На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться, -
сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое своё изображенье.
Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Он занял наше место. Что ж, он прав!
С недавних пор всё то, что одиноко,
символизирует другое время;
а это - ордер на пространство.
Пусть
он смотрится спокойно в наши воды
и даже узнает себя. Ему
река теперь принадлежит по праву,
как дом, в который зеркало внесли,
но жить не стали.
...
Генерал! Я не думаю, что, ряды
ваши покинув, я их ослаблю.
В этом не будет большой беды:
я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.
...
Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
...
Овидий, я как ты, но чуточку сложней
судьба моя. Твоя и горше, и страшней.
Волнения твои мне с детских лет знакомы.
Мой горловой Урал едва ль похож на Томы,
но местность такова, что чувства таковы:
я в Риме не бывал и город свой, увы,
не видел. Только смерть покажет мне дорогу.
Я мальчиком больным шептал на ухо Богу:
«Не знаю где и как, и кем покинут я,
кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…»
А нынче что скажу? И звери привыкают.
Жаль только, ласточки до нас не долетают.
Скрип телег тем сильней,
чем больше вокруг теней,
сильней, чем дальше они
от колючей стерни.
Из колеи в колею
дерут они глотку свою
тем громче, чем дальше луг,
чем гуще листва вокруг.
Вершина голой ольхи
и желтых берез верхи
видят, уняв озноб,
как смотрит связанный сноп
в чистый небесный свод.
Опять коряга, и вот
деревья слышат не птиц,
а скрип деревянных спиц
и громкую брань возниц.
январь 1964 (Бродский)
Bопрос - аллюзия сознательная или так получилось? Имхо скорее 2-ое.
Когда метель кричит, как зверь -
Протяжно и сердито,
Не запирайте вашу дверь,
Пусть будет дверь открыта.
И если ляжет долгий путь,
нелёгкий путь, представьте,
дверь не забудьте распахнуть,
открытой дверь оставьте.
И уходя в ночной тиши,
без долгих слов решайте:
огонь сосны с огнем души
в печи перемешайте.
Пусть будет тёплою стена
и мягкою – скамейка…
Дверям закрытым – грош цена,
замку цена – копейка!
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Довольно часто, как бы стараясь удержать свою возлюбленную «в рамках» стихотворения, поэт напрямую адресуется к ней («Нежнее нежного / Лицо твое»; «Твоя веселая нежность / Смутила меня»; «Ты прошла сквозь облако тумана»). Неудивительно, что реальные имена всех этих «ты» никто из читателей не знал и никогда не узнает.
Именем Анны Зельмановой—Чудовской, «женщины редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь—медянкой автопортреты»,[184] открывается «донжуанский список» Мандельштама, заботливо составленный поздней Ахматовой: «Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова—Чудовская, красавица художница. Она написала его портрет на синем фоне с закинутой головой (1914, на Алексеевской улице). Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался – еще не умел писать любовные стихи».[185] Впрочем, одно из мандельштамовских стихотворений 1914 года – «Приглашение на луну» – по—видимому, было обращено именно к Анне Зельмановой: вторая половинка ее составной фамилии (Зельманова—Чудовская) напрашивается на сопоставление с первой половинкой составного образа «чудо—голубятен» из «Приглашения на луну». А звучание первой половинки фамилии художницы (Зельманова—Чудовская), возможно, отозвалось в первой половинке составной «земли—злодейки» из Мандельштамовского стихотворения:
У меня на луне
Вафли ежедневно,
Приезжайте ко мне,
Милая царевна!
Хлеба нет на луне, —
Вафли ежедневно.
На луне не растет
Ни одной былинки;
На луне весь народ
Делает корзинки —
Из соломы плетет
Легкие корзинки.
На луне полутьма
И дома опрятней;
На луне не дома —
Просто голубятни;
Голубые дома —
Чудо—голубятни.
Убежим на часок
От земли—злодейки!
На луне нет дорог
И везде скамейки,
Что ни шаг, то прыжок
Через три скамейки.
Захватите с собой
Молока котенку,
Земляники лесной,
Зонтик и гребенку…
На луне голубой
Я сварю вам жжёнку.
Процитированное стихотворение правомерно назвать хотя и робким, но все же вполне отчетливым наброском к будущей «любовной лирике» Мандельштама. «Это из „взрослых“ стихов, и приглашалась, наверное, вполне взрослая женщина», – проницательно предполагала много лет спустя вдова поэта.[186] Изображенная в «Приглашении на луну» «милая царевна» решительно отличается от пугливых героинь ранних мандельштамовских опытов: она никуда не исчезает из стихотворения – связанные с «милой царевной» мотивы употребляются симметрично – в первой и в последней его строфах. Но ведь и обращение к «милой царевне» на «вы», а не на «ты» («Приезжайте ко мне», «Я сварю вам жженку») резко отделяет «Приглашение на луну» от тех «любовных» стихотворений, что писались поэтом раньше. Обратиться к девушке на «ты» для патологически стыдливого юного Мандельштама, скорее всего, было возможно только мысленно. Напротив, адресуясь к Зельмановой—Чудовской на «вы», Мандельштам как бы превращал свое воображаемое «Приглашение на луну» в реально отправленное. Другое дело, что зовет «милую царевну» поэт все—таки не куда—нибудь, а на луну: делая один осторожный шаг в сторону реального любовного послания, Мандельштам немедленно отступает на два шага назад, выбирая для своего стихотворения нарочито инфантильный сюжет и антураж.
Сумерки. Снег. Тишина. Весьма
тихо. Аполлон вернулся на Демос.
Сумерки, снег, наконец, сама
тишина -- избавит меня, надеюсь,
от необходимости -- прости за дерзость --
объяснять самый факт письма.
Праздники кончились -- я не дам
соврать своим рифмам. Остатки влаги
замерзают. Небо белей бумаги
розовеет на западе, словно там
складывают смятые флаги,
разбирают лозунги по складам.
Эти строчки, в твои персты
попав (когда все в них уразумеешь
ты), побелеют, поскольку ты
на слово и на глаз не веришь.
И ты настолько порозовеешь,
насколько побелеют листы.
В общем, в словах моих новизны
хватит, чтоб не скучать сороке.
Пестроту июля, зелень весны
осень превращает в черные строки,
и зима читает ее упреки
и зачитывает до белизны.
Вот и метель, как в лесу игла,
гудит. От Бога и до порога
бело. Ни запятой, ни слога.
И это значит: ты все прочла.
Стряхивать хлопья опасно, строго
говоря, с твоего чела.
Нету -- письма. Только крик сорок,
не понимающих дела почты.
Но белизна вообще залог
того, что под ней хоронится то, что
превратится впоследствии в почки, в точки,
в буйство зелени, в буквы строк.
Пусть не бессмертие -- перегной
вберет меня. Разница только в поле
сих существительных. В нем тем боле
нет преимущества передо мной.
Радуюсь, встретив сороку в поле,
как завидевший берег Ной.
Так утешает язык певца,
превосходя само? природу,
свои окончания без конца
по падежу, по числу, по роду
меняя, Бог знает кому в угоду,
глядя в воду глазами пловца.
1966
Стих имхо - как и весь Бродский, какого знаю - очень и очень серенький, но что интересно - "Демос" это чья-то опечатка или ошибка Бродского?
В 7-томнике Бродского напечатано "Демос" (Сочинения Иосифа Бродского. Т. 2, СПб., 2001, С. 174).
Из Интернета. Демос – крупные рабовладельцы, жители Демоса – богатого района города, проходящие определенный имущественный ценз. Только они могли быть избранными в органы управления.
Злые языки утверждают, что стихотворение печатается по самиздатовскому сборнику.
А в РНБ хранится архив Бродского, где есть автограф этого стихотворения, желающие могут сверить.
Не понимаю, Григорий, как можно счесть это стихотворение сереньким, даже очень сереньким. Серость у меня ассоциируется с банальностью, примитивностью, скучной предсказуемостью. Часто все это сопровождается неумелым стихосложением, нередко - каким-то глупым, самого себя пародирующим пафосом. А где здесь все это? Ни в одном шестистишии я ничего подобного не нахожу.
Пиррон, повторяю снова и снова.
Господь не поручал мне выступать от его имени. Я выражаю мои и только мои мнения - которые, естественно, могут оказаться и ошибочными, и, что ещё более естественно - несовпадать с мнением и многих других людей - которые имеют(по некоторым вопросам) - как моё, так и других людей - право на существование.
Большинство стихотворений Бродского(пока я дошёл до 66 года, его прошёл не полностью), и, в частности, данное, серость - для меня - просто потому, что для меня оно скучно, ничего не даёт, мне нужно усилие чтобы дочитать до конца. Попросту - формат его стихов - нечто для меня невоспринимаемое.
Это моё мнение не стоило бы высказывать, если бы не поведение многих его поклонников, агрессивно проталкивающих как творчество своего кумиpа, так и восхваляющих его как личность - что уж совсем ни в какие ворота не лезет. Вот например несколько дней назад мне попалась на глаза. реакция РР на моё мнение о человеческих качествах Бродского: "Замахнулся на Святое!Мерзавец!!!" Или как Вы в своё время реагировали на моё мнение о Нобелевской лекции Бродского - где он несёт обычную для его публичных выступлений лживую чушь. Главное - тт настойчиво пытаются создать впечатление, что гениальность Бродского, его первенство в русской поэзии 20 века - нечто очевидное и неоспоримое. А это далеко не так. Вот здесь например мнение близкое моему высказывал Игл, помнится Артур высказывлся аналогично(хотя очень осторожно).
Блестящую характеристику дал Любжин : "необычайно плотная, сконденсированная пустота". Это верно - даже для меня - далеко не для всего творчества Бродского - но для огромной его части.
