Книги	Генна СОСОНКО
ЭТО ВАМ, НЕПЬЮЩИЕ

В издательстве «Русский шахматный дом» вышла новая книга Генны Сосонко «Тогда. Шахматные эссе». Автор делится воспоминаниями о необычных людях шахматного мира и о замечательных чемпионах, с которыми ему приходилось встречаться за доской и в жизни. Открывает книгу большое эссе о Михаиле Тале, отрывок из которого мы представляем вашему вниманию.

По вопросам приобретения книги обращайтесь на сайт www.chessm.ru и по телефону (495) 963-80-17

Замечательные острословы Юрий Олеша, Михаил Светлов, Виктор Ардов, Никита Богословский, Фаина Раневская были очень разными людьми, но шутки их никогда не переходили опасной черты, разве что балансировали порой на грани дозволенного. Не будучи диссидентами, они просто жили в условиях, предоставленных им пространством и временем. То же самое может быть сказано и о Михаиле Тале. Но несмотря на все их различие, остроты этих людей в чем-то схожи: не зная, что и кем сказано, можно ошибиться в первоисточнике.

Никита Богословский был несколько дней без сознания. Очнувшись, он тут же спросил склонившуюся над ним жену: «Когда меня выпишут домой?» «О чем ты говоришь, Никита, ты четыре дня был без сознания...» Он немного помолчал и спросил: «Без классового»? Таль тоже говорил что-то похожее, или уж точно – мог сказать.

«Простите, вы не поэт Светлов?» – спросили однажды у Светлова. Михаил Аркадьевич: «Нет, я Вера Инбер».

«Вы очень похожи на Михаила Таля...» Михаил Нехемьевич: «Да, да, мне об этом уже говорили...»

Светловский ответ на вопрос – что такое «ерш»? – «когда смешивают не бутылки, а собутыльников», перекликается с талевским: «официант! – смените собеседника!»

Собеседник Михаила Таля и Генны Сосонко - Михаил Подгаец...

...Ульф Андерссон

...и Гарри Каспаров

Светловское – «от него удивительно пахнет президиумом» и талевское об одном гроссмейстере-трудяге: «когда я стою рядом с его партией, я чувствую запах пота».

«Знаете Миша, женщины меня больше не интересуют. Пора идти в монастырь». «Нестоятелем?»

«Миша, иди купаться! Вода – двадцать шесть градусов!» «Эх, еще бы четырнадцать, и ее можно было бы пить...»

«Тела давно минувших дней».

«Живой классик» – из чьей-то речи. И поправка – «Полуживой!»

Я не знаю, кто из двух Миш произнес это первым, но сказанное об Олеше: «Он поражал всех глубиною и остротою своего видения мира, своего мышления и в те минуты, когда, нетрезвый, шутил за ресторанным столиком, когда лежал на больничной кровати...» – слово в слово может быть повторено и о Светлове, и о Тале.

Он постоянно рифмовал, каламбурил, в его речь были вплетены неожиданные ассоциации, явные или скрытые цитаты и перевертыши. Порой создавалось впечатление, что Таль забавляется жизнью, что это все несерьезно. Не у всех была такая быстрая реакция, и нередко после произнесенного он выжидал некоторое время, пока смысл доходил до собеседника. И когда тот начинал смеяться, сам радостно кивал головой.

Функцию остроумия как косвенного пути, нечто вроде обхода с целью выйти из затруднения, Таль использовал довольно часто. Но его балагурство и остроты никоим образом не подходили под фрейдовское определение остроумия как отдушины для чувства враждебности, которое не может быть удовлетворено другим способом. Хотя над другой мыслью Фрейда – «шутка и вызываемое ей веселое настроение очень часто является заменой мышления» – можно призадуматься.

Будучи скорее устным, чем письменным, остроумие Таля было непроизвольным и совершенно не натужным, напоминая чем-то рефлекс. Его остроты, положенные на бумагу, теряют в интонации, игре голоса, мимике. Почти все они относились к данному случаю, к именно этой ситуации и меньше всего были глубокомысленными сентенциями, афористичными высказываниями. Полет бабочки-однодневки: вот она появилась, еще мгновение – и ее нет. Когда Таль был в ударе, в его речи, как в пряном тропическом лесу, порхали сотни таких разноцветных бабочек. Уверен, что из острот и каламбуров его можно было бы составить целую книжку, но кто помнит их?

Пороюсь в закромах памяти. Попробую вспомнить его шутки, словечки, любимые выражения. Привычки.

До матча с Ботвиником Таль никогда не встречался с чемпионом мира. Да и виделся с ним только однажды – на Олимпиаде в Мюнхене в 1958 году (история о том, как маленький Миша с шахматной доской под мышкой не был принят отдыхавшим на Рижском взморье Ботвинником, конечно, выдумана журналистами). Прогуливаясь между столиками, пока его соперник думал над ходом, Ботвинник спросил у Таля: «За что вы пожертвовали пешку?» И получил, по собственному выражению Миши, хулиганский ответ: «Она мне просто мешала». Он любил это словечко и нередко за анализом, предлагая какую-нибудь неясную жертву, добавлял: «А не похулиганить ли немножко?..»

Девятую партию матча на первенство мира 1960 года Таль проиграл после рискованной жертвы коня в дебюте. Когда во время анализа Миша сыпал вариантами, Ботвинник сидел молча и слушал. Улучив момент, он вынес жесткий вердикт: «Мне эта жертва тоже показалась опасной, но потом я понял: надо разменять ладьи, а ферзей сохранить».

Последние слова этой фразы стали одной из талевских присказок и нередко, говоря о чьей-нибудь безапеляционности, он резюмировал: «Все ясно – ладьи разменять, а ферзей оставить...»

«Пижон – голубая вода!» – тоже одно из любимых выражений, равно как и «я его амнистировал», «он меня амнистировал» – об упущенном выигрыше.

Сплевывал символическим плевком в сторону, когда зевал пешку в блице: «Ничего, оботремся...»

Играя блиц и жертвуя фигуру в надежде создать атаку на короля, приговаривал: «Это вам, романтики», – слова из популярной тогда лирической песни. Нередко заменял последнее словцо: «это вам, распутники», или – «это вам, непьющие», «это вам, калигулы», «это вам, начетчики». Или любым другим, пришедшим в голову.

В анализе же, подводя фигуру к месту боя, замечал: «Так, по идее...» – выражение, бывшее тогда в моде. Или, жертвуя материал: «Сами девки знаетё, чем заманиваетё!»

«Ну-ка, ну-ка, ну-ка» или «стоп-стоп-стоп», – возбуждался во время анализа и, впиваясь взором в доску, начинал шарить рукой в поисках сигареты.

«А ничего, со-о-бража-ает», – тянул, переигрывая партию (обычно молодого шахматиста). И это сказанное врастяжку «со-о-бража-ает» было комплиментом и немалым.

Когда мне попадается на глаза модное сегодня слово «подпиток», я всегда улыбаюсь и думаю, что сделал бы из него Миша.

Нередко повторял фразу «маразм крепчал», причем не всегда по поводу событий на шахматной доске.

Иногда за анализом напевал: «Наша дружба, ох, с Румынией крепка! Если нужно, и туда введем войска». Это, понятно, только в своем кругу.

«А так играть что, уже запрещено?» – задавал символический вопрос, оппонируя коллеге и делая ход, кажущийся ему очевидным.

Когда видел отступление фигур на последнюю горизонталь: коня на g8, слона на f8 и т.д., комментировал: «Готовя фигуры для следующей партии...»

Иногда за анализом говорил фразу, о происхождении которой я все забывал спросить его: «Кто был удивлен, так это кролики». И только совсем недавно снова услышал его голос и знакомые интонации, обнаружив кроликов в «Письмах с мельницы» Додэ. Запали ли удивившиеся кролики ему в память после прочтения книги французского писателя или фраза просто входила в безбрежный репертуар шахматного фольклора того времени?..

В журнале «Шахс» («Шахматы»), издававшемся в Латвии и выходившим по-русски и по-латышски, Айвар Гипслис злоупотреблял словом «эвентуальный». Редкая статья гроссмейстера или комментарии к партии обходились без этого слова. За анализом, предлагая какой-нибудь ход, несущий в себе очевидную угрозу, Миша нередко пояснял: «С эвентуальным намерением побить на d5, как написал бы Айвар...»

В чемпионате Советского Союза 1977 года в партии с Дорфманом Талю удалось развить опасную инициативу, но львовский гроссмейстер защищался единственными ходами и свел партию к ничьей. Когда соперники спускались со сцены, Дорфман стал жаловаться: «Не везет мне в этом турнире: столько лучших позиций не выиграл, а вчера с Геллером согласился на ничью в практически выигрышном положении…»

«Но сегодня у вас, мне кажется, не было выиграно…» – робко заметил Таль.

На финише Олимпиады в Валетте в 1980 году жаловался, что команде Советского Союза выпало играть с кем-то из грандов, в то время как конкурировавшей с советскими шахматистами Венгрии досталась «вынырнувшая из низов» Шотландия. Я утешал его: «может, и вам в следующем туре достанется Шотландия...» Назавтра, когда мы оба были свободны от игры, он подошел ко мне в турнирном зале: «Посмотри, с кем играет Шотландия. – И, тихонько пропев, – «Она уже в Иране, мы снова говорим на разных языках...», – засеменил к доскам своей команды. Проиграв в предыдущем туре с большим счетом, шотландцы встречались с какой-то командой из пятого десятка.

В той Олимпиаде дебютировал семнадцатилетний Гарри Каспаров. «Он играет уже так хорошо, – заметил Таль, – что теперь может спокойно выступать под своей прежней фамилией».

Любил импровизировать, вспоминая людей и обстоятельства собственной жизни, в которой всегда что-нибудь да случалось. Замечательно изображал в лицах сомнения банковской служащей в 1988 году в Канаде: надо ли обналичивать чеки на пятьдесят и двадцать тысяч долларов ему и Ваганяну после выигрыша чемпионата мира по блицу и не хватит ли с них пятисот и двухсот долларов соответственно...

Однажды после лекции, отвечая на вопрос, почему комбинации не всегда удаются, вздохнул: «От всех жена ушла…» Сатира в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» была темой его дипломной работы, и неудивительно, что Миша нередко цитировал героев книги.

Не помню, чтобы он рассказывал какой-нибудь анекдот «по случаю», хотя знал их великое множество. И никогда не прерывал рассказчика – ты не так рассказываешь, – цепляясь к слову или предлагая «лучший» вариант. Сам же заемному юмору предпочитал импровизацию: мгновенная реакция, острый укол шпаги были его излюбленными приемами.

Брюссель. 1987 год. Один из турниров Кубка мира. Поздним летним вечером затянувшегося застолья Бессел Кок, не помню уж по какому случаю, спросил Таля: «Tell me Misha, is it true, that oral love is forbidden in the Soviet Union?» Не успел Кок закончить вопроса, как Миша в тон ему ответил: «No, Bessel. It is not forbidden. It is just not recommended!».

Он не только сам острил, но ценил юмор в других, радовался хорошей шутке, удачному каламбуру. Москва, лето 1968 года. Матч Корчной – Таль. Через два часа очередная партия. Ресторан. За столиком Таль, Кобленц и я. Подходит официант. Кобленц: «Ты что-нибудь выбрал, Миша?» «Не-а. Ничего не хочется, маэстро, жарко...» «Ну, закажи хотя бы ботвинью». Я: «Моисеевну». Кивок. Блеск его взгляда, улыбка. Это он сам, он сам мог бы так сказать. Ну, пусть будет ботвинья... И снова уходит в свой мир, тяня какую-то мелодию.

В январе 1973 года я впервые увидел Таля вне России. В голландском Вейк-ан-Зее он услышал, как я говорил, вернее, пытался говорить с кем-то по-голландски. В этом непростом языке нет буквы «г», зато есть часто употребляемая «х»: Худ – хорошо. Хуе морхен – доброе утро и т.д.

«Нет ничего удивительного, что ты так быстро овладел голландским, – тут же заметил Миша. – Ты прекрасно говорил на нем, когда еще жил в Союзе...»

Там же на турнире читал «Неподцензурную русскую частушку» - изданное на Западе собрание рифмованных неприличных (тогда) четверостиший. Перелистывал, хмыкая. Вдруг засмеялся: «Какая прелесть!» Эту фразу он тоже очень любил и повторял нередко – «какая прелесть!»

«Что, Миша, что?»

«Вот послушай, это из предисловия. Составители оказались люди сурьезные: “Третий тип частушки, довольно близкий ко второму, повествует о бедности колхозной жизни и вообще о непродуктивности колхозного труда. Сюда же примыкают частушки о плохой пище и ее катастрофическом воздействии на гениталии”. Или вот: “Четвертый тип, также затрагивающий колхозную жизнь, объединяется вокруг важной категории твердых экскрементов”».

И заливаясь смехом, повторял: «Нет, какая прелесть, это, пожалуй, получше самих частушек будет... Исследователи, бля…» Но ругаться не любил, иногда только шепотом или чаще движениями губ воспроизводил непечатные слова. Однажды, сделав неловкое движение и упав со стула, Миша сказал: «Ой!» Только «ой», что было отмечено всеми присутствующими. Впрочем, от ругани других его не коробило, и он спокойно сносил мои тирады по тому или иному поводу.

Читая «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, смеялся над рецептами и названиями коктейлей: «Ханаанский бальзам», «Слеза комсомолки», «Сучий потрох», комментируя совет автора – больше пейте, меньше закусывайте: «Сами знаем!»

Он мог быть в жизни разным. Далеко не всегда Таль пребывал в шутливом настроении и только ждал, чтобы отпустить очередную остроту. Мог уйти в себя, стать серьезным, задумчивым. Но когда ему не хотелось принимать решения с далеко идущими последствиями или заниматься проблемами, к которым у него не лежала душа, он спасался в первой подвернувшейся шутке, не отягощая ни себя, ни собеседника ненужными переживаниями.

Вспоминая время, проведенное с ним вместе в Советском Союзе и встречи на разных материках и в разных странах, понимаю, чего не знал тогда: в остроумии, как и в питье, надо вовремя остановиться. В обоих случаях Миша часто не знал меры.

Восстанавливая его привычки, словечки, остроты, пытаюсь нарисовать образ человека, непохожего на других, на нас с вами. Никогда при этом не забывая, что самым главным, что отличало его от застольных балагуров, быстрых и острых на слово кавээнщиков и юмористов, изливавшихся на шестнадцатой странице «Литературной газеты», была его страсть к творчеству, к самовыражению. Его шахматный гений.