Если хочешь, чтоб жизнь оказалась длинной,
расстояния мерь не рулеткой - резиной.
Соблазняя красавиц ласковым бредом,
угощай их травой, а лучше - обедом.
Поздним вечером не выходи за ворота,
ибо может случиться, что встретишь кого-то,
кто окажется вовсе не тем, кто нужен -
И тогда тебя не дождутся на ужин.
Собираясь в путь, погляди на небо,
но с собой не бери ни книги, ни хлеба.
А пристанет дорогой рыжий попутчик –
заколи его в спину: так будет лучше.
Богачей и нищих обходи с опаской,
верь себе и Богу, а не русским сказкам.
Воротясь домой, не греми сапогами,
стукни в дверь рукою, не то – рогами.
Мажь колеса дегтем, а хлеб икрою.
Никогда не спрашивай: «Что на второе?»
Наливая водку вровень с краями,
думай так: «Чем они мне, уж лучше я им».
И тогда, под вечное пиццикато
сверчка за печкою, в час заката
ты поймешь: жизнь и вправду длиннее тела,
из которого прочь душа улетела.
К успеху в целом стремясь, я всё же силы берёг.
Предвидел: сможет не каждый. И тоже в целом не смог.
Играя в нечет и чёт, шального счастья не ждал.
Не верил, что угадаю, и точно - не угадал.
Ни бронзы, ни серебра в забегах не отхватил.
А впрочем, голоден не был и даже взносы платил.
Хоть медью, но позвенел за космос и за войну.
На старость не запасался. Не думал, что дотяну.
Но дожил, стал уставать, лишаться начал опор,
впадая в как бы дремоту и с явью путая вздор.
Однажды как бы во сне облёкся в лучший наряд
и вышел на берег-берег, на пристань и променад.
Явились сквозь синеву мне мачты двух кораблей
с добычей неравновесной, с моею и не моей.
Однако оба за мной. Над первым крылья легки,
а в трюмах лишь упованья, отрывки, черновики.
Второй же грузно осел то бортом вкривь, то кормой.
Привез он по морю-морю весь тяжкий проигрыш мой.
Не ждите, - вымолвил я, - вы оба здесь не нужны.
Чёт-нечет - оба в убыток, семь футов вам глубины.
Но еле молвить успел, как сверху, тоже не вслух,
вмешались ангелы хором, велели выбрать из двух.
Вернём, мол, что потерял, отдашь ли, что приобрёл?
Спросили - я не ответил, руками только развёл.
Монетку бросил, выбрал решётку, чтоб, значит, выпал орёл.
Проверять слова, прибавляя приставку «не».
Приписать слово «хер» на внутренней стороне
Забора под мелкой подписью «узник чести»
На пустой магистральной улице, где завод
Примыкает вплотную к закрытой военной части,
Опустевшей на карантине за год.
Больше чёрной земли и всеядного рыжего горя.
(Можно так обратиться к тебе?) мы заброшены, Боря:
Кто провис между дней, а кто клацает яркой игрушкой
Обречённого слова. Мы ходим по двое, по трое.
Смотрим только туда, где глаза не задерживать лучше,
И не верим себе. Очень скоро тут всё перестроят
Сквозь руины ландшафтов. Эклектика. Холод собачий.
Надо жить, а не строки выкручивать. Вот незадача.
Отрицание на отрицание в школе учили:
Неудача, негромкая просьба. Неясно? И нехер
Понимать. Загадаешь поверить в стихи без причины,
Бросишь слово и сам же запрёшь его в собственном эхе.
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
Уже больше полувека ваш корреспондент сочиняет лирические стихотворения. До ковида и войн - с завидной регулярностью, последние три года - с существенными перебоями. Ничего, думаю, со временем наверстаю, благо накопленный ценный опыт никуда не делся. И вот позавчера наступает долгожданный прилив вдохновенья. Рожается первая строка, за нею послушно следует вторая, и рифмы легкие навстречу им бегут. Подобно Годунову-Чердынцеву из набоковского "Дара", творец (ваш покорный слуга) забывает обо всем на свете и едва ли не до утра шлифует свои бессмертные строки, а там и отходит ко сну, исполненный счастья и самодовольства.
Проснувшись наутро, он тянется в машинке, чтобы перечитать свое очередное достижение, и с удивлением обнаруживает вместо него какой-то высокопарный набор слов с жалкими глагольными рифмами.
А где же талант? где опыт? где вкус? где, наконец, цвет и запах?
Испарились, будто и не было.
Огорчение, однако!
Анастасия Боднарук своей сенсационной победой на чемпионате мира по рапиду вдруг напомнила о стихотворении Сергея Валентиновича Кудрявцева. Наверно потому, что у меня за окном сугробы
Зимний день, и много снега.
Всё понятно без ремарок.
Этот день как будто с неба
дан тебе одной в подарок.
И наступит синий вечер.
Поцелуй твой будет жарок.
В этот день на целом свете
всё тебе одной в подарок.
День пройдёт - и кто вспомянет?!
Лист исписан без помарок.
Если сердце жить устанет,
там тебе одной в подарок.
Чтобы в день другой, без снега,
вспоминала, как был ярок
зимний день, который с неба
отдан был тебе в подарок.
... В литературных же героинь я с полуоборота почти не влюблялся еще и потому, что сердце мое несвободно: вот уже сорок с лишним лет (с перерывами на приступы головокружения от Настасьи Филипповны или Лолиты) я привычно, ровно и восхищенно люблю Татьяну Ларину. Она нравится мне целиком и полностью, мне дорог каждый поворот ее вымышленной судьбы. И томительная одинокая юность, и книжная страсть к заезжему оригиналу, и отчаянное объяснение в любви к нему. И каждый раз меня всего перекашивает от жалости, когда Онегин с несколько картинным благородством учит ее уму-разуму. Я сопереживаю ее вещему сну, как можно сопереживать бредням только очень близкого человека. Меня восхищает ее столичное преображение – вернее, ее такое, именно женское, приятие страдания и пожизненной неудачи, как данности, с которой следует с достоинством смириться - будто женщине ведомо что-то более важное, чем стремление к счастью. Что? Мужчина бы, скорее всего, вполне рефлекторно устроил из сходного бедственного положения довольно эффектное зрелище. («На миру и смерть красна» — вот мужской подход к несчастью.) А тут – абсолютно тайная, абсолютно не сложившаяся, абсолютно единственная жизнь, и – никакой позы, хотя бы для самообмана. Непостижимо.
Это непостижимое поведение помогает читателю-мужчине разобраться в себе и понять собственную, актерскую, азартную и неблагодарную природу: тяготиться тем, что есть, искать от добра добра - и рвать, и метать из-за утраченного по своему же небрежению!
Вспомним финальную сцену «Евгения Онегина» - по-существу, водевиль («Муж в дверь – жена в Тверь»): прекрасная, неубранная и заплаканная женщина, коленопреклоненный обожатель (ему, наконец-то, не скучно!), муж на пороге комнаты – и не какое-нибудь там недоразумение в штанах, которому рога только к лицу, а седоголовый видавший виды генерал, привыкший к заслуженным почестям.
Набоков глумливо заметил, что нечаянно вырвавшееся признание Татьяны: «Я вас люблю (к чему лукавить?) …» - «должно было заставить подпрыгнуть от радости опытное сердце Евгения». Если Набоков прав, и Онегину, пусть и за пределами пушкинского романа, все-таки суждено добиться своего, то читатель медленно, но верно окажется на территории другого шедевра русской литературы – «Анны Карениной», где герой стоял над своей добычей, как убийца, «с дрожащей нижней челюстью», а героиня чувствовала себя «столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения…»
Но даже в этом случае, независимо от вопиющей фактической банальности произошедшего (впрочем, не большей, чем водевильная концовка романа в стихах), ничему флоберовскому, жалко-тривиальному мы свидетелями бы не стали, и никому бы из героев не поздоровилось – высокая трагедия гарантирована. Залогом того, перво-наперво, присутствие в любовном треугольнике Татьяны Лариной.
Но Пушкин расчетливо - минута в минуту - обрывает повествование на полуслове, оставляя свою несчастную героиню на идеальной недосягаемой высоте, откуда она «сквозь слез» на веки вечные говорит «нет» Онегину - и вообще нашему брату.
Предсказывать сюжеты продолжений - дело неблагодарное. Например "Женитьба Фигаро" обнуляет "Севильского цирюльника".
Хуже того, у Бомарше есть и третья пьеса "Виновная мать", обнуляющяя "Женитьбу Фигаро". Спойлер: в ней оказывается, что Альмавивы переместились в Париж, у графини есть сын от Керубино (зачатый существенно позже Безумного Дня), сам Керубино погиб на войне, и в итоге сын графини женится на дочери графа. Поскольку даже краткий пересказ сюжета пьесы, которую сам Бомарше считал вершиной своего творчества, вызывает возмущение вестибулярного аппарата (а может ещё потому, что с композитором не повезло, ну или потому, что Керубино бессмертен), она практически не ставится.
Пастернак, 1912 Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
.......
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Гандлевский, 1995 Люблю разуть глаза и плакать!
Сад в ожидании конца
Стоит в исподнем, бросив в слякоть
Повязку черную с лица.
(Есть горожанин на природе.
Он взял неделю за свой счет
И пастерначит в огороде,
И умиротворенья ждет.)
(с перерывами на приступы головокружения от Настасьи Филипповны или Лолиты)
...........
седоголовый видавший виды генерал
Гандлевский, 2008.
Ходасевич давал генералу примерно 36 лет; Лернер, специально занимавшийся вопросом, «35 лет и уж никак не более сорока».
"Боец с седою головой" это уже из оперы (и Пушкинской речи Ф.М.).
А Настасья Филипповна даже при первом, весьма-таки юношеском чтении романа, представлялась мне фальшивой до невозможности.
