашему знакомству и нашей дружбе.
Это было в клубе писателей на каком-то собрании «детской секции».
Я сидел по обыкновению сзади, в стороне. В маленьком зальчике было много свободных мест, но запоздалый гость предпочел почему-то устроиться рядом со мной. Помнится, он даже спросил разрешения. Незнакомцу было на вид лет тридцать, внешность у него была располагающая, голос приятный.
Вел собрание и доклад делал тогдашний председатель секции Сергей Михалков. Когда он упоминал чью-нибудь фамилию, я спрашивал соседа, кто это такой. (Основная моя мысль была — дистанцироваться от всего этого сборища.) Он кратко отзывался, и по этим отзывам было видно, что наши мнения об этих писателях приблизительно совпадают.
Промолчал он только, когда Михалков заговорил о Берестове, заговорил в самых лестных тонах, — сделал вид, что не слышал вопроса… и почему-то я не стал настаивать.
Зато когда докладчик упомянул мою фамилию и я довольно мрачно спросил: «А это кто еще такой?» — сосед разразился настоящим панегириком. Видно было, что он возмущен моим невежеством (как он потом рассказывал, он принял меня за партийного деятеля — видимо, по привычке — волосы я зачесываю назад, тогда это называлось «политзачес») и хочет меня как можно скорее просветить.
Когда он закончил, я, повернувшись к нему (до сих пор обмен мнениями происходил «в профиль»), спросил:
Провожая гостя, Борис Владимирович всегда подавал ему пальто, за исключением последних лет, когда по состоянию здоровья не мог уже себе этого позволить. Если гость смущался, он приводил в пример Корнея Ивановича Чуковского, который тоже так поступал: «В борьбе человека с пальто я всегда становлюсь на сторону человека».
Это уже в золотом прошлом. Для нынешнего мира характерно: "выколи мне оба глаза, если враг потеряет хотя бы один. Ну, в крайнем случае не враг, но хотя бы кто-то!"
Кушнер о посещении Ахматовой, он прочитал ей стихотворение, Ахматова похвалила.
Уже на улице Л. Я. Гинзбург объяснила мне, что А. А. при чтении стихов явно оживилась и похвала была достаточно своеобразной, потому что в тех случаях, когда стихи не нравятся, А. А. говорит по-другому. Л. Я. вспоминала, что А. А. жаловалась ей на необходимость говорить с начинающими поэтами так, словно она врач, ставящий один и тот же диагноз: рак, рак, рак... Слава богу, подумал я, что не это.
В том же году, в июне, я побывал, опять вместе с Л. Я. Гинзбург, у Ахматовой в комаровской «будке», а затем, после большого перерыва, 7 марта 1963 года я, на этот раз один, пришел к Анне Андреевне на улицу Ленина. У меня тогда только чти вышла первая книга — и я принес ее Анне Андреевне.
Ахматова раскрыла книжку, прочла надпись, сказала: «Вы хорошо написали». («Моему любимому поэту Анне Ахматовой А. Кушнер».) Показала книгу молодого поэта, который не поскупился на высокопарные, фальшиво-велеречивые выражения: богу... единственной... королеве... и т. д. С усмешкой сказала: «Это ему ничего не стоит».
Но и мне сделано было замечание: «Вы хорошо написали, но почему наискосок? Так только тенора пишут». (С тех пор всегда пишу прямо.) Это словечко «тенора» я вспомнил, когда впервые прочел знаменитую ее строку: «Трагический тенор эпохи».
А. А. стала листать книгу, прочла несколько стихотворений, отозвалась о них с похвалой, помню, что среди них были «Фокусник» и «Флора». «Вы выбрали в Летнем саду Флору, а я — Ночь».
«О вас в Москве говорят»,— сказала как о чем-то важном, достойном быть отмеченным.
Мне трудно было следить за ее реакция: кое-что я упустил, поскольку А. А., пока просматривала мою книгу, протянула мне свой «Реквием» — и я читал его, и был, конечно, потрясен им. О «Реквиеме» она сказала: «Это 14 молитв. Только сейчас я все это записала, а так всегда держала в голове. В «Новом мире» поохали, поахали, но, конечно, не взяли».
