Энциклопедия	Игорь ЗАЙЦЕВ, гроссмейстер
РЯДОМ С ПЕТРОСЯНОМ

Неумолимое время все стремительнее движется к одному только Богу известному пределу. И хотя мир прежних представлений рушится на наших глазах с пугающей, почти конвульсивной быстротой, и нет уже с нами многих из великой шахматной когорты, все же – нельзя писать о шахматах иначе, как с оглядкой на пока еще непререкаемый авторитет этих исполинов. Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян…

Листая пожелтевшие, почти невесомые страницы журналов, вглядываясь в темные размытые лики старых фотографий, я пребываю в нерешительности, не зная, как поступить с теми сугубо личными впечатлениями о недавнем прошлом, которые так переполняют меня. Оставить ли их навсегда при себе или пустить как легкие бумажные кораблики по волнам нахлынувших, томительных воспоминаний, откуда они потом все равно уплывут в далекое и неведомое...

Далеко за полночь. Мелкий весенний дождичек окропляет измаявшуюся за день столицу, жмется к стеклу и покорными струйками слезится на подоконник.

Не спится. Рожденные в этой безмолвной отрешенности мысли вовлекают в свой круговорот все новые и новые воспоминания. Завладевая воображением, картины прошлого заслоняют собою мир, а затем бесследно исчезают, словно чья-то невидимая и по-матерински заботливая рука убирает их, как пряди волос с лица спящего ребенка.

Кто знает, куда ведут нескончаемые дороги жизни, и только ли простому стечению обстоятельств должны мы приписывать радость и скорбь, поджидающие нас на многих ее перекрестках. По одной из таких дорог мне довелось шагать рядом с одним из самых выдающихся шахматистов XX века…

Тигран Вартанович Петросян. Вслушиваясь в это имя, которое еще при жизни обрело легендарную славу, я ловлю себя на мысли, что, в сущности, знаю совсем не много о том Петросяне, которого бесчисленные спортивные издания окрестили Тиграном Великим, непробиваемым «центральным» защитником, человеком с железной выдержкой и т. п.

Все фото из архива Гарри Каспарова

Вероятно, так оно и было, раз он сумел стать сильнейшим шахматистом своей эпохи, одолев в матче самого Михаила Ботвинника. Но лично я знал совсем иного Тиграна Петросяна – человека улыбчивого и ироничного, с быстрыми движениями и быстрой мыслью, взрывного и завораживающе уравновешенного, солидного и одновременно такого самобытного – как в шахматах, так и в своих суждениях о жизни. Поэтому неудивительно, что к нему всегда тянулись люди, и в буквальном смысле льнула наша шахматная молодежь. Естественно, что именно в портрет этого Тиграна Петросяна сегодня и, если такая возможность представится, впредь мне и хотелось бы по мере сил вносить какие-то новые, незнакомые широкой публике штрихи и линии.

В самом начале шестидесятых Петросян, будучи уже одним из ведущих гроссмейстеров (а вскорости став и претендентом на шахматную корону), охотно дал согласие вести – разумеется, безвозмездно – занятия с группой молодых московских шахматистов. И в числе тех счастливчиков оказался тогда автор этих строк.

Как и для большинства моих московских сверстников – поколения детей военного времени, – не отстраненное газетное, а настоящее, непосред­ственное знакомство с Тиграном Петросяном началось со встречи на Гоголевском бульваре, состоявшейся в один из тех солнечных майских дней, когда вся зелень необычайно зелена, а все звуки необычайно звучны. Распахнутые настежь окна Центрального шахматного клуба, и мы, еще совсем молодые мастера и кандидаты, перебегая Арбатскую площадь, с замиранием сердца спешим на первое в нашей жизни занятие с шахматистом столь высокого уровня. Ведь большинство из нас тогда же чуть ли не впервые увидели знаменитого гроссмейстера вблизи.

Эти встречи в Центральном шахматном клубе проходили так живо и увлекательно, что, боясь опоздать на них, я выезжал на электричке из своего Раменского с большим запасом времени. Помню, что, отправляясь в первое такое путешествие, пока за окнами мелькали пригородные остановки, я все терзался в пассажирской толчее мыслью о том, какую из своих сыгранных партий рискну показать Петросяну. Но все устроилось гораздо счастливее и проще – уже через считанные мгновения после того, как массивная дверь «гроссмейстерской» распахнулась, и на пороге появился светящийся приветливой радостью Петросян,

В просторную комнату, где мы все собрались, он вошел порывисто, чуть раскачиваясь, на ходу рассматривая собравшуюся группу. С первых же минут, буквально после двух-трех произнесенных им приветственных фраз, пошел совершенно иной отсчет времени. Минуты помчались с невероятной скоростью, а само шахматное свидание, длившееся около трех часов, показалось на редкость скоротечным. Как-то сама собой установилась атмосфера оживленного и непринужденного общения. (Я и потом не раз замечал, что мир шахмат и мир стадиона были ему очень близки. В окружении людей, где порой все общение сводится к красноречивым жестам, восклицаниям и заговорщическим подмигиваниям, он чувствовал себя так легко и свободно, как только реет птица в воздухе.) На его выразительном и законченном лице постоянно блуждала чуть ироничная и доброжелательная улыбка. Крупные сияющие глаза смотрели на собеседника с явной заинтересованностью.

Одет Петросян всегда был очень тщательно. Теперь, когда его шахматные успехи стремительно пошли вверх, в костюме, наряду с обычной строгостью, стал проявляться и изысканный вкус. В тот памятный день преобладали сдержанные серые полутона. Все это даже чисто внешне, не говоря уже об определенном сходстве стилей, роднило его в наших глазах с Капабланкой, вернее, с литературным портретом легендарного кубинца.

Как я уже говорил, для знакомства Петросян попросил, чтобы каждый из нас показал какую-нибудь из своих партий. Ничего подходящего для такого случая у нас за душой не было, и мы оказались в замешательстве. Выручил кандидат в мастера Борис Колкер, который, набравшись храбрости, показал одну из своих побед. За ним потянулись и остальные.

Такие встречи проводились каждую неделю по средам. Петросян на них никогда не «учительствовал», но каждый из нас, участвуя в общем анализе, подобно «мазилкам» за мольбертом, чувствовал, что рядом постоянно находится рука большого мастера, готовая в нужный момент поправить его кисть.

Перебрасывая короткими энергичными взмахами фигуры на ключевые поля, он создавал впечатление, что дирижирует всем находящимся на его половине доски шахматным ансамблем. Вероятно, поэтому, сделав ход, он обычно наклонял ниже голову, словно прислушиваясь к чистоте звучания позиционных мелодий.

В ходе этих занятий и в последующие годы я неоднократно замечал, что Петросян старательно избегает в шахматах слишком обязывающих обобщений и далеко идущих выводов, предпочитая противопоставлять этой теоретико-философской линии тонкую наблюдательность истинного знатока. В то же время он был исключительно заботливым и чутким наставником и не оставлял без ответа ни одной нашей реплики, ни одного вопроса. И если даже кто-то из нас совершал в анализе непоправимую ошибку, он растолковывал это с такой располагающей доброжелательностью, что допустивший промах чувствовал себя явно польщенным оказываемым ему вниманием. И вне этого круга Тигран Вартанович самым непринужденным и непосредственным образом откликался на всевозможные замечания и советы со стороны многочисленных болельщиков. По этой причине ему остались благодарными в несметном числе шахматисты самого разного уровня, которых, как теперь выясняется, он обучал не только в своих публичных и газетных выступлениях, но и просто по ходу разбора той или иной партии.

Петросян обычно хвалил и подбадривал нас, но изредка, когда речь шла о наших позиционных промахах, становился серьезным и начинал говорить, как бы отчеканивая каждое слово. Те соображения, которые он при этом высказывал, были поразительны и зачастую расходились с, казалось бы, каноническими знаниями, усвоенными нами прежде. По крайней мере, ничего подобного не было в известной нам тогда шахматной литературе.

Занятия очень многое изменили в наших шахматных представлениях. Впоследствии многие из той группы молодых мастеров, в меру способностей усвоившие позиционные шахматные законы в петросяновской интерпретации, считали себя его воспитанниками. Но, откровенно говоря, сам Петросян (и в этом – никого не ущемляющая парадоксальность ситуации) ни одного из нас не воспринимал непосредственно в качестве своего ученика. Я не берусь судить, с чем это было связано: то ли с особой взыскательностью великого маэстро, то ли с тем чисто формальным моментом, что продолжительность этих контактов не очень велика – всего год-полтора. Но для всех нас он остался Учителем с большой буквы, ибо делился с нами не общедоступными тиражированными сведениями, а своим внутренним уникальным пониманием, которое и есть настоящее Знание.

Под его руками фигуры начинали проявлять удивительные качества, нарушая установившуюся на шахматной доске субординацию. И если Таль, внося невообразимую сумятицу в иерархию шахматного материала комбинационно-жертвенными силовыми приемами, добивался для одной или нескольких фигур наиболее престижных ударных стоянок, то Петросян с помощью чисто позиционных средств постепенно отвоевывал уже для всех своих фигур нужные поля.

Разница между позиционным и комбинационным образом действия на шахматной доске, по-моему, заключается в следующем. Комбинационный игрок старается придать шахматным фигурам свои собственные устремления и энергию и, отсекая лишнее, действует, словно опытный хирург. Позиционный же игрок выступает для тех же фигур как бы в качестве пастыря, поскольку лишь способствует правильному развитию и совершенствованию того, что в них уже изначально заложено. «Моя задача сводилась к тому, чтобы лишь присматривать за фигурами», – признался в 1973 году в интервью по ходу удачно сложившегося для него межзонального турнира в Ленинграде прославленный Бент Ларсен.

Поскольку циркуль памяти расставлен широко и охватывает события, отстоящие во времени на десятилетия, в рамках публикуемых заметок вряд ли возможно обеспечить плавность перехода от одного эпизода воспоминаний к другому. Замечу лишь, что и период обучения, и годы последующего творческого общения с великим шахматистом привели к тому, что под его воздействием и при его участии мои шахматные наклонности из игроцких (так любил говаривать Петросян) постепенно преобразовывались в аналитические. Со временем, проходя выучку в его аналитической «студии» (где в разное время трудились такие корифеи анализа, как Ефим Петрович Геллер, Исаак Ефремович Болеславский, Семен Абрамович Фурман, Алексей Степанович Суэтин), я стал понемногу приобщаться к секретам новой, изнурительной, но в то же время такой захватывающей профессии шахматного аналитика.

Проверяя аналитические заготовки, Петросян окидывал внимательным взглядом воздвигнутое на доске сооружение и, покачивая головой, на короткое время задумывался, а затем, словно нащупав уязвимое место, несколькими ходами обнажал главный нерв позиции. Если в анализе что-то не сходилось, то утаивать это от него было делом безнадежным. Он как бы чувствовал неустойчивость шахматной конструкции, и это чутье безошибочно выводило его на трещину в варианте.

Все это напоминало историю со знаменитым нашим физиком Ландау. Рассказывают, что после автокатастрофы ему, прикованному к больничной койке (дабы проверить состояние умственных способностей), принесли теоретические выкладки, заведомо содержащие ошибку: этакий завуали­рованный подвох... Усталым, но выверенным движением он безошибочно указал на «точку абсурда». Конечно, шахматы и физика – две столь несхожие между собою сферы человеческой деятельности, но механизм действия в них величайшего дара – человеческой интуиции – как видим, совершенно идентичен.

Я заговорил здесь о параллелях, связывающих шахматы и науку, неспроста. Бывая у Петросяна, часто заставал в гостях у него соседей по подмосковному дачному поселку – известных академиков Ю. Осипьяна и А. Ишлинского. Нередко случалось и так, что после вкусного обеда и десерта с ароматным чаем, а то и рюмочкой-другой армянского коньяка мы усаживались за анализ какого-нибудь актуального дебютного варианта, а ученые мужи, пребывая в отличном расположении духа и не обращая на нас никакого внимания, принимались выяснять между собой вопрос о том, что следует понимать под четырехмерным континуумом. Ирреальность всего происходящего в такие минуты с особой силой западала в душу.

В памяти всплывает еще один приезд на дачу к Петросяну. Зимнее утро. Нас, собравшихся вокруг шахматного столика, четверо: Т. Петросян, Е. Геллер, К. Григорян и я. Вот уже несколько дней все мы бьемся в поисках уравнения в одном из вариантов английского начала, но пока наши усилия тщетны. Добрейший Ефим Петрович – так бывало всегда, когда что-то не ладилось – ходит тучей, пьет кофе, курит и молчит. Петросян тоже чуточку нервничает (приближается его очередной матч с Корчным в итальянском городке Чокко), но виду старается не подавать. В целях ускорения работы разбиваемся на пары и разбредаемся по дому. Мы с моим шахматным приятелем, талантливейшим Кареном Григоряном, быстро настраиваемся на полушутливую волну и в таком ключе, обмениваясь тактическими ударами и безобидными насмешками, ни шатко ни валко ведем наш анализ. Так бывало и раньше, и мне в том не стыдно признаваться. Дело в том, что за долгие годы работы с шахматным материалом я пришел к убеждению, что аналитический поиск является творчески-интимным актом, и озарение, как правило, приходит в минуты полнейшего уединения и отрешенности (ведь совсем не случайно некоторые шахматные открытия были совершены во сне). Конечно, и совместная работа приносит определенную пользу, так как идет обмен и взаимное насыщение идеями, но я все же больше полагался на вечернюю работу в одиночестве.

Через час оставляю Карена одного и иду проведать «корифеев». В этом было преимущество и одна из самых приятных привилегий моего положения как тренера, которая, признаюсь честно, страшно льстила моему самолюбию: преодолеваешь пару коротких пролетов, и вот они – живые классики – колдуют, склонившись над доской.

За анализом Петросян и Геллер. Наблюдают Александр Котов, Пауль Керес и Юрий Авербах

Вспоминается, что, оставаясь наедине, Петросян и Геллер начинали очень часто разговаривать на каком-то им одним лишь понятном сленге, который выработался у них за годы долгой шахматной дружбы. «А что, Ефимле, – ласково спрашивал Петросян, – может, немного коня покрутить?» В ответ на это Ефим Петрович затягивался сигаретой и, сев вполоборота, молча зависал над доской. Я был тогда моложе, общительнее, не понимал многих вещей, и такая игра в молчанку меня несколько удивляла.

Вот уж действительно, думал я, прямо как в известной песне Высоцкого – «Набычась, а потом и подбочась». Но проходит час-другой, и мы слышим, что из комнаты, где находился этот знаменитый дуэт, начинают доноситься громкие голоса и какие-то странные не шахматные стуки. Распахиваем двери и не можем поверить своим глазам: гроссмейстеры, весело пересмеиваясь, уже режутся в нарды... А рядом на шахматном столике красуется финальная позиция из найденного ими блестящего решения дебютной проблемы. Неоднократные попытки добиться ответа, кто же все-таки из них придумал эту новинку, успеха не имели – каждый, улыбаясь и разводя руками, указывал на другого... «Ну хорошо, хорошо, что вы, ей-Богу, как маленькие», – подводил черту хозяин и приглашал всех к обеду. И действительно, из кухни давно уже тянуло чем-то аппетитным, а тетя Дуся как минимум дважды выкрикивала: «Тигран Вартанович, пока горяченькое!»

В такие дни удачи к экс-чемпиону мира, обладавшему уникальным пониманием игры, возвращалась и былая уверенность в своих силах. По радостному блеску в глазах, по фразам, которыми он обменивался со своей супругой Роной Яковлевной – неизменной спутницей всех наших матчевых поездок, можно было судить, что в его настроении начинают преобладать мажорные тона.

Преображался и Геллер. В этой сильной и сверходаренной натуре все дышало неудержимой энергией и каким-то особым художественным вкусом. В те годы, глядя на их творческий тандем, на союз позиционного и комбинационного гениев, я все думал, каких небывалых высот они бы могли достичь, если бы всегда действовали заодно. И когда я однажды в приступе откровенности сказал об этом Геллеру, он только рукой махнул: «Ну что вы, надо знать Тигра, его же никакой силой не заставить по-настоящему готовиться к партии». И в этом он был почти прав. Таков, видимо, удел всех сверх меры одаренных от природы позиционных игроков. Возьмите Капабланку, Петросяна, того же Карпова. Получается как в известном анекдоте: «Любите ли вы шахматы? – «Играть люблю, а так не очень».

Но мне кажется, есть и другое, глубоко личное, почти мистическое объяснение такого отношения Петросяна к домашней подготовке. Давайте рассуждать: ведь все эти приготовления не что иное, как попытка предугадать результат, заглянуть в завтра, в будущее. И что-то, видимо, останавливало Петросяна и удерживало его от привычки заглядывать в надвигающееся будущее. И кто знает, может быть, в этом ему был дан знак особого предуведомления...

Когда месяца за два до его кончины мы встретились в шахматном клубе, то поначалу я даже его не узнал, так сильно он изменился. А когда понял, что это Он, то буквально задохнулся и не знал, что сказать... А что вообще в таких случаях может сказать временно остающийся навечно уходящему, ведь все, что ни скажешь, будет звучать фальшиво, то же единственное, что нам дозволено, лежащее в самых глубинах души, никто произнести не смеет.

* * *

Шли годы… Довольно медленно, особенно по современным меркам, я карабкался по классификационной лестнице. И вот судьбе было угодно таким образом распорядиться моими скромными способностями, что вослед Исааку Болеславскому и Алексею Суэтину я стал одним из шахматных помощников Тиграна Вартановича. Для меня, молодого международного мастера, это было, конечно, чрезвычайно лестно. Само собой разумеется, что этому событию предшествовало наметившееся творческое общение, переросшее затем в дружбу.

Со времени нашего первого знакомства утекло много воды. Естественно, это был уже не тот порывистый молодой Петросян, которого я когда-то знал. Шестилетнего пребывания на шахматном Олимпе с лихвой хватило, чтобы на лице появились первые морщины и на висках заблистала первая седина. Теперь, увы, он пополнял клуб здравствующих экс-чемпионов мира, где до него находились уже Эйве, Ботвинник, Смыслов, Таль и Спасский. По-прежнему он оставался очень мобильным и деятельным, заряженным на живое, эмоциональное общение, но бывали минуты, когда он стремился уединиться. Случалось, я заставал его в глубокой задумчивости; мало кто знает, что «железный Тигран», как его называли иногда, нуждался и в утешении. Жизнь есть жизнь, и как ни притягателен мир шахмат, даже избранным он раскрывает свои врата – убежище лишь на короткие мгновения.

Мне кажется, так или иначе, все в жизни у Тиграна Петросяна было связано с шахматами. И в этом нет ничего удивительного, ведь достаточно окинуть жизненный путь любого из чемпионов мира, чтобы убедиться, что это скорее правило, чем исключение. Петросян прекрасно понимал, как ревностно за его выступлениями следят многочисленные болельщики, особенно из Армении. Представляя, как они радуются каждому его успеху и переживают неудачи, он чувствовал на себе груз большой ответственности. В минуту откровенности он как-то даже признался мне: «Завидую Мише (речь идет о Михаиле Тале) – он свободный художник и может играть, как хочет». В то же время сам Петросян, обладая незаурядным комбинационным талантом, о чем свидетельствует множество одержанных им в атакующем стиле блистательных побед, вынужден был иногда идти по пути творческого самоограничения, ради того, чтобы добиться стабильного спортивного итога.

На меня как очевидца большое впечатление производило то, с каким воодушевлением армянские диаспоры в Испании и Франции в семидесятые годы воспринимали приезд Петросяна. В его честь устраивались пышные и торжественные приемы в Мадриде и Париже с приглашением огромного числа гостей.

По своей натуре Тигран Вартанович и Рона Яковлевна были людьми на редкость общительными и жизнелюбивыми. Поэтому на даче у гостеприимной четы Петросянов часто собиралось блестящее общество (сейчас бы сказали, бомонд). Помимо шахматной элиты, здесь постоянно бывали известные деятели науки и культуры, имена которых до сих пор на слуху. Например, композитор Арно Бабаджанян, уже упоминавшиеся академики Юрий Осипьян и Александр Ишлинский, радиокомментатор Наум Дымарский и многие, многие другие. Мне несколько раз довелось в числе гостей побывать в кругу этих знаменитостей, каждый из которых вносил свою лепту остроумия в атмосферу общего застольного веселья.

Потом, после обильной и вкусной трапезы (по этой части большой мастерицей была тетя Дуся, их постоянная домработница) наступала пауза. Наговорившись и насмеявшись также досыта, обычно все отходили от стола и садились играть в шахматы или нарды. Петросян и здесь редко поддавался азарту борьбы и вел по ходу игры посторонние беседы, слегка подтрунивая над своими соперниками. Он часто вопросительно обращался к кому-либо из следивших за разговором своих земляков со словами: «А что думает по этому поводу талантливый, но трудолюбивый армянский народ?!»

Я с чувством щемящей грусти вспоминаю эти светлые картинки прошлого. Как безжалостно время! Куда все это ушло? Ведь минуло-то всего несколько десятилетий, а от прежней, по определению Сент-Экзюпери, «роскоши человеческого общения» не осталось и следа.

К началу XXI века человечество уже многому научилось, в частности, преодолевать пространство и проникать в глубины материи, но власти над временем Господь ему не даровал. Впрочем, все идет своим чередом, и как сказал Блаженный Августин: «Время – это величина, которая стремится исчезнуть…»

Но и в самой жизни у Петросяна было много привязанностей, увлечений. Одно из них – музыка. Вернее, это было не увлечение, а страсть, перешедшая в привычку. Он постоянно что-то напевал или прослушивал. Из множества имевших для него привлекательность жанров, как мне кажется, он все же отдавал предпочтение камерной классике. Она как бы являлась внешним фоном, способным уравновесить его изменчивое настроение. В те годы я с большим удовольствием слушал в его исполнении все самые модные шлягеры, которые он в ходе наших совместных анализов постоянно напевал.

Как тонко и точно владел Петросян словом! Почитайте его статьи – все они написаны сочным, ярким и образным языком, компетентно и без повторов. Для одних и тех же понятий он каждый раз находил новые слова, потому что был личностью исключительно творческой и внутренне постоянно совершенствующейся.

А его общительность! По-моему, за всю жизнь Петросян не упустил ни одной возможности вступить в разговор с любым повстречавшимся человеком. Особенно это касалось детей. Когда завязывалась такая беседа, он обычно подлаживался под своего маленького собеседника, менял голос, строил уморительные «рожицы», таращил и без того огромные черные глаза. Смотреть равнодушно на это было просто невозможно, окружающие покатывались со смеху.

На даче, где Петросян проводил большую часть времени, у него всегда обитали одна или две собаки и целое кошачье семейство. Между ним и животными также царило полное взаимопонимание. Когда шахматные дела у хозяина шли хорошо, верный Кефо (огромная кавказская овчарка) встречал его у калитки радостным лаем.

Тиграна Вартановича любили все, кто его окружал. Вспоминаю, с какой теплотой относилась к нему домработница тетя Дуся. Где бы он ни находился, чем бы ни занимался – шахматами или марками, она везде настигала его, подсовывая что-нибудь вкусненькое. От этой заботы выигрывали все, «перепадало», естественно, и нам, его помощникам. В такие минуты казалось, что любая беда обойдет стороной, не затронув мир этих приветливых людей…

Как, вероятно, уже успел заметить читатель, годы моего сотрудничества с великим Тиграном Петросяном были по большей части посвящены решению спортивных и творческих проблем. Ведь таковых – поверьте моему теперь уже сорокалетнему тренерскому опыту – у обладателей шахматной короны всегда более чем достаточно. И хотя дело обстояло подобным образом, но выпадало и немало минут, когда наше общение невольно выходило за рамки чисто шахматного протокола. И сейчас, по прошествии стольких лет с момента описанных встреч, я, как всякий нормальный человек на склоне жизни, размышляя над основой основ – духовной составляющей нашего бытия, анализирую именно эти мгновения. Пытаясь по ним определить отношение девятого чемпиона мира к Вере в Бога. Надо, конечно, учитывать обстановку того времени (70-80 годы XX столетия), а также и то, что Петросян не был до конца свободен в изъявлении своих религиозных чувств. Однако я не раз обращал внимание, что при обсуждении ряда парадоксальных жизненных развязок, не поддающихся никакому логическому, рассудочному объяснению, Тигран Вартанович часто восклицал со смутным и затаенно-радостным ожиданием, словно ища у меня поддержки: «А знаешь, наверное, Что-то все-таки есть!» Примечательно и другое. Когда он начинал рассказывать о своих неоднократных поездках в Эчмиадзин и о встречах с Католикосом, то все его повествование приобретало какой-то особенно уважительный и торжественный характер. Пожалуй, это, да и многое другое, чего не перескажешь, а можно лишь почувствовать, позволяет предположить, что его душа была в значительной мере подготовлена к встрече с Творцом…

Мне посчастливилось присутствовать в качестве тренера-секунданта Петросяна на многих престижных соревнованиях, где вершилась шахматная история. Страницы этой истории хорошо известны, так же как широко изучено и творчество девятого чемпиона мира. Но сегодня я вспоминал и думал о нем больше как о человеке, который бывал трогательным и заботливым, дружелюбным и доверчивым, а порой и беззащитным. О человеке, оставившем добрую память о себе, светлый след в нашей жизни. И, может быть, это даже важнее всех шахматных регалий. Ибо доброта, добро – это такое благо, которое, как мы теперь, уже кажется, стали понимать, есть главное измерение неподвластного времени Духа в его вечных поисках и скитаниях.