PS Кстати, госпел - это не стиль, а жанр, он как бы вне стилей. Однажды был на воскресной службе в англиканской церкви в Техасе, так там пели госпел в стиле кантри-вестерн.
Когда говорили о Кейт Буш, вспомнил смешную историю, связанную вот с этим роликом.
Его показали по российскому телевидению. Времена были такие, что работать там могли все кому не лень, не проходя каких-нибудь там запутанных тестов Игоря Кириллова на профпригодность. Девица, которая вела эту музыкальную передачу, объявила номер так:
"А сейчас Кейт Буш исполнит песню Джорджа Гершвина. И вы даже увидите, как сам Джордж Гершвин играет на губной гармошке".
Едва она произнесла последние слова, глаза ее стали круглыми, а лицо испуганным-испуганным. И она поспешно добавила: "А может, и не играет". Было понятно, что стоявшие позади камеры более компетентные люди отчаянной жестикуляцией дали ей понять: "Дура!!! Что ты мелешь???!!"
Женя, и кто по-вашему лучше?
У дядечки, все же, больше озорства и внешней виртуозности. А для исполнения такой музыки как раз и нужен внешний блеск.
Ну, это мое весьма непросвещенное мнение.
__________________________
Спасение там, где опасность.
Википедия сообщает, что это неофициальный гимн Австралии. Обычно выучиваешь такие мелодии на чемпионатах мира по футболу, но Австралия сильно далеко не продвигалась.
Эта песня могла бы стать официальным гимном Австралии, если бы не была под копирайтом в США, потому что если австралийцы хотят услышать её на американском стадионе, они должны сначала заплатить правообладателю. Правда, если я правильно считаю, в этом году копирайт истекает.
Текст труден для запоминания и выжигает моск неподготовленного слушателя.
Once a jolly swagman camped by a billabong
Under the shade of a coolibah tree,
And he sang as he watched and waited till his billy boiled
"You'll come a-waltzing Matilda, with me"
Вот вариант, близкий к оригинальному.
И пучина сия поглотила ия в один момент. В-общем, все умерли. (с)
http://www.lenta.ru/news/2011/06/11/saxophonists/
В субботу, 11 июня, в Сиднее на причале залива Кокл в гавани Дарлинг собрались 940 саксофонистов разных возрастов и степени профессионализма. Все вместе они исполнили композиции "Waltzing Matilda" и "Happy Birthday". Акция была проведена в честь открытия местного фестиваля джаза и блюза. Предыдущий мировой рекорд был установлен в 2008 году на джазовом фестивале на Тайване. Тогда для совместной игры на саксофоне собрались 918 музыкантов.
...Придется набить тебе морду, Осип Грегоровиус, бедный мой друг. Без особого желания, но и без сожаления, как то, что выдувает сейчас Диззи, без сожаления, но и без желания, безо всякого желания, как Диззи".
- Какая пакость, - сказал Оливейра. - Вычеркнуть из меню эту пакость. Ноги моей больше не будет в Клубе, если еще хоть раз придется слушать эту ученую обезьяну.
- Сеньору не нравится боп, - сказал Рональд язвительно. - Погодите минутку, сейчас мы вам поставим что-нибудь Пола Уайтмена.
- Предлагаю компромиссное решение, - сказал Этьен. - При всех разногласиях против Бесси Смит никто не возразит, Рональд, родной, поставь эту голубку из бронзовой клетки.
Рональд с Бэпс расхохотались, не очень ясно было почему, и Рональд отыскал пластинку среди старых дисков. Игла ужасающе зашипела, потом в глубине что-то заворочалось, будто между ухом и голосом было несколько слоев ваты, будто Бесси пела с запеленутым лицом, откуда-то из корзины с грязным бельем, и голос выходил все более и более задушенным, цепляясь за тряпки, голос пел без гнева и без жалости: "I wanna be somebody's baby doll", пел и склонял к терпению, голос, звучащий на углу улицы, перед домом, набитым старухами, "to be somebody's baby doll", но вот в нем послышался жар и страсть, и он уже задыхается: "I wanna be somebody's baby doll..."
Обжигая рот долгим глотком водки, Оливейра положил руку на плечи Бэпс и поудобнее прислонился к ней. "Посредники", - подумал он, тихо погружаясь в клубы табачного дыма. Голос Бесси к концу пластинки совсем истончался, сейчас Рональд, наверное, перевернет бакелитовый диск (если он из бакелита), и этот стертый кружок возродит еще раз "Empty Bed Blues" и одну из ночей двадцатых годов где-то в далеком уголке Соединенных Штатов. Рональд, закрыв глаза и сложив руки на коленях, чуть покачивался в такт музыке. Вонг с Этьеном тоже закрыли глаза, комната почти погрузилась в темноту; слышно было только, как шипит игла на старой пластинке, и Оливейре с трудом верилось, что все это происходит на самом деле. Почему тогда - там, почему теперь - в Клубе, на этих дурацких сборищах, и почему он такой, этот блюз, когда его поет Бесси? "Они - посредники", - снова подумал он, покачиваясь вместе с Бэпс, которая опьянела окончательно и теперь плакала, слушая Бесси, плакала, сотрясаясь всем телом то в такт, то в контрапункт, и загоняла рыдания внутрь, чтобы ни в коем случае не оторваться от этого блюза о пустой постели, о завтрашнем утре, о башмаках, хлюпающих по лужам, о комнате, за которую нечем платить, о страхе перед старостью, о пепельном рассвете, встающем в зеркале, что висит у изножия постели, - о, эти блюзы, бесконечная тоска жизни. "Они - посредники, ирреальность, показывающая нам другую ирреальность, подобно тому как нарисованные святые указывают нам пальцем на небо. Не может быть, чтобы все это существовало, и что мы на самом деле здесь, и что я - некто по имени Орасио. Этот призрак, этот голос негритянки, умершей двадцать лет назад в автомобильной катастрофе, - звенья несуществующей цепи; откуда мы здесь и как мы собрались сегодня ночью, если не по воле иллюзии, если не повинуясь определенным и строгим правилам некоей игры и если мы не карточная колода в руках непостижимого банкомета..."
- Не плачь, - наклонился Оливейра к уху Бэпс. - Не плачь, Бэпс, всего этого нет.
- О, нет, нет, есть, - сказала Бэпс, сморкаясь. - Все это есть.
- Может, и есть, - сказал Оливейра, целуя ее в щеку. - Но только это неправда.
- Как эти тени, - сказала Бэпс, шмыгая носом и покачивая рукой из стороны в сторону. - А так грустно, Орасио, потому, что это прекрасно.
Но разве все это - пение Бесси, рокот Коулмена Хоукинса, - разве это не иллюзии и даже хуже того - не иллюзии других иллюзий, головокружительная цепочка, уходящая в прошлое, к обезьяне, заглядевшейся на себя в воде в первый день сотворения мира? Но Бэпс плакала и Бэпс сказала: "О, нет, нет, все это есть", и Оливейра, тоже немного пьяный, чувствовал, что правда все-таки заключалась в том, что Бесси и Хоукинс были иллюзиями, потому что только иллюзии способны подвигнуть верующих, только иллюзии, а не истина. И более того - все дело было в посредничестве, в том, что эти иллюзии проникали в такую область, в такую зону, которую невозможно вообразить и о которой бессмысленно думать, ибо любая мысль разрушила бы ее, едва попытавшись к ней приблизиться. Дымовая рука вела его за руку, подвела к спуску, если это был спуск, указала центр, если это был центр, и вложила ему в желудок, - где водка ласково бурлила пузырьками и кристалликами, - вложила нечто, что было другой иллюзией, бесконечно отчаянной и прекрасной, и некогда названо бессмертием. Закрыв глаза, он в конце концов сказал себе, что, если такой ничтожный ритуал способен вывести его из состояния эгоцентризма и указать иной центр, более достойный внимания, хотя и непостижимый, значит, не все еще потеряно и, быть может, когда-нибудь, при других обстоятельствах и после других испытаний, постижение окажется возможным. Но постижение чего и зачем? Он был слишком пьян, чтобы дать хотя бы рабочую гипотезу, хотя бы набросать возможные пути. Однако не настолько пьян, чтобы перестать думать об этом, и этих жалких мыслей ему хватало, чтобы чувствовать, как он уходит все дальше и дальше от чего-то слишком далекого, слишком ценного, чтобы обнаружить себя в этом мешающем и убаюкивающем тумане - в тумане из водки, тумане из Маги, тумане из Бесси Смит...
От Бесси Смит осталось, наверное, только одно видео - короткометражка "St Louis Blues". Сама песня - один из первых написанных и опубликованных 'авторских' блюзов.
Для тех, кто интересуется синематографом - первая часть с предысторией здесь. Нас же интересует, собственно, вторая. В бутылке джин (с одной 'н'), настоящий.
C 1 по 16 июля в Швейцарском городе Монтрё проводится 45-й ежегодный международный джазовый фестиваль. Азербайджан на этом престижном конкурсе представляет пианист Эмиль Афарасияб оглу Мамедов...
Азербайджан принимает участие в данном конкурсе в третий раз. Ранее в 2007 году Шахин Новрасли занял второе место, а на фестивале 2009 года в Монтрё Исфар Сарабский был признан лучшим пианистом.
Мини-история джаза, написанная безответственным профаном, частичным оправданием которому служит его фанатическая увлеченность затронутой темой.
Короткая, бурная история американского джаза носит феерический, триумфальный характер. Джаз завоевал признание быстро. Надолго и с завидной легкостью.
В джазе не было загубленных талантов, искалеченных судеб, фальшивых кумиров. В джазе почти не было запоздалых лавров, развенчанных идолов, обманчивых святынь.
Джаз не знал периодов упадка, регресса, безразличия аудитории.
Джаз всегда был модным, необычайно популярным, захватывающим явлением.
Что же такое джаз?
Джаз — это больше, чем музыкальный жанр. Даже больше, чем искусство.
Джаз — это способ восприятия мира. Джаз — это философия, нравственность, религия. Джаз — это стилистика жизни.
Выдающегося американца Скотта Фицджеральда называли «джазовым писателем».
Не потому, что он творил в эпоху безумного увлечения джазом. А потому, что джаз был в его натуре — открытой, страдающей и ясной.
Из русских я бы назвал джазовым писателем — Василия Аксенова. Не потому, что он любит и хорошо знает джаз. А потому, что джаз стоит между ним и жизнью.
У джаза миллионы нахлебников, иждивенцев, подражателей. Джазом называют все, что угодно. Бригада лабухов на танцплощадке — это джаз. Иосиф Кобзон — это джаз. Легран — это джаз. Какой-нибудь всесоюзный оркестр радиовещания — это тоже джаз.
Я не говорю, что Кобзон и тем более Легран — это плохо. Просто это не джаз.
Джаз — это искусство самовыражения. Джазовый музыкант — не исполнитель. Он творец, созидающий на глазах у зрителя свое искусство — хрупкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок или узор листвы над головой.
Писатель творит в четырех стенах и в броне кабинета. В поисках нужного слова он исписывает горы бумаги. Художник тысячекратно меняет колер, отрабатывая едва уловимый рефлекс на потолке. У джазового музыканта нет черновиков. Он творит при свидетелях, раз и навсегда. Поэтому любой фальшивый звук в его импровизации обретает масштабы неблаговидного деяния.
Джазовая лаборатория всегда открыта. Зритель таким образом становится участником искусства, необходимым элементом джаза.
Одна из сенсационных джазовых пластинок так и называется «Лайонел Хэмптон — с участием публики».
Джаз совершенно откровенен. Лестер Янг назвал его «стриптизом души». Билли Кэйл утверждал, что джаз — это разговор с небожителем. Мел Льюис твердит, что джаз — это «сама жизнь».
В последовательной неопределенности этих формулировок усматривается железное единство. Джаз — это мы сами в лучшие наши часы. То есть когда в нас соседствуют душевный подъем, бесстрашие и откровенность.
Джаз — это искусство американских негров. Они создали джаз. Они же лидировали на всех этапах становления джаза. Джаз у них в крови.
Хотя, разумеется, есть и белые люди, ставшие корифеями джаза. Например, Дэйв Брубек. (Между прочим, негры выдали ему как равному особый диплом. Он был первым белым человеком, достигшим уровня своих черных коллег.) Наличествуют замечательные джазовые музыканты в Европе. Один из них Романо Муссолини, сын знаменитого дуче. Есть истинные джазмены в Польше (Немысловский, Комела). Есть и в Союзе.
Компартия лет шестьдесят боролась с джазом. Не менее упорно, чем с алкоголем. Но джаз победил советскую власть. Как, впрочем, и алкоголь. Джаз победил и утвердился. В Союзе живут и работают блестящие музыканты — Товмасян, Лукьянов, Голощекин.
Но создали джаз — чернокожие. И этого, по-моему, достаточно, чтобы обессмертить негритянскую расу.
Кстати, в джазе не бывает расовых проблем. Джаз не помнит ссоры из-за цвета кожи. Потому что джаз — выше расовой ментальности. Видимо, джаз сплачивает людей теснее, чем общие национальные интересы.
Наше поколение сформировалось в атмосфере джаза. Джаз, Хемингуэй и Пикассо определили нашу судьбу. Они заклеймили целое поколение как «нетипичных представителей советской молодежи».
Я знаю умного взрослого мужчину, эмигрировавшего, чтобы слушать джаз. Что есть не худший мотив эмиграции.
Я знаю, что в Ленинграде, обсуждая мою судьбу, приятели говорят:
— Он видел живого Гиллеспи!
К сожалению, я не музыковед, не историк. Я даже не очень большой знаток исследуемого предмета. Но я люблю джаз и, как мне представляется, чувствую его. И если музыковеды уходят в программирование, то газетчик берется не за свое дело.
Разумеется, я пропущу что-нибудь существенное. Наверняка запутаюсь в терминологии. Видимо, буду чересчур пристрастен к своим любимым музыкантам.
