Я шёл зимою вдоль болота
В галошах, в шляпе и в очках.
Вдруг по реке пронёсся кто-то
На металлических крючках.
Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел, подпрыгнул и исчез.
И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
«Какие странные дощечки
И непонятные крючки!»
Его прекрасно Юрский читал.
__________________________
Спасение там, где опасность.
Нелегкой издавна была
Судьба смиренного осла:
Он никому не делал зла,
Не затевал ни разу ссоры,
Не вел пустые разговоры.
Так почему ж который год
Глупцом упрямым он слывет?
И пусть осел, само собою,
не спорит бестолку с судьбою.
Пусть не перечит он толпе,
Предпочитая жить в покое.
Но каково ему такое
Все время слышать о себе!
Как будто птицы или рыбы
С ослом соперничать смогли бы,
Когда б задумались всерьез
О смысле каждого явленья -
От огородного растенья
До солнца, сумерек и звезд.
На зависть курице и прочим
Подобным жителям села,
Осел всегда сосредоточен:
Пила - и та бы не смогла
Отвлечь внимание осла
И помешать ему до ночи
Свои обдумывать дела.
Он и в хлеву, порой ночною,
Жуя задумчиво овес,
Над суетой парит земною -
Там, в золотом тумане грез,
В безбрежном море вдохновенья.
Так почему ж без сожаленья
Ослиный род клеймит молва?
Кто защитит его права?
Кого призвать ослам к ответу,
Кто их решил оклеветать?
Не первый год загадку эту
Ослы стремятся разгадать.
Увы, в нелегком этом деле
Ослы пока не преуспели.
Но что с того? Наверняка
Они своей достигнут цели,
Они найдут клеветника.
Николай Заболоцкий
Можжевеловый куст
Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.
Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!
В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст…
Да простит тебя бог, можжевеловый куст
Позавчера читал сыну стихотворение Мандельштама. Дослушав до конца, он сказал:" Нет, это все-таки слишком большой зашквар". Некоторые могут подумать, что это сразу же привело к конфликту поколений. Нет, ничуть не бывало - это не вызвало у меня никаких эмоций. Еще неизвестно, как бы я сам отнесся к стихам Мандельштама в его возрасте - особенно если бы Мандельштам был причислен к сонму официальных советских гениев. Да и в стихотворении, которое я читал, что-то было многовато глагольных рифм. Я старался, читая, этого не замечать, но их было действительно многовато. Заболоцкий понравился сыну намного больше, а Г. Иванов с его "Леонидом под Фермопилами" вызвал сразу же желание узнать из интернетовских источников побольше об этом Леониде. Я попытался блеснуть эрудицией, повторив то, что написал тут об антиперсидской коалиции Роджер. Но не смог, к сожалению, вспомнить, кто там был еще, кроме трехсот спартанцев.
Сыну семнадцать. Стихотворение-то, которое он счел зашкваром, не имеет на самом деле с зашкваром ничего общего. Но сын Мандельштама до этого никогда не читал, а с первого раза Осипа Эмильевича правильно оценить нелегко. На меня, правда, он сразу произвел когда-то мощное впечатление, но что-то понимать в его стихах я стал много позже. Стихотворение же - одно из самых известных среди его стихов: "Я изучил науку расставанья..."
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских;
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели в даль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Кто может знать при слове расставанье —
Какая нам разлука предстоит?
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в акрополе горит?
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
И я люблю обыкновенье пряжи:
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Все было встарь, все повторится снова,
И сладок нам лишь узнаванья миг.
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть
Кстати, я преклоняюсь перед Георгием Владимировичем, но этот "Леонид под Фермопилами" для меня совершенная загадка. Почему он умер за комсомолочек и вообще за кого бы то ни было, кроме родного полиса, я понять не способен.
25 лет назад у меня было два часа электрички, чтобы прочитать томик Мандельштама. Ехали мы на тематическое соревнование. Известно было, что будет анализироваться одно из его стихотворений, но неизвестно, какое именно.
Особой хитростью, впрочем, организаторы не отличились (за гремучую доблесть..)
Его я угадал и перечитал несколько раз.
Впрочем, как потом выяснилось, проверяющая посчитала, что я ничего не понял в каталонском начале великом русском поэте, за что мне никакого отличия не полагалось. Помню, что ввиду обостренного чувства противоречия был чрезвычайно этим фактом доволен.
Evgeny Gleizerov: Почему он умер за комсомолочек и вообще за кого бы то ни было
Обсуждалось. Леонид метафора, и за комсомолочек он, всего вероятнее, не умер; тут трагический сарказм.
А Леонид реальный, по Геродоту и прочим, умер за греческое дело против персидской тирании (хотя и за свой полис тоже, как и прочие греки); потому и попал в общегреческий, а потом и в общеевропейский пантеон.
dimarko: Были случаи, когда Пиррону требовалась дополнительная расшифровка
Да, хорошо помню самый вопиющий из таких случаев: я так и не смог самостоятельно понять, что на самом деле говорила нетрезвая женщина в миниатюре СС "Из дубля". "Из дубля? - думал я.- Ну, из дубля - и что? Что тут странного? У меня даже был знакомый из дубля "Локомотива". На что он намекает?" К стыду моему должен признаться, что Старому Семену пришлось даже в личке прямым текстом написать, что означал его намек, какое именно общеизвестное выражение употребила на самом деле та женщина.
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа,
Нам пели Шуберта — родная колыбель.
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель.
Старинной песни мир — коричневый, зеленый,
Но только вечно молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья —
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник, пустое привиденье,
Бессмысленно глядит в холодное окно!
Голубые - это, конешна, риск.
Но речь не о голубых, а о голубиных. В эссе есть, а в в стихах я не нашел.
В европейской поэзии дальше всего ушли от дантовского метода и — прямо скажу — ему полярны, противоположны именно те, кого называют парнасцами: Эредиа, Леконт де Лиль. Гораздо ближе Бодлер. Еще ближе Верлен, и наиболее близок во всей французской поэзии Артур Рембо. Дант по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа. Композиция его песней напоминает расписание сети воздушных сообщений или неустанное обращение голубиных почт.
Ой.
Как-то и не подумал. Потерял чутьё за 32 года близости к финиковым пальмам и, соответственно, отдаления от осин.
Кстати, мне это кажется, или 32 года назад и среди осин чутьё на такие вещи было в массах менее острым?
dimarko: У меня в рукаве шубы только волки, а за голубых песцов вообще отменить могут
У меня в детстве была книга под названием "Голубые песцы". Автором был единственный, видимо, пока классик чукотской литературы Юрий Рытхэу. Из книги я, правда, ничего не помню. Гораздо интересней, на мой взгляд, о чукчах писал Тихон Семушкин. Да и в народе его творчество было намного популярней. О чем говорит, например, тот факт, что одно время даже существовала поговорка " работа - не Алитет, в горы не уйдет". Правда, и Семушкина я читал очень давно, нюансов уже не помню. Но образ Алитета из моей памяти не исчез. Помню еще двух молодых людей , Ваамчо и Айе,- кажется, так их звали. Много внимание автор уделил и молодой женщине по имени Тыгрена. И был там еще один героический старик, который погиб в схватке с медведем, но успел-таки этого медведя убить, просунув ему руку в горло. В общем, эта книга явно произвела на меня в детстве намного более сильное впечатление, чем книга "Голубые песцы".
