Стойло Пегаса

В такие ночи, в такие дни,
в часы такой поры
на улицах разве что одни
поэты и воры.

Сумрак на мир океан катнул.
Синь. Над кострами — бур.
Подводной лодкой пошёл ко дну
взорванный Петербург.

И лишь когда от горящих вихров
шатался сумрак бурый,
опять вспоминалось: с боков и с верхов
непрерывная буря.

На воду сумрак похож и так —
бездонна синяя прорва.
А тут ещё и виденьем кита
туша Авророва.

Огонь пулемётный площадь остриг.
Набережные — пусты.
И лишь хорохорятся костры
в сумерках густых.

И здесь, где земля от жары вязка,
с испугу или со льда,
ладони держа у огня в языках,
греется солдат.

Солдату упал огонь на глаза,
на клок волос лёг.
Я узнал, удивился, сказал:
«Здравствуйте, Александр Блок.

Лафа футуристам, фрак старья
разлазится каждым швом».
Блок посмотрел — костры горят —
«Очень хорошо».

Кругом тонула Россия Блока…
Незнакомки, дымки севера
шли на дно, как идут обломки
и жестянки консервов.

И сразу лицо скупее менял,
мрачнее, чем смерть на свадьбе:
«Пишут… из деревни… сожгли… у меня…
библиотеку в усадьбе».

Уставился Блок — и Блокова тень
глазеет, на стенке привстав…
Как будто оба ждут по воде
шагающего Христа.

Но Блоку Христос являться не стал.
У Блока тоска у глаз.
Живые, с песней вместо Христа,
люди из-за угла.

Скрыла та зима, худа и строга,
всех, кто навек ушел ко сну.
Где уж тут словам! И в этих строках
боли волжской я не коснусь

Я дни беру из ряда дней,
что с тыщей дней в родне.
Из серой полосы деньки,
их гнали годы-водники -
не очень сытенькие,
не очень голодненькие.

Если я чего написал,
если чего сказал-
тому виной глаза-небеса,
любимой моей глаза.
Круглые да карие,
горячие до гари.

Телефон взбесился шалый,
в ухо грохнул обухом:
карие глазища сжала
голода опухоль.

Врач наболтал-
чтоб глаза глазели,
нужна теплота,
нужна зелень.

Не домой, не на суп,
а к любимой в гости
две морковинки несу
за зеленый хвостик.

Я много дарил конфект да букетов,
но больше всех дорогих даров
я помню морковь драгоценную эту
и пол-полена березовых дров.

Мокрые, тощие
под мышкой дровинки,
чуть потолще
средней бровинки.

Вспухли щеки.
Глазки-щелки.
Зелень и ласки
выходили глазки.
Больше блюдца,
смотрят революцию.

...

Окно, - с него
идут снега,
мягка снегов,
тиха нога.
Бела, гола
столиц скала.
Прилип к скале
лесов скелет.

И вот из-за леса небу в шаль
вползает солнца вша.
Декабрьский рассвет, изможденный и поздний,
встает над Москвой горячкой тифозной.

Ушли тучи
к странам тучным.
За тучей берегом
лежит Америка.
Лежала, лакала
кофе, какао.

В лицо вам, толще свиных причуд,
круглей ресторанных блюд,
из нищей нашей земли кричу:
Я землю эту люблю!

Можно забыть, где и когда
пузы растил и зобы,
но землю, с которой вдвоем голодал,-
нельзя никогда забыть!